Дугин А.Г. Мартин Хайдеггер: философия другого Начала. Глава 18.

Глава 18. Аутентичный Dasein

Аутеничный Dasein и бытие

Что такое аутентичность?

Хайдеггер определяет ее как антитезу неаутентичности, описанную через те формы экзистирования, которые мы рассмотрели выше.

Самое главное в аутентичном (eigene) Dasein – то, что он сконцентрирован на возможности быть, на том Sein (бытии), которое есть  (ist) здесь, вот-здесь (da). Наличие Sein заложено в Dasein'е, но сам Dasein в своем экзистировании может обратиться с этим Sein двояким образом. Он может отвлечься от него, отмахнуться, отвернуться, сосредоточиться на чем-то другом (например на чистом «da», т.е. на «вот»). В случае такого решения он вступает в режим неаутентичности и начинает экзистировать через развертывания пронзительной повседневности, со всеми характерными для нее версиями экзистенциалов – das Man'ом, любопытством, паническим бегством, болтовней, двусмысленностью и т.д.

Аутентичный Dasein экзистирует в том, что он есть, в том что в нем превалирует бытие, в том, что он существует как бытие. Аутентичность обнаруживается там, где мы уходим от неаутентичности, справляемся с бесконечной болтовней и любопытством, а также с «conventional wisdom» das Man'а; когда перестает бежать от бытия в мир или в себя; когда пребывая в мире мы сосредотачиваемся на именно на бытии, о через это сосредоточение осторожно и внимательно доходим до того, «где» это бытие; когда на вызов заброшенности мы отвечаем интенсивным осознанием находимости, но не позволяем находимости успокоить нас, но культивируя заброшенность и ее вопросительность. Но во всех этих аутентичных экзистенциалах главное это концентрация на бытии – во всех его модальностях и во всех сочетаниях. Мы должны обращаться к нему с вопросом о нем самом, и тогда Dasein будет развертываться в соответствии со своим фундаменталь-онтологическим режимом. 

Бытие, которое вот и которое есть

Что может сказать о себе вот-бытие, пребывая в собственном аутентичном модусе? Оно может сказать только два последних страшных и прекрасных слова: вот-бытие; вот – бытие; вот, бытие есть. Вместо “я”, вместо «мир», вместо «бог» надо говорить только одно правильное, первичное, слово «есть». Вначале «есть», а потом уже что, кто, как, где, когда, почему, зачем. Но это «есть» все чаще выпадает, стирается, иногда исчезает.

Некогда в русском языке глагол связка «быть» в разных формах являлся непременным участником любых утвердительных предложений. Бытие было необходимым элементом грамматики.  Сейчас мы говорим: «я — ребенок», «она  — субъект уголовной ответственности», «мужчина  — инвалид», «мы – молодцы». А где «есть»? Мы имеем «меня», «ее», «мужчину», «ребенка», субъекта уголовной ответственности, «инвалида» -- но нигде не указывается, что они есть, что они относятся к бытию, и бытие говорит нам сквозь них. Может сложиться впечатление, что все, о ком идет речь, не существуют, что это условные знаки, которых покинуло бытие, или они сами от него сбежали, ускользнули, попятились и рухнули в ничто. Раньше в старо-русском языке такое было невозможно, глагол быть спрягался и обязательно присутствовал в подобных формах.

азъ есмь

ты еси

(она, она, оно – ранее не личные, но указательные местоимения) есть

мы есмы

вы есте

(они) суть

Поэтому фраза «я – ребенок» звучала бы так: «азъ чадо есмь». Но бытие ребенка – его есмь – несовместимо с «я», «я» -- это нечто отроческое, юношеское, подростковое. Стоит вернуть бытие в это высказывание, и оно запретит себя произносить. «Она есть субъект уголовного права», значит грош ей цена, ее бытие опускается на уровень уголовного права, Значит, она не просто совершила преступление, но ее бытие вращается в онтологии уголовного права, и место такой на каторге. «Этот мужчина есть инвалид», значит, инвалидность соотносится с его бытием. Признать это, значит, низвести свою мужественность до инвалидности, а это противоречит мужественности. Поэтому мужчина, даже без руки или глаза, всегда будет стараться быть чем-то иным, нежели инвалидом. Он будут стараться быть мужчиной, а инвалидность свою будет репрессировать, загонять подальше от чистого сияния света бытия. Так глядишь и вообще вылечится. Раны воина в традиционном обществе либо вообще не замечались, либо из носили как украшение, и любой косой взгляд на кривого от вражеской стрелы ветерана может стоить тому, кто его бросил, обоих глаз, а то и свернутой глотки. Тогда безрукий, безногий и кривой были мужчинами и сами и все остальные чтили в них бытие и мужественность. В том же духе и с молодцами, если «мы есмы молодцы», то это бытие молодцами нас ко многому обязывает. Если уж мы похвалились через бытие, то нам перед этим бытием и ответ держать. Это многократно обыгрывается в русских былинах, где похвальба влечет за собой черные чудеса – смерть (в былине о Федрое Буслаеве, воскрешение татарского войска в былине о Илье Муромце и Батыге и т.д.).

