Революционный консерватизм

Выступление кандидата юридических наук, лидера Евразийского союза молодежи Павла Зарифуллина на круглом столе "Консерватизм как принцип: от социальной идеи к философии русского общества"

Мне несколько легче выступать по вопросу революционного консерватизма или, может быть, дать ему еще одно определение – радикального консерватизма.

В ситуация, когда ценности, идеалы иерархии, традиции общинности, ради которых консерватор начинает свой политический и философский путь, невозможно воплотить эволюционным путем и он делает следующий шаг: становится на путь революции. Александр Гельевич Дугин сказал, что важнейшая вещь консерватизма – это отказ от революционности. А что делать, когда консервативные тезисы невозможно вдохновить и реализовать обычным путем? Тогда получается радикальный консерватизм, или консерватизм революционный.

Есть такой тезис «Консерваторы не берут власть, они пытаются влиять на власть». А что делать, когда влиять на власть невозможно? «Что делать, когда идти больше некуда?» – спрашивал персонаж Достоевского. Тогда радикальный консерватор делает шаг вперед, и появляется тот философский тезис, который породил немало политических доктрин и политических организаций как в XIX, так и в XX веке, - это радикальный консерватизм, или консервативная революция. Одну из порожденных им организаций я здесь и представляю.

И путь основателя базовых тезисов именно в России – Александр Гельевич рