Консерватор

Либерал думает другими категориями. Для него жизнь является самоцелью. Свобода для него является средством прожить жизнь в наслаждениях, что, по его мнению, дает максимум счастья человеку. Если одно поколение, наслаждавшееся жизнью, сменит другое, которое пойдет по тому же пути, тогда будет гарантировано всеобщее благоденствие, так же как и личное благосостояние либерала, которое всегда стоит на первом месте. Либерал однако осторожен при употреблении слов, относящихся к удовольствиям. Он предпочитает говорить о прогрессе. Он считает, что люди непрерывно совершенствовали средства улучшения жизни, и с помощью прогресса они постепенно придут к совершенству. Таким образом, либералы пытаются обобщить понятия, чтобы увести взгляды от эгоизма, который изобрел и либерализм, и даже собственную философию. Консерватор раскрыл это надувательство. Либерал должен признать, что все, что он делает как индивидуум, зависит от жизненных условий существующего сообщества. Он должен признать, что если либерализм не считается с этими условиями и обязательствами, он будет пожинать плоды, которые вырастил до него его предшественник – консерватизм.

Революционер придерживается другого мнения. Он не хочет что-либо создавать. Его непосредственная цель состоит в том, чтобы разрушать и ниспровергать. Он отрекается от прошлого и клянется в верности будущему. Он говорит о тысячелетии, которое должно когда-то наступить, но все это мистическая фикция, которая вряд ли когда наступит в будущем. Революционер разделяет либеральную идею прогресса. Или, скорее, он предполагает ее, перепрыгивая от реализма к утопии. Он разделяет с либералом биологическую иллюзию, которая доминировала в мышлении девятнадцатого века и продолжает сохраняться в двадцатом – что жизнь основана на эволюции и, следовательно, что эволюционные возможности всех человеческих дел безграничны.

Консерватор не признает никакой эволюции, а только генезис. Он, конечно, не отрицает факта развития. Но консерватор утверждает, что ничто не может развиваться, что не существовало прежде. Развитие – это вторичное явление, а первичным является происхождение. Мы можем исследовать историю всех времен и народов, но никогда не сможем обнаружить признаков прогресса. Мы увидим лишь ценности, созданные везде, где были люди сильной воли или мощнейшие народные движения. Если мы зададимся вопросом, как они возникли, то увидим, что Природа как история не знает прогресса, а лишь непрерывность, то есть традицию. Ценности – это вопрос милости. Они возникают внезапно, спонтанно, демонически, когда наступает их время. Когда рационалисты преднамеренно хотят «воссоздать» ценности – независимо от того реакционным или прогрессивным является их намерение – их творческая сила покидает их. Так как люди изобрели идею прогресса, то был лишь один регресс. В итоге начался век либерализма. Консерватор оправданно полагает, что вся наша эпоха безвозвратно потеряна. Революционер полагает, что до настоящего дня мир всегда шел по неправильному пути, и что наше единственное спасение состоит в новой организации жизни. Либерал, как всегда, неисправим. Даже перед лицом катастрофы он утверждает, что существует демократический прогресс, и отрицал бы, что наши враги, исходя именно из либеральных принципов, эксплуатировали эти знания для войны, в которой мы стали жертвой. Он будет отрицать, что из-за его принципов Германия находится в столь бедственном положении, а в Европе происходит упадок.

Консерватор теперь пытается найти то место, с которого можно будет начать заново. Он одновременно является и консерватором, и бунтовщиком. Он задается вопросом: что достойно сохранения? Это является общим для консерватора и революционера, они оба презирают ложь, мелочность, лицемерие и крючкотворство, которые всегда находятся в запасе у либерала.

Либерал – это враг консерватора. Консерватора высокого мнения относительно людей – и в то же самое время низкого. Он знает, что люди могут достичь вещей, достойных всеобщего уважения, когда они объединяются для защиты свое существование, борьбы за свое будущее и утверждения своей свободы. Но консерватор не идет на самообман: он знает, что, когда люди или народы или эпохи дают своему эгоизму свободу действий, живут ради своих вожделений, то их существование становится подобным грязи.