Аутентичность Dasein'а это его поворот к Sein'у, его желание и воля быть, решимость к открытию себя как бытия. В таком случае Dasein этимологически концентрируется на самом себе как на бытии, которое не где-то там, не во вне и не внутри, но вот, между; заброшенность и находимость применяется к бытию. Бытие-с становится бытием-с-бытием. Бытие-в-мире превращается в бытие-в-бытии. Речь вещает о бытии. Страх превращается в ужас (Angst), который не распыляет и не заставляет бежать, но обращает все силы только к бытию, которое есть угроза и спасение, ужасающее и ужасающееся, обнажающее свою конечность и принимающее ее.

Пространственность как экзистенциал Dasein'а

Пространство, в котором Dasein экзистирует аутентично является священным, живым, фундаменталь-онтологическим пространством. Пространство рождается из вот-бытия. Пространственность⁽³⁵⁾(Raumlichkeit) открывается как один из экзистенциалов Dasein'а.

Пространство есть развертывание вот (da) Dasein'а. Но эта точка, с которой оно начинается, есть не произвольная абстрактная точка, но то, на что указывает бытие (Sein), как на свое присутствие (Dasein). Бытие в таком случае мыслится не отдельно от «вот» («вот-здесь»), «не «там» и не «где-то там», а именно вот-здесь, и ужас, которой эта концентрация бытия в фактичности Dasein'а внушает ему самому, в аутентичном экзистировании превращается в утверждение самости (selbst) Dasein'а.

«Кто» аутентичного Dasein'а

Хайдеггер говорит о том, «кто» является в подлинном Dasein'е. На вопрос кто?⁽³⁶⁾ -- аутентичный Dasein отвечает формулой «сам», «он сам», по-немецки Selbst. Selbst аутентичного Dasein'a состоит в его отождествлении с бытием, Sein. Dasein может быть. Он может быть самим, тогда он есть, но может быть не самим, тогда вместо него самого (Selbst) выступает das Man и другие неаутентичные экзистенциалы.

Можно подойти к аутентичной самости Dasein'a через отрицание das Man'а, через решительный и сознательный поворот от пронзительной повседневности, но этот поворот будет действительным только в том случае, если его осуществит сам Dasein, через опору на бытие, в нем присутствующее и через него говорящее.

Бытие к смерти (Sein zum Tode)

Важнейшим свойством Dasein'a в его аутентичном экзистировании является бытие к смерти⁽³⁷⁾. Повседневность не любит тематику смерти, das Man живет всегда и всегда искушает и насилует нас мыслью о том, будто бы он и, соответственно, мы бессмертны. Как только у Dasein'а проявляется внимание к смерти, как только смерть обнаруживает себя как «здесь и сейчас», как только смерть безо всяких промежуточных реальностей запущена в Dasein, — возникает наиболее возможность Dasein'а перейти к аутентичному режиму. В этом режиме страх превращается в ужас, который проистекает из молниеносного осознания Dasein'ом своей конечности. «Бытие-к-смерти, — пишет Хайдеггер, — есть сущностный ужас, Angst».Dasein конечен, смертен и присутствует перед лицом смерти. Когда он повернут к ней лицом и сосредоточен на ней, он раскрывается в интенсивности абсолютного предельного ужаса.

