ПРОСТРАНСТВО И БЫТИЕ (к постановке некоторых вопросов)

•  
  •  
    •  
      •  
        •  

          “...et quand dans les cieux agonisaient les constellations triomphantes du lit arthurien, le Grand Continent livre aux charognards des inframondes sur les rivages ethiopiques de la recession occidentale de l’etre; deliee la Ceinture d’Orion; eteinte la flamme polaire de la Spiga Scintillans; les etendards de l’Absolu amour en berne dans les excavations antarctiques en nous de la detresse aux draps de tenebres, de deviance metacosmoique sous les vents de la supreme deflagrations des non-principes; le chant des Vielles Nonnes a peine saississables a l’Est du maidan heliocentrique; mais dans les sables aux reflets de platine, sous les sapins, au bord du petit etang, quelle souche pardonne de l’Ancien Sang, des Grands Exterieurs issue, recommencera le cheminement accelere par les truits du reveil d’une caste plus oubliee que le viol de l’Ange Moi-Meme; car il y eut serment; a la terrifiante entaille sur le Coeur de Diamant, et un serment encore plus foudroye...”

Последние столетия мы живем в рамках историцистской парадигмы. Бытие мы мыслим и рассматриваем сквозь время, и даже если наше сознание обращено к иным аксиологическим или онтологическим проблемам, время и его логика довлеют надо всем остальным, неявно предопределяя траектории нашего интеллектуального взгляда. Мы устойчиво пребываем в плену историцистской парадигмы, и все выходящее (ли пытающееся выйти) а ее пределы автоматически причисляется к нонконформистской, субверсивной традиции мышления, вывешивающейся за грани общепринятого. Историцизм наличествует не только в гегельянской перспективе или иных философских моделях, эксплицитно ставящих проблему истории в центр интеллектуального дискурса. Такой явный историцизм — лишь частность. Сам модус современного мышления неявно подразумевает историцизм даже там, где речь и идет о рассмотрении абстрактных или статических категорий и явлений. Поступательность воспринимается нами заведомо как основная форма проявления бытия, и это остается постоянным фоном нашей мысли — как профессиональной, так и бытовой. Идея прогресса в области знаний, предполагающая эволюцию гносеологии, выдает историцизм в полной мере.

Само понятие “современности”, “модерна” есть откровенное признание абсолютизации нами временного фактора, так как в противном случае эта категория утратила бы свое аксиологическое содержание, потеряла бы значение решающего аргумента.

Время берется нами как основная категория, причем одной из важнейших характеристик этого понятия считается его однородность, его универсальность. Из этого вытекает представление о единстве истории, которое разбивается на вторичные отрезки лишь под воздействием неких “онтических” (в хайдеггеровском смысле) погрешностей, своего рода “сил трения”.

Время мыслится как равномерное поступательное развертывание бытия, устойчиво пребывающего только в этом процессе становления и теряющего свою конкретную плотность в иных модусах, превращаясь в представление (Шопенгауэр). Именно категория времени как наличного однородного поступательного развертывания диктует нам и коррелятивное представление о пространстве. Таким пространством, выводимым из историцистской парадигмы, может являться только “пространство Минковского”, т.е. абстрактное однородное пространство, в котором соблюдаются без малейших погрешностей все геометрические закономерности. Однородное представление о времени заставило Декарта развести в категории пространства “протяженность” и “массу”. Протяженность без массы и есть основа пространства Минковского.

Так абсолютизация времени породила особую идею пространства, выстроенную по аналогии со временем. Это — “современное пространство”.

Осмысление бытия через время может дать три неравнозначные версии, которые, в свою очередь, предопределяют три философские (и в пределе, мировоззренческие) ориентации.

В одном случае история рассматривается как накопление бытия, как постоянное прибавление онтологии и гносеологии. Это суммарно можно назвать “консервативным историцизмом”, яркий образец которого содержится в философии Гегеля. В такой перспективе прошлое не обесценивается вовсе, но рассматривается как предварительная фаза настоящего. Онтологичность прошлого снимается, но не отменяется. Чтобы обосновать такую позицию “консервации времени” необходимо прибегнуть к постулированию определенного действия, которое обеспечивало бы непрерывность перехода от онтологии к гносеологии. “Феноменология Духа” и “Большая Логика” Гегеля подробно иллюстрируют механизмы такого перехода.

Вторая линия — футурологическая. Она является абсолютизацией первой версии, но в ней реальная онтологичность полагается не в постепенном накоплении бытия, за которым постулируется к тому же некая предисторическая форма существования реальности (в модусе Абсолютной Идеи, к примеру), а в тяготении недостаточно (зачаточно) бытийного исторического процесса к полной онтологичности, отнесенной в будущее. Абсолютное бытие в данном случае полагается не в сложении моментов, но в финальном преодолении истории, за которым последует “начало” онтологии. Футурологической утопизм можно рассматривать как инвариант консервативного историцизма, но по философской и этической окраске это направление, скорее, “левое”, “коммунистическое”, воспроизводящее основные черты традиционного для некоторых религий хилиастического ожидания. Ради корректности изложения необходимо заметить, что конечный онтологизм футурологической, коммунистической утопии не является само собой разумеющимся. Он скорее угадывается в коммунизме, нежели эксплицитно постулируется, причем в самом “левом” лагере нет однозначного консенсуса относительно этого вопроса. Забегая несколько вперед, можно сказать, что среди коммунистов устойчиво существует и “ревизионистская” тенденция по отношению к проблеме времени, тяготяющая к сближению с третьей версией историцизма.