Немецкая революция была делом рук либералов, а не революционеров. В этом была ее гибель. Ее творили оппортунисты, а не фанатики. Это была пацифистская революция, направленная на завершение войны, бремя которой стало невыносимым, а продолжение казалось бесцельным. Революция не имела собственных идеалов, но использовала идеологию, интерпретаторы которой доверяли обещаниям, пришедшим с Запада, родины либерализма. С революцией они надеялись изменить конституцию и, сдавшись на милость врага, выхлопотать для себя такие условия, которые бы позволили им продолжать жить дальше. Либеральным тенденциям, которые присущи всем демократическим партиям, дали ход и, в конце концов, социал-демократы обрушили на наши головы девятое ноября.

Немецкий социализм был еще и развращен либерализмом. Его базовая идея социальной справедливости была взята из эпохи просвещения, которая передавала яркие, цветные шарики «прогресса», «свободы», «равенства» и «братства» из рук в руки, и являлось не чем иным как приспособленчеством. Социал-демократическая партия стала партией «эволюции» в специфическом значении этого слова, которое характеризовало девятнадцатый век, и перенесла идею «эволюции» из области естествознания в сферу универсальной истории. Поражает то, что эта партия не уделяла внимания вопросу происхождения. Почему она проигнорировала проблемы пространства и населения? Почему она не обращала внимания на тот факт, что трудолюбивые и растущие народы должны возвеличиваться, а вырождающиеся и потребительские должны ослабевать? Это должно было быть вопросом жизненно важным для партии, которая постоянно говорила о социальной справедливости. Основной принцип такой партии должен был быть таким, который предполагал, что социальная справедливость могла бы быть у людей, страт и классов тогда, если бы была социальная справедливость среди народов.

Однако немецкая социал-демократия приспособилась к эпохе либерализма и очень быстро сменила свой революционный галоп на парламентскую рысцу. Партия ушла в оппозицию и единственным проявлением их радикализма являлась критика, которую – в типично немецком стиле – она направила против правительства своей собственной страны. Это была партия мелких буржуев, которые называли себя интернационалистами и которых не беспокоили международные условия, столь важные для существования их собственного национального государства. Немецкие социал-демократы были настолько одержимы внутренней политикой, что полностью забыли о внешней политике. Maркс убедил их, что диктатура пролетариата устранит любые национальные противоречия между народами!

Поэтому социал-демократы ждали того дня, когда наступит эта диктатура, но не заметили, что классовая борьба сменилась борьбой между народами. Они полностью погрязли в своей Эрфуртской программе, в которой были изложены законы о защите рабочих, отделении Церкви от государства, школах, правах женщин, свободе вероисповедания и т. д., но вопросы реальной политики в ней не затрагивались: что решать с миром и войной нужно было, по мнению социал-демократов, оставить решать «представителям народа», а международные ссоры выяснять с «помощью арбитража». Понятно, почему мировая война застала такую партию врасплох. Они предвидели, что приближается «серьезный переполох», но упустили более глубокие проблемы, лежащие в его основе.

Ни одна партия, возможно, не была менее квалифицирована, чем социал-демократы, чтобы взять в свои руки управление революцией, которая была вызвана скорее внутренними, а не внешними причинами. Если бы она была успешной, то были бы нужны мировые революционеры, но их не было. Истинная немецкая социалистическая революция должна была завершиться заключением социалистического мира, который бы даровал всем народам одинаковые права, а не «либеральным» миром, который попирал права своего народа. Она не должна была закончиться западническим, капиталистическим версальским миром, который был диктатом группы государств над отдельной страной, которые провозгласили, что менее трудолюбивые нации будут присваивать себе излишки труда более трудолюбивых людей.

Люди должны быть подготовлены к революции заранее. У революции имеется собственная традиция, которая заключена в духе бунтовщиков. Она зависит от людей, которые ее творят, а они, в свою очередь, зависят от гениальности народа, к которому принадлежат, или ее недостатка. И от того, насколько они связаны с судьбой народа, когда столь многие из них называют себя интернационалистами. Гений немецкого народа
не революционный. И, конечно, не либеральный. Он консервативный. Поэтому Революция была всего лишь интермедией.

Артур Меллер ван дер Брук, перевод Леонида Савин, Русское время, Август 2009