Ужас – противоположность страха. Страх провоцирует наполнение внешнего мира вещами, а внутреннего мира – (пустыми, как правило) мыслями и переживаниями. Нагромождение множеств вещей и идей суть выражение страха Dasein'а перед своей смертностью и конечностью. Эта уловка работает в неаутентичном Dasein'е, который баррикадируется рассеиваемым множеством от простоты и суровости смертного момента. Но эта безопасность множества есть обратная сторона страха, она не снимает его, но усугубляет, делает плоским, мелким и жалким. Альтернативой является спокойной торжество ужаса (Angst) перед лицом ясно созерцаемой смерти. Столкновение со смертью через ужас есть необходимое следствие первичности Dasein'a и его онтического статуса. Не имея до и после себя ничего, равно как внутри и вовне себя, Dasein может находиться в диалоге только с ничто. Бытие, заложенное в Dasein'е слишком нерасчленимо, чтобы в аутентичном состоянии постулировать что-то вне себя; аутентичный Dasein собран и консолидирован, еще не рассеян по множеству сущего, которое возникает именно через переключение в неаутентичный режим. По этому сам по себе в своем Selbst Dasein может вести только со смертью и со стихией чистого ничто. Столкновение с этой стихией напрямую и есть состояние ужаса. Ужас есть приоритетная форма экзистирования аутентичного Dasein'a. В ужасе Dasein есть Dasein, то есть он сам в максимальной степени, так как он полностью сконцентрирован на своем бытие, которое будучи бытием в полном смысле ( не бытием частным, и даже не бытием общим) вне себя может полагать только небытие, то есть смерть. Бытие всегда существует к смерти и перед смертью. Там, где присутствие смерти максимально, отчетливо, там царит глубокий и совершенный ужас. Этот ужас есть верный признак наличия бытия, так как смерть внушает ужас только тому, что есть и что может не быть; то, что не есть, никакого ужаса не испытывает; несущее чувствует себя в смерти прекрасно. Ужас она вызывает у сущего, которое молниеносно отдает себе отчет в том, что оно есть.

Das Man пытается всячески укрыть Dasein от столкновению с ужасом и бытием перед лицом смерти. Он непрерывно болтает, интересуется, любопытствует, движется, наполняет мир предметами, а душу переживаниями только для одной цели, чтобы укрыться от этого ужаса. Но укрыться от него можно только, отказавшись концентрироваться на бытии, как на конечности то есть ценой имитации небытия. В неаутентичном режиме Dasein прикидывается таким образом, чтобы его не было заметно ни со стороны смерти, ни со стороны бытия. Он как бы есть, но его как бы и нету. Так он пытается ускользнуть от абсолютного ужаса и сымитировать бессмертие.

Совесть (Gewissen)

Хайдеггер описывает процесс вызывания Dasein'a к аутентичному бытию через введение в игру совести. «Совесть, пишет он, призывает самость (Selbst) Dasein'a из потерянности в das Man'е» ⁽³⁸⁾.

Немецкое слово Gewissen означает одновременно и совесть и сознание. В русском – такая же этимология – со-весть образовано от со- и весть, ведать, тогда как немецкое Gewissen от обобщающего префикса ge- и корня wissen (знать, ведать). Совесть поднимается из глубин Dasein'a и взывает его самого к сосредоточению внимания на бытии. «Dasein есть вызывающий и тот, к кому взывают», пишет Хайдеггер⁽³⁹⁾.

Спокойная совесть неведома психологам, обычно совесть дает о себе знать, когда она нас укоряет. Gewissen — это постоянное ощущение вины, которую испытывает Dasein. С точки зрения Хайдеггера, Dasein принципиально фундаментально виновен. Но только в неаутентичном состоянии он пытается либо оправдаться, либо каким-то образом укрыться от осуждения, замазать вину. Но Dasein, прислушивающийся к голосу совести открывается вине, поскольку через вину, как через фундаментальный укор, открывается ему подлинное бытие. Открывшись вине, Dasein возвращается к тому, что им собственно и является. Осознание вины, причем чистой вины, вины как таковой, напоминает Dasein'у, что он находится в неподлинном режиме.