Эта третья версия историцизма является самой последовательной и радикальной. Она помещает бытие в ускользающие пределы настоящего момента. Единственно реальным признается эфемерное, мгновенное, сиюминутное. Прошлое и будущее совершенно деонтологизируются, вся реальность полагается в момент динамично меняющейся “современности”. При этом развитие временной модальности отождествляется с активной деятельностью по преодолению и аннигиляции прошлого. Прошлое рассматривается как постоянно зачеркиваемое, как отрицательное время, как бытие, перешедшее в небытие, как ценность, переставшая быть таковой. В отличие от консервативного историцизма акт гносеологизации истории берется здесь как чисто отрицательная процедура, поскольку представление рассматривается антитетически по отношению к бытию. То, что принадлежит сфере знания или представления, уже в силу этого не есть. Есть же исключительно то, что еще не стало представлением, что есть чистый предгносеологический эмерджентный, сиюминутный. прямой опыт, эвристический всплеск импрессии.

Такой радикальный подход к историцистской парадигме не мог проявиться сразу, начиная с эпохи доминации временного подхода. Он является результатом развития историцистской парадигмы от ее “нечистых”, контаминированных иными системами мысли, форм до наиболее рафинированных и абсолютизированных выражений. Историцизм как философский подход или мета-подход, как фоновая имплицитная установка, в свою очередь, имеет историю. Эта история движется от полюса онтологического понимания времени к полюсу его дезонтологизированного понимания. Тут тоже есть последовательность и поступательность: начальные формы историцизма — и консервативные и футурологические — остаются связанными с метафизикой и статикой, характеризующими иные, неисторицистские модусы мышления. Преодоление метафизики и самостоятельной онтологии берется только как намерение, как цель, ориентир. Постепенно этот процесс интенсифицируется, и проблематика философии переносится из противопроложности историцизма и неисторицизма к оппозиции онтологически нагруженного историцизма и такого историцизма, в котором дезонтологизация является абсолютной.

Этот сугубо философский путь прямо отражается в сфере идеологий. Само появление историцистского подхода, доминация категории времени над мыслью о бытии, точно совпадает с Новым Временем, т.е. с переходом Запада от традиционного общества к обществу современному. Концепции прогресса и эволюции зарождаются именно на этом этапе и ложатся в основу тех идейных течений, которые спрессуются в дальнейшем в базис разнообразных идеологий и мировоззрений, характерных для Нового Времени.

Далее начинается дифференциация в рамках “современных” мировоззрений, совокупно вытеснивших на периферию остатки мышления предшествующих эпох. В первую очередь, отслаивается консервативный историцизм, распознанный “современностью” как попытка ретранслировать онтологический подход в новые исторические условия. Гегельянство разоблачается как “консервативная революция” в мысли, а все затронутое им ставится под сомнение. Позже это отобразится через идейный крах “фашизма”, “неогегельянства”, Джовани Джентиле и т.д..

На этом этапе футурологический и “эфемеристский” идейные лагеря еще солидарны между собой. Это своего рода альянс “левых сил”, “Народный Фронт” в рамках философии.

Онтологизм прошлого дружно отрицается и сторонниками онтологизма будущего и противниками любого онтологизма.

И наконец, на последнем этапе вычищения историцистской модели конфликт обозначается между футуро-онтологами и антионтологами. В блоке “левых” разгорается конфликт между коммунистами и либералами. Так как либеральное отрицание онтологии и абсолютизация эфемерного соответствует более рафинированной и совершенной фазе развития историцизма, не удивительно, что и идеологическая победа в данном споре остается за либерал-демократическим мировоззрением и его выразителями.

Историцистская парадигма в самой последней и самой высшей стадии своего развития совпадает с планетарным триумфом либерализма.

Понятие современности становится настолько тотальным и универсальным, что либералы объявляют о конце истории, о полном преодолении содержательного времени, времени, “запачканного” бытием, и о начале парадоксального цикла, в котором единственным содержанием времени становится само время, пустое и эфемерное, состоящие из внерассудочного пучка импрессий.

Любопытный момент: когда мы пытаемся ускользнуть от железной логики историцизма, обойти шокирующий вывод о тотальной дезонтологизации бытия, о его окончательном испарении в рамках либеральной картины мира, мы с необходимостью начинаем апеллировать к тому, что предшествовало такой ситуации. Иными словами, первое что бросается нам в глаза — это иные историцистские парадигмы, еще не пришедшие к столь радикальным выводам. Мы начинаем противопоставлять диктатуре мгновения онтологические модели консервативного историцизма или коммунистическую футурологию. Ужас понимания содержательной стороны триумфа либерализма неизменно толкает нас в лагерь философствования в “красно-коричновых” тонах. Это логично, но безысходно. Триумф эфемерности в либеральной мысли, сопровождающийся соответствующей победой этого мировоззрения на политическом плане в ключевых секторах современного мира, вписан в механизм временной парадигмы с неумолимой жесткостью. Уже первый шаг, направленный на то, чтобы поместить бытие во время, чреват тем, что на более продвинутых этапах время уничтожит бытие вовсе, каким бы неопределенным и далеким это будущее не казалось нашим философствующим предкам. Консервативный историцизм обречен пасть первым — в силу базового противоречия между онтологией и историей. Это отнюдь не умаляет антикантианского подвига Гегеля, но не снимает главной проблемы, лишь откладывает ее, отдаляет фатальный вывод.