Он виновен в пронзительной повседневности, он виновен в das Man, он виновен в любопытстве и болтовне, он виновен в страхе, в постулировании реальности и «я», в распаде и разложении, то есть во всех наклонениях неподлинного экзистирования. Вина Dasein'а всегда доказана и всегда абсолютна. Для того, чтобы почувствовать, насколько бесконечно и абсолютно он виноват, Dasein'у лучше не совершать ничего предосудительного. Тогда-то не будет возможности скрыться от понимания высшей степени его виновности перед бытием.  За всякую конкретную вину всегда можно расплатиться. Единственная вина, которую нельзя искупить —

Позитивность аналитики Dasein'а во обоих режимах

Аутентичный Dasein есть Dasein таким каким он есть, равно как и его экзистенциалы в аутентичном режиме выражают свою оптическую сущность как свойства этого Dasein'а. Но неаутентичное экзистирование вводит в действие не что-то иное, но тот же самый Dasein и те же самые его экзистенциалы. Именно в этом состоит основной мотив «Sein und Zeit», где Хайдеггер старается на тысячи ладов подчеркнуть главную мысль: и в аутентичном Dasein'е и в неаутентичном мы имеем дело с одной и той же инстанцией, с одним и тем же вот-бытием. Самое главное не в том, чтобы осудить неаутентичное и прорваться к аутентичному (хотя это также важно), но в том, чтобы осмыслить как неаутентичный Dasein ответственен за процесс развертывания всей западно-европейской философии от ее греческих досократических высот до бездонного падения в нигилизме Нового времени. И под величественным и ничтожным зданием этой философии и ее последствий (культуры, политики, социальность, идеологии, экономики и т.д.) следует везде и всюду распознавать ее главного героя скрытого под гигантским нагромождением теорий, концепций, идей, систем, учений и религиозных догматов. Позитивность аналитики Dasein'а применительно и к неаутентичному режиму состоит в том, чтобы фундаментально демистифицировать философию и свести ее к той настоящей и главной точке, откуда она черпает свой исток и которая является главным персонажем истории бытия. Вскрывая Dasein там, где он особенно тщательно вуалирует себя, мы отвоевываем возможность для понимания его структуры, и даже если мы имеем дело с неаутентичным режимом, то позитивность состоит в том, что это не просто неаутентичность, но неаутентичность Dasein'а, того самого который может быть и аутентичным. Если бы мы не размотали этот клубок отчуждающих и скрывающих наутентичностей, мы оставались бы в иллюзиях относительно самого Dasein'а и его центральной роли в конституировании мира, мысли, человека, сознания, пространства и времени. Но поняв, что везде, даже когда наименее всего очевидно речь идет о Dasein'е и только о нем, мы сможем расшифровать его послание, которое он посылает самому себе таким необычным способом – через переворачивание собственных экзистенциалов, через самосокрытие под личной das Man'а, через бегство от самого себя, через отречение о собственного бытия. Если фокусировать внимание именно на Dasein'е, то его самосокрытие будет опознано как его косвенное самораскрытие, а значит, позволит подготовить основания для его прямого и полного самораскрытия во взрыве бытия, что должно произойти при переходе к новому Началу философии и осуществления Er-eignis'а.

Dasein и Seyn

В «Sein und Zeit» Хайдеггер еще не приходит к различию написания Sein через «i» и Seyn через «y», как он стал поступать в 30-е годы, в цикле размышлений о проблеме Ereignis'а. Но основные фундаменталь-онтологические ориентации его философии были заложены именно в ранний период. Чтобы более кратко осветить проблему бытия в отношении Dasein'у, можно спроецировать среднего и позднего Хайдеггера на проблематику раннего, и тогда мы получим следующую картину.