Футурологический онтологизм коммунизма (причем не до конца осознанный и постулированный, скорее предчувствуемый, предвосхищаемый) также не учитывает (или не до конца учитывает) того, что бытие будущего является функцией от субъективного фактора, выраженного в революционной воле пролетариата. Эта коммунистическая онтология является не данностью, но заданием, и на пути осуществления этого задания могут возникнуть непредвиденные помехи или, что еще важнее, вмешательство иной альтернативной воли. Эта воля способна сорвать проект, сбить развертывание времени с его телеологической заданности (т.е. предотвратить Революцию или спровоцировать ее отчуждение от собственной сущности). Следовательно, онтологизм в данном случае не гарантирован только спецификой философского устремления, и более того, сам план основан на субтильном смешении чисто временной парадигмы (абсолютизированной у либералов) с бессознательными пережитками “онтологизма”. Поэтому то “красные” в определенный момент и были постепенно разоблачены как “криптоконсерваторы” (смотри критику Поппера, Хайека, Арона, позже Бернар-Анри Леви, Андре Глюксмана и других представителей “минимального гуманизма”).

Футурологический онтологизм коммунистов, на самом деле, оказался национал-большевизмом, последней инкарнацией онтологического подхода в реальности абсолютизации историцистской парадигмы. И конечное идеологическое поражение марксизма вытекает из самой логики понимания бытия через время. Иначе все кончиться не могло, но вряд ли мыслители прошлого способны были точно предвидеть это. Для нас же речь идет о финальном аккорде свершившейся истории мысли.

Время, содержащее только само себя, и разворачивающееся в порожденным им же самим однородном и свободным от массы пространстве, таков итог истории. Чище всего эта данность проявляется в сфере виртуального. Здесь есть время и геометрические кванты отмеренных сенсорно-рациональных импрессий. Поверхность экрана становится все более плоской, ровной, геометрически безупречной. Сами погрешности, как атрибут жизни, начинаются симулироваться виртуальной географией. Конец истории. На самом деле, конец.

Победа либерализма есть победа философская и мировоззренческая. Это победа времени над бытием. Вряд ли это случайно. Скорее, закономерно. Онтология изначально предчувствовала такой поворот событий. Историцистская парадигма открыла ящик Пандоры, сняла тайную печать. Время в традиционном обществе было упрятано в темницу онтологии, над ним довлел вес мифа и религиозной аскезы. Время было подчинено границам метафизики, его сфера влияния была строго ограниченной. Традиционное общество — концлагерь времени, там время было заключено в круговой календарь, в замкнутое кольцо цикла. События как такового не существовало, оно было фрагментом мифологической ткани, обращенной сама на себя. Менялись только династии и формы колес бытия. Бытие светилось в мифе, а миф интерпретировал апостериори время. Отсюда типологическое однообразие хроник, смущающие современных ревизионистов от истории. Хроники повествовали — как занудные календари — только о смене сезонов. Снегопады царств и ледоходы чужеземных набегов. Все это повторялось в стройном ритме, рифмовалось и пелось жрецами. Русские богатыри натягивали струны гусель между городами, рифмуя пространство и боевые походы, религиозные обряды и смены времен года. Все это было так, пока не пришло Время. Оно и названо Новым, потому что такого Времени, такой концепции времени никогда ранее не существовало.

Антитеза эфемерности не какая-то иная историцистская парадигма, даже самая изобретательная и пытающаяся завязать узел с онтологией. Это обреченный путь. Антитеза времени — пространство. Но не пространство Минковского, которое само порождено историцистской парадигмой. Парадигма пространства — это парадигма неразъемной слитности массы и протяженности. Такое пространство непустое, неидеальное, негеометрическое. Оно — физическое, природное, сохранившее на себе отчетливые следы генезиса Вселенной, того, что современные физики называют “вселенной де Ситтера”. Это пространство неинтегрируемых процессов, несводимых рядов. Это — качественное пространство, порождающее, в свою очередь, плюральность времен, сложную мозаику календарных кругов. Это “офаним”, ангельские колеса из видения Иезикииля.

Если начинать не с времени, но с пространства, бытие получает стабильность и неподвижность. Оно больше не зависит от времени, оно равномерно разлито по нему, но не субстанциально, а в качестве аромата, тонких испарений. Само же оно не спускается во время, не вовлекается в поступательность. Хранится бытие в узоре качественного пространства, неровного и неравного самому себе. Это волшебная масса, подсущественная плоть мира.

В таком пространстве навечно замкнута ткань онтологии. Время же уловлено и кружится спиралевидными вихрями по ячеистым воронкам и выступам. Каждый сектор имеет свой особый календарь, свое прирученное, укрощенное, освоенное время. Время может вырваться из цикла, но только для того, чтобы попасть в новый цикл, в новое орбитальное вращение вокруг живой массы недекартовского пространства.

Прошлое, будущее и настоящее в такой парадигме онтологически равноценны. Они одинаково есть. Между ними — лишь статическое напряжение, обусловленное кратностью расстояний. Одно событие дальше от центра цикла, другое ближе. Одно слева, другое справа. Последовательность неважна, важна диспозиция на вечной карте. Развитие — движение по кругу. Оно имеет смысл, но не имеет ни накопительного, ни затратного характера. Бытие ни убывает, ни прибывает. Оно может быть где-то очевидней и наглядней, где-то туманней и скрытней, и это наделяет круговращение подлинным смыслом.

Парадигма пространства в тотальном ее принятии может охватить и парадигму времени, объяснить и кодифицировать ее, спокойно минуя гипнотический эффект ее претенциозной всеобъемлющести, так как в данном случае интерпретации подвергается не событие, а сама интерпретационная методология. Временная парадигма берется извне, как факт наряду с другими сериями фактов, а не как осевой вектор, устанавливающий нормативы и приоритеты познания бытия (и базис доминирующей политической идеологии). В таком случае парадигма времени раскрывается как результат особого пространства, как его порождение, как продукт одного из секторов реальной синхронной вселенной.

Каков этот сектор? Условно можно назвать его “западным”.

Сразу же все становится на свои места. Каждое пространство порождает свое время, обусловленное уникальностью рисунка расположения массы по протяженности. В одном из секторов, расположенных “слева от центра”, масса такова, что создает иллюзию беспрепятственного скольжения. Эта иллюзия автономизируется и порождает гипотезу беспространственного, самостоятельного хроноса, оторванного от топоса. И далее исходя из такого однородного бескачественного хроноса, формируется искусственное представление о структуре топоса. Реальный топос Запада рождает абстрактное представление о бескачественном времени, которое в свою очередь постулирует концепцию фиктивного “топоса”, того, которого не существует. И это не аномалия, но выражение особости Запада как места пространственного истощения, испарения, упадка, разряженности. Интенсивность бытия распыляется на “западном” краю качественного пространства. Результат распада концептуализируется и обобщается. Далее, по мере витков времени и другие сектора пространства подпадают под влияние Запада. В каких-то отсеках цикла “западные” характеристики многообразных пространств входят в резонанс. Максимальный резонанс “западных” сторон онтологии выражается в безраздельной доминации парадигмы времени. Иными словами, видимая аномалия встраивается в более общую структуру пространственного порядка.

Казалось, что время пожирает бытие. На самом деле, это всего лишь иллюзия, порожденная одной из пограничных пространственных областей самого бытия. Дезонтологизация не вызвана извне парадигмой времени, но сама эта парадигма, претендующая на дезонтологизацию, обнаружилась через отлив массы бытия в одной из особых, критических, экстремальных областей пространства.

(Обращаясь к Западу, христиане в момент крещения трижды плюют, произнося “отрицаюсь сатаны”; Люцифер, по православному преданию, упав с небес, приземлился в Европе).

Временная парадигма в ее наиболее совершенной — “либеральной” — форме основана на дисконтинуальном, “квантовом”, “дискретном” подходе к реальности. Так как бытие помещается в момент настоящего, то по аналогии только “моменты”, “фрагменты”, “порции” берутся в расчет. Этому соответствует индивидуалистическая и рационалистическая подоплека временной парадигмы, так как поступательное время может схватываться только через “индивидуацию” его настоящего, через центральную позицию эфемерного сгустка. Континуальность времени, как присущая ему основополагающая характеристика, здесь фактически отрицается. Это происходит на том основании, что предшествующее и последующее дезонтологизируется, а следовательно, того, с чем данный “момент” мог бы быть неразрывно, континуально связан, не существует. Так возникает атомарное квантовое время, а следовательно, и атомарные индивидуумы и дискретные рассудочные формы.

Вспомним откуда проистекает дисконтинуальность: она есть ничто иное, как наложение двух разнородных континуальностей — временной и пространственной. Движение и меру времени мы измеряем только на основании соотношения времени и пространства, которые континуальны сами в себе, но при наложении дают дискретность. Эта точка пересечения и есть отправная черта дисконтинуальности. В радикальной парадигме времени такое пересечение абсолютизируется, выдвигается как центр. Кванты эфемерного времени скользят в ровном виртуальном пространстве Минковского. Такой “душ моментов” и составляет содержание реальности, как ее понимают наиболее радикальные приверженцы современного духа. Истоки этого следует искать в рационалистических конструкциях и позитивизме.

Пространственная парадигма онтологизирует обе континуальности, — и временную и пространственную, — а их пересечение, напротив, берет как предикат, как производную и несамостоятельную категорию. Прошлое, будущее и настоящее континуально сосуществуют и в равной степени онтологичны, в равной степени есть. Есть и сейчас и не сейчас. Есть и здесь и не здесь. Атом-свидетель, принимающий импресии и выстраивающий на их основании модели, видится как вторичное, подчиненное, преходящее образование. Все есть и может быть вне его и без него. Или при наличии свидетеля совершено иной природы и онтологической конституции. — Время и пространство могут накладываться друг на друга как угодно и в бесчисленном многообразии комбинаций.

Пространственная парадигма предопределяет аналоговое мышление и неиндивидуалистическое, но персоналистическое отношение к антропологии. Человек и структуры его сознания становятся не “ин-дивидуальными”, т.е. “не подлежащими делению”, но вполне “дивидуальными”, “масочными” — в этимологическом смысле слова “персона”(по-гречески “маска”) или “личность”. Атомарность, дискретность, дисконтинуальность, рациональный, рассудочный метод мышления приравниваются к условному, не обеспеченному самостоятельной онтологией фактору, к прагматическому продукту “договора”.