В основе мысли Хайдеггера лежит различие между бытием (Seyn) и сущим (Seiende). Это различие является тончайшим, так как сущее (Seiende) есть, и значит, оно, будучи сущим(Seiende), и выражает бытие (Sein), которое иначе никак не может быть определено, кроме как через сущее (Seiende) и то, что сущее есть. Так и поступали древние греки. Двигаясь по этому пути дальше, они перешли от понимания бытия как признака сущего к обобщению этого онтического наблюдения и построению философии, где бытие мыслились не просто как факт того, что сущее (Seiende)есть, но как то общее свойство (koinon), которое присущее всем сущим (Seiende), как сущим (als Seiende). Этот обобщение и есть бытие, неразличимо тождественное с «бытийностью» (ousia, по-гречески, Seiendheit по-немецки). На этом основана вся дальнейшая философская онтология и вся западно-европейская метафизика, которая как бы они ни формулировала вопрос о бытии и какие бы онтологические аргументы она ни принимала или отвергала, всегда остается в границах понимания бытия через сущее. Хайдеггер утверждает, это совершенно верно. Но вместе с тем, именно здесь следует искать какой-то подвох. Понимание бытия через сущее (Seiende), вполне корректное, является вместе с тем истоком колоссального и прогрессирующего заблуждения, болезни длинной в две с половиной тысячи лет, имя которой западно-европейская философия. Рождаясь у досократиков, мысливших бытие через сущее (у Гераклита, Анаксимандра, Парменида), эта онтология завершается в философии Ницше, убедительно демонстрирующего нигилизм философии Нового времени. Позже Хайдеггер определит бытие как общего для сущего через Sein, и именно к этой первичной операции сведет катастрофическую историю западной философии, как прогрессирующего забвения о бытии. То бытие, которое является общим для сущего, Sein, есть не бытие как таковое, Seyn, но лишь один из его аспектов, который, будучи взятым эксклюзивно, закрывает возможность понять бытие в полном смысле, как Seyn. Дело в том, что кроме определения бытия как бытия сущего (Sein des Seiende), бытие (Seyn) есть вместе с тем и ничто (Nichts), не сущее (meon), поскольку включает в себя все и не исключает из себя ничего. Именно этим и объясняется конечный нигилизм западной философии и выход на сцену ничто в конце ее истории, тогда как в начале микроскопический зазор между Sein и Seyn был незаметен и, казалось, им можно было пренебречь. Seyn есть Sein, но есть также и das Nichts (ничто). Вторая часть предыдущей фразы – «но есть также и das Nichts (ничто)» -- давала о себе знать через имплицитную разрушительность работы человеческого логоса, все более отчуждающей сущее от его бытия и все более заменяющего его пред-ставлениями (идеями, концепциями, тварными иерархиями, субъектом и объектом, априориями и т.д.). Таким образом, неверно понятое Seyn, сведенное к Sein, пыталось напомнить о реальных пропорциях через вначале имплицитный, а в конце Нового времени эксплицитный нигилизм человеческого (западно-европейского) мышления.

Так как этот цикл завершился, Хайдеггер предлагает перейти к новому Началу и помыслить Seyn напрямую, не через сущее (Seiende), а иначе. Как иначе?

Этому  служит Dasein как фундаментальное основание новой философии, как стартовая позиция построения фундаменталь-онтологии.

Dasein, с одной стороны, есть сущее (Seiende). Но это не одно сущее среди сущих, так как оно есть то сущее, которое является бытием сущего, поэтому в слове Dasein, присутствует Sein, а не Seiende. Dasein это не Da-Seiende. Прямое обращение к слову не филологическая игра, но прорыв к фундаменталь-онтологии, движение к построению нового языка это фундаменталь-онтологии. И первым и главным элементом этого языка является именно Dasein. Будучи сущим Dasein, фундаментально отличен от других сущих, так как он первичен для них – вне Dasein'а вообще не возможно вынести заключение о наличии или отсутствии сущего, так как именно Dasein называет сущее сущим, само сущее как таковое, возможно, не догадывается, что оно сущее. Поэтому-то человек есть животное, имеющее логос, говорящее животное. Называя сущее сущим, Dasein вводит в игру бытие (Sein).

Хайдеггер пишет в одном месте^(39-1) о том, что  бытие (Sein) ведет борьбу с сущим (Seiende). Dasein – это то сущее, которое находится в этой борьбе на стороне бытия.

Бытие как Seyn в отношении сущего (Seiende) выступает как ничто, так как с ним не совпадает. Dasein через свое «da» («вот») является высветлением бытия (Seyn), его сбыванием. Тем самым Dasein подрывает сущее как воспринимающее свое бытие выражением бытия как общего для всего сущего, т ем самым ничтожит (уничтожает) его, но через свое аутентичное экзистирование Dasein вместе с тем восстанавливает сущее в бытии (Seyn), привлекая его к соучастию в событии, сбывании (Ereignis). Поэтому Хайдеггер пишет ⁽⁴⁰⁾: «вначале необходимо провести разделение (между Seyn и Seiende) и выяснить его, а затем его же и предолеть.» Обе эти операции осуществляются через Dasein, Dasein'ом и в Dasein'е; более того, они и есть форма экзистирования аутентичного Dasein'а.

Таким образом, Dasein, введенное в «Sein und Zeit», становится ключевым понятием для всей философии Хайдеггера и лежит в основе фундаменталь-онтологии и ее нового метаязыка.