Для сторонников радикальной временной парадигмы — квантовый индивидуум есть единственная автономная реальность (отсюда “минимальный гуманизм”) , а остальная реальность — продукт договора.

Для носителей пространственной парадигмы все наоборот: индивидуум и рассудок суть условности, реальность — онтологична сама по себе (отсюда “антигуманизм” либо “максимальный гуманизм” ницшеанского, сверхчеловеческого типа) .

Аналоговое мышление вытекает из пространственной парадигмы и основано не на двоичной рассудочной логике (есть-нет), но на логике рельефа. Оно знает убывание и прибавление, но и то и другое взаимосвязаны, никогда не разрывны, никогда не переходят в квантовое “есть” и квантовое “нет”. “Есть” и “нет” — условности. В онтологическом качественном пространстве все одновременно в каком-то смысле есть, а в каком-то смысле не есть. Наложение пространственных кругов дает сложный узор, порождает пространственную динамику, учреждает разнообразие времен и циклов. Но субъект рельефа остается условным. Онтологический рельеф сам движется по себе самому, создавая созвездия “персон” — “несуществующих” как автономизированные субъекты, но “вечных” в смысле единства с толщей бытия.

Антропология пространственной парадигмы основана на отношении к человеку как к переменной величине, как к математическому “x”, способному принимать различные видовые значения. Под “человеком” можно разуметь и животное, и растение, и ангела. Это — межвидовая сцена, высветленная резонансом онтологических возмущений. Поэтому существует столько же разновидностей людей, сколько пространств. Порожденное отдельным (но никогда не абсолютно отдельным) сектором качественного пространства особое время, накладываясь снова на это же отеческое пространство, дает псевдо-квант, игровую единицу, человеко-роль, персону-маску. Отсюда фундаментальный антропологический плюрализм. Нетемперированная гармония, наонное старообрядческое пение.

Континуален не сам индивидуум, но его базовые конституирующие элементы, его онтологический фон, из которого он соткан и которым предопределено его мышление. Человек в онтологическом смысле не появляется ниоткуда и никуда не отправляется. То, что ему предшествует и ему наследует, и строго говоря то, что ему соприсутствует, суть внеиндивидуальные онтологические модификации, волны онтологического рельефа.

Человек состоит из гор, рек, камней, лесов, пустынь, ветров, болот, света, мыслей и звезд. Причем в их допредметном, до-вещном, до-оформленном состоянии. Это — музыка сфер и глоссолалия планов.

Спор сторонников дискретной и волновой теории выражает дуализм изначальных гносеологических позиций. Временная парадигма не может не привести к триумфу теоретиков дискретного устройства онтологии. Но вместе с тем, самые проницательные из них должны признать, что такова не природа реальности, но природа рассудочного наблюдателя. Отсюда роль измерительных приборов и соответственно наблюдателя в теориях квантовой механики. В рамках временной парадигмы все сводится к атомарности индивидуума и к его гносеологическому выражению — т.е. к рассудку. Когда реальность помещается в атом, то единственной реальностью становится рассудочная дуально-кодовая реконструкция. Т.е. иными словами, виртуальность.

Переход современности к доминации дигитальных технологий не случайность. Это последнее слово в развитии временной парадигмы, это триумфальный аккорд либерализма.

Почему волновики проиграли исторический спор? Потому что мы давно вошли в полосу резонанса Запада, к воронку онтологических катастроф, связанных с предельным — но никогда не окончательным — истощением реальности в пространствах вселенского ущерба. Под знаком Запада все измеряется его мерками, и “прав” тот, что более созвучен критическому рельефу онтологической зимы. “Прав”, конечно, в относительном смысле. Раскрепощенному времени кажется, что его движение истинно. Пространство имеет на этот счет свое собственное мнение.

Волновая теория базируется на предпосылке континуальности, неразрывности онтологической ткани. Это вытекает из пространственной парадигмы. Волновая природа реальности подразумевала бы многополярную интерферентность полей. Нечто противоположное либеральному проекту “единого мира” и “мирового правительства”, основанных на универсалистской логике. Волновой проект — юкстапозиция множества одновременных миров, “культурных кругов”. Источники больших онтологических масс локализуются, и на основании этой локализации чертится карта реальности. Физические и духовные процессы располагаются в застывшем ангелическом континууме “королевского дворца”. В каждой зале — свое время, свой этнос, своя культура. Но волны здесь — застывшие валы хрустального апокалиптического моря. Расплавленные упавшим солнцем груды кварца.

Парентезис: о пророчестве. Пророчество есть результат оперативного применения пространственной парадигмы к гносеологическому процессу. С точки зрения поступательного времени, всякое предвидение есть фальшь, произвол или делирий. Школа пророчеств была основана на созерцании всего онтологического ландшафта вместе взятого. Речь идет не просто о будущем, но о картине всего бытия, увиденного синхронно. Мир пророческого видения принадлежит общей картине реальности, поэтому чаще всего видения пророков описывают равномерную геометрическую фигуру, эквивалент кругового или квадратного календаря. В этой фигуре все сезоны и циклы сосуществуют, отмечены одновременно. Отсюда и энигматический характер пророчеств. Речь идет не о точном описании будущих событий, но о вскрытии вечной парадигмы реальности, распространяющейся и на прошлое, и на настоящее, и на будущее. Поэтому высказывания пророка всегда заведомо перегружены смыслом и значением. Они несут в себе настолько гигантский объем информации о структуре реальности, что не могут адекватно интепретироваться только во временной парадигме, как требует того банальный рассудок обычных существ.

Пророк силится сказать: “я видел все время как пространство, и пространство это было перегружено бытием и переосвещено смыслом; я заблудился и ослеп в этих залитых сиянием бескрайних просторах; я увидел так много и так сразу, что границы сознания моего рухнули подобно стенам Иерихона; город индивидуальности моей пал; сквозь меня зазвучали хоры и оркестры существ, не имеющих длительности... Поэтому я не мог различить деталей, я созерцал Целое, и понял слишком много для того, чтобы сохранить способность говорить на каком-то одном из языков. Я подавлен и уничтожен, способен лишь бормотать и издавать звуки, в которых слились все языки и наречия мира, прошлые, настоящие и будущие. У всех, однако, есть общая ось, но она выходит за пределы рассудка. Если вы хотите что-то понять в моих пророчествах, то могу посоветовать вам только одно — повторите мой опыт. Но нет, нет, лучше оставайтесь там, где вы сейчас есть. Я не могу взять на себя ответственности за прыжок ваш в сферу пространства. Я найду учеников и старательно подготовлю их для того, чтобы толковать мои вопли и стенания. Я огражу их от чудовищной прямоты опыта, но научу тайнам и видениям прикровенно. От них вы и узнаете о том, что было, есть и будет...”

На этом основаны школы пророков. В конце концов, это тоже — профессия.

Но цикл пророчеств кончается тогда, когда мир вступает под черную тень Запада. Время ядовито кусает пророка за уязвимую ступню. И тащит вниз.

Рене Генон дает интересную интерпретацию сюжета о детях Адама. Он говорит об изначальном дуализме оседлости и кочевничества. Оседлость и кочевничество соответствуют двум изначальным состояниям человеческого общества. Поэтому их архетипы мы находим на заре священной истории. Авель и Каин.

Каин — оседлость, его занятие — хлебопашество, его жертва — бескровна. Его царства — растительное и минеральное.

Авель — кочевничество, его занятие — скотоводство, его жертва — кровава. Его царство — животный мир.

Оба — дети первочеловека, Адама. Но до изгнания из рая Адам “возделывал сад”, т.е. тоже был смотрителем растительного царства. Сам символизм рая (он в начале) — растительный, а символизм небесного Иерусалима (он в конце) — минеральный.

Каин наследует Адаму в большей степени, нежели Авель. Поэтому он назван первенцем. В ведении Каина и начало, и конец. Каин считается создателем первого города. Возможно к этому восходят иудаистические концепции о “демонизме городов”, воплотившиеся в эсхатологических легендах о Вавилоне...

Каин — фиксация, Авель — подвижность. Каин — древнейшее и грядущее, Авель — промежуточное, настоящее. Бескровная жертва Каина связана с доавраамическими культами, с Мельхиседеком. Авель — префигурация Аарона и его священства. Кровавая жертва.

У Генона в “Царстве количества” тема получает сложное развитие: “оседлые” (каиниты) работают со временем, “кочевые” пожирают пространство. Убийство Каином Авеля, по Генону, есть прогрессирующая оседлость цивилизации, фиксации, доходящей в своем пике до насильственного “усаживания” на одно и то же место последних кочевых народов в ХХ веке — евреев и цыган. Далее следует месть Авеля: “извращенное кочевничество” размывает городскую цивилизацию, растворяя фиксацию через субверсивные распыляющие концепции “блуждающих космополитов”.

Здесь возникает некоторая неясность: “оседлые”, логически связанные с пространством, оказываются теперь ответственными за “дела времени”, а “кочевые” — наоборот. Это требует дополнительных размышлений. В другой работе.

Безусловно одно: Каин — пространство в обоих его ипостасях и в адамическом сельскохозяйственном и в эсхатологическом городском. Непонятая фигура в рамках иудаистической этики, возвышающей все кочевое и кровавое, принижающей все бескровное и оседлое. Евразиец Алексеев верно заметил по этому поводу, что вся эпоха царств, связанная со строительством Храма виделась ортодоксальному иудаизму в довольно двусмысленном, если не сказать отрицательном свете. Иудеи тяготели к теократии, к аароновскому служению, к радикальному авраамизму. Цари, оседлость, города, все это было чуждым, внешним, подозрительным.

Вагнер о Монсальвате: “Здесь время переходит в пространство”. Генон отождествляет Монсальват с осевой горой древних традиций, на вершине которой находится “земной рай”. “Переход времени в пространство” это для Генона вместе с тем ход экстремальной фазы эсхатологического процесса. Каин добивает Авеля только сегодня. Но вместе с тем это разгадка квадратуры круга — “каменный цветок”, “окаменевшее райское растение”. Где-то, на тайном плане бытия, это действительно так, но не как данность, а как задание, не как факт, а как цель грандиозной революции...

Авель — время, сам дух историцистской парадигмы. Эта парадигма родилась в авраамизме, в иудаизме, и оттуда вползла в современность, сделала современность. Новое Время — время иудейское. Время Авеля. Отдаляясь от Генона, выдвинем свою версию “мести Авеля” — эта месть не в будущем, но в прошлом, в настоящем. Эта месть — сама историцистская парадигма.

Либералы не проповедники оседлости. Они носители “нового кочевничества”. Неслучайно “царство денег” отождествляется Жаком Аттали с “царством новых кочевников”.

В Каине же скрыт Монсальват, смычка города и деревни, трудового крестьянства и пролетариата. Пролетариат — металлург, Тубалкаин, металлический мир городов, “кузнецы и алхимики”. Крестьянство — сельскохозяйственный труд самого Каина, повторяющего древнее, догрехопаденческое занятие своего отца. (Хотя каббала учит, что у Каина и Авеля были иные отцы, а первенцем Адама и Евы вне адюльтеров был Сиф.)

Каин — Восток, демонизированный жрецами по чину Ааронову. Как и Сеир, Исав, другая белокурая бестия, и снова первенец, только у Исаака. Постоянная дискриминация первенцев у евреев — вплоть до Ефрема и Манассии. Это время хочет представить себя первичней пространства, Кронос силится выдать себя за первого и единственного... А он среди титанов младший (и оскопил своего отца — Небо, видимо, застав его однажды пьяным и нагим, как Хам). Римский Сатурн — эквивалент Кроноса — дал название празднику “сатурналий”, когда высшие и низшие в иерархии меняются местами, “последние становятся первыми”.

Время, которое переходит в пространство, это не то время, которое пожирает пространство.

“О Каин! Ты просто непонят, как и брат Кроноса, Иапет.

Титан Иапет...

Деликтаный Иафет, голубоглазый златокудрый сын Ноя, верный радуге, строитель великих Империй, вождь четырех вселенских царств.

Ты — Каин!

Рыцарь Грааля, ты — Каин! Если успешно дошел до цели, и на святой горе — “холме спасения” — обрел пылающую чашу.

Добродушный рыжий Исав, большой охотник, ты — Каин! Как радовался тебе проникнутой духом высшего насилия благородный Исаак, чье Божество помяналось под именем “Муж Сильный”, “Иш”: как любил он твой живой природный лесной запах, твое мужество, твою простоту... Но...”

Авель родил Оккэма, Оккэм родил Декарта, Декарт родил Канта, Кант родил Конта, Конт родил Поппера, Поппер родил Фукуяму... Да иссякнет на Фукуяме лунный род, считающий себя “избранным”. Генон не прав, Каин еще не убил Авеля, точнее, убил, но не до конца. “Они входили в печи сотнями, а выходили тысячами...” Не очень приятное Монсальвату чудо с тремя отроками и небесной росой повторилось совсем недавно с обратным смыслом. Пока длится месть Авеля, кудрявого свеживателя покорных тушек невинных овец, “малых сих”. Каин невиновен, он исполнял долг — кровь за кровь, кто раз пустил ее у невинной твари, тот ответит сполна. Гуманней приносить в жертву людей, чем зверей. По меньшей мере, человек обязательно в чем-то виновен, а зверь? А Зверь?

Каин — “ка”, свет, воздевающий руки, весенняя руна пространства.

Каин — Восток, Авель — Запад.

Если Запад так погрешил перед онтологией, посмел восстать на нее, если он оказался родиной Времени, временной парадигмы и Рене Декарта, то что же остальные стороны света, остальные регионы качественного пространства?

Юг акцентировал массу. Север — разрыв и предел, сектор бытия, в котором обе континуальности — время и пространство — задавали себе вопрос о том, что пребывает по ту сторону или с обратной стороны от центра. Восток — крепость парадигмы пространства, восходящая антитеза диверсии, стремящейся к обобщению. Восток — воинствующая истина онтологии. Востоку поэтому принадлежит миссия положить предел западному резонансу катастрофы.

Но Восток обязан для этого собрать воедино треугольник, где будет осмыслена роль Севера и роль Юга. Преодолеть западный соблазн в действительности невозможно без того, чтобы заново исследовать содержание всех онтологических областей.

Почему время на Западе вышло из-под контроля? Как связаны Юг и Запад? Север и Восток? Резонанс Запада внятен. Но чем мог бы быть резонанс Севера? А Юга? И чем должен стать резонанс Востока?

Ответить на катастрофу пространство сможет только в том случае, если сумеет схватить ее онтологическую причину. Это значит стороны света должны полноценно поведать самим себе о структуре своих бытийных ролей. Все ориентации будут приведены к Востоку, к Востоку вещей, чтобы обрести речь. И только тогда змию Нового Времени удастся свернуть его скользкую шею, разможжить его очковый плешивый череп.

Восток должен быть насыщен новым знанием, обменяться с треугольником остальных сторон Света спецификой высвечивания онтологических посланий. Старое время Востока не пригодно. Кризис временной парадигмы провоцирует рождение на Востоке особой хронологической модификации. Эта модификация — ответ на западный резонанс, но активирует она дистанционный диалог Севера и Юга. Все вместе взятое должно добавить общей ткани бытия знания о его истоковой, теневой стороне, о темной стороне онтологической Луны. Или о каббалистическом значении имени демона Солнца...

Как соотносится парадигма пространства и парадигма времени сегодня можно описать. Проблема высвечена кризисом современного мира. В этом динамическом катастрофическом действии открылась пространственная механика гносеологического Востока и Запада. Добавим, в их подъестественном состоянии. Гипертрофия Нового Времени, как вопль болезненно пытающегося абсолютизироваться Запада, вывела на поверхность затемненные ранее онтологические структуры. Но пока еще у нас нет инструментария для следующего шага. — Мы не знаем каким будет ответ Востока на этот вызов. Мы знаем, каков Восток страдательно — как побежденная исторически антитеза Западу. Но мы не знаем пока его триумфальной онтологической поступи, его золотого посткритического самоутверждения. Есть подозрения, что такое утверждение невозможно без фундаментальной перетряски пропорций в общей подоснове бытия.

Вопрос Запада — временная парадигма — выставлен как подлежащая преодолению и искоренению аномалия. Какую парадигму в таком случае диктуют Юг и Север, и как их надо учитывать Востоку, чтобы “раздавить гадину”?

Север — истоковый импульс, Юг — масса. Север архитипизирует идеальные модели онтологических ориентаций. Как Родина и Небо. Юг дает темную почву для облачение фигур в массы. На Востоке оба принципа выливаются в единство духотворящей плоти, или телесной духовности. Живое пространство. Запад разделяет Север от Юга, “плотное от тонкого”, suaviter cum magno ingenio. Запад превращает Север в пространство Минковского, а Юг покоряет, атомизирует и распыляет. Понятно как существует Восток наряду с Западом и до него. Рассвет перед закатом, до заката очевиден и представим. Но когда Закат-Запад хочет пожрать все, выйдя за отведенные ему рамки, что делать Востоку? Способен ли он сам вытянуть свет из воронки большой полночи?

В такой жуткой ситуации нельзя отделаться схемой. Может статься, что резонанс Запада окончится распылением всего. Это произойдет в том случае, если у онтологии есть надвременным образом предрешенный конец. Некоторые религиозные теории так и считают. В этом случае временная парадигма и является инструментом окончательного уничтожения. Все, что она сумеет разъесть, будет превращено в антибытие, вывернуто наружу. Нельзя исключить, что между Западом, этими религиями и антибытием есть сговор. Почти наверняка есть.

Если это все же не так, то все просто начнется снова. Запад, разбухая, захватит в свою виртуальную пустоту, в отрицательную ячейку дигитальной парочки (“да” — ”нет”) лишь сор бытия, и на пустом, освобожденном месте само собой обнаружится Восток и парадигма пространства. Но это будет касаться новых персон, новых волновых пересечений. Есть и такие религии, фаталистичные, стабильные, спокойные, стоически переживающие собственное уничтожение.

Но высшей притягательностью обладают сектора мысли, расположенные на пересечении этих кругов. Парадигма времени ужасна. Это — зло и конец. Парадигма пространства — прекрасна. Это истина и перманентность. Но и там и там снята телеология, вопрос о конечной и промыслительной ориентации шагов, предопределяющих не структурализацию онтологических страт, а причину такой структурализации. Иными словами, неопределенность — возможно, в форме особой под вопросом стоящей дискретности — брезжит на внутренней границе волнового всепространства, там, где, казалось бы, располагается Большой Ответ. И в этом случае сами собой связываются — нет, это не точно — шокируют подозрением о наличии возможной связи онтологические дисфункции Запада и мерцающий (не твердо наличествующий, не утвержденный, не засвидетельствованный) разрыв в пункте, где лежит центр онтологической карты.

Считается, что пары (дымы) от этого центра идут вверх на Север, а осадок — внизу на юг. Потом Север смешивается с Югом и появляется Восток. Потом Восток дает импульс вращательной траектории, последующей онтологически за ортогональным жестом распадения полюса на Север и Юг. В результате кругового скитания жизненный ком распадается. Это — Запад. Но отходы жизни, имманентные результаты конца не совпадают с плотско-духовными предопределенностями Севера и Юга. Так осуществляется полный безвозвратный онтологический процесс по ту сторону атомарных иллюзий. Персона-маска, вещь или форма проходят по градусам бытия, говоря о себе на разных стадиях по-разному. Потом временная неделимость развеивается, а имена остаются. В пространственной парадигме все это, на самом деле, не повторяется, но есть одно и то же. Онтологическим и смысловым образом. Неважно, что мнят об этом подпадающие под гипноз мельтешения туманных разнообразий существа, капельки влажного бытия. Все это пребывает неизменным.

Необратимость “западного изгнания” (Сохраварди) помимо указания на ограниченность онтологии — вывод самого Запада — или утверждения перманентности пространства, где просто нет никаких перемещений (аксиома Востока) , может иметь и третий смысл.

Это — путь “войны Иеговы”, кираса Востока. Раскол в последних толщах, взятый на щит.

Сказать об этом невозможно, поскольку это еще не стало фактом. Более того, это может и не стать фактом, так как выходит за рамки даже пространственной парадигмы.

Если ли что-то за пределом бытия?

И не это ли гипотетическое “что-то” навлекло на нас чуму Запада, горячечный недуг картезианства, чтобы косвенно указать на перспективы еще более далекие, опасные и глубинные, нежели пропитанный Страхом Божьим торжественный строй неподвижной пространственной Вселенной?

Au-dela de la Lumiere primordiale de l’Orient des choses et des etres...

И еще более дерзко: Jenseits des Nordens, des Eises, des heute (Ницше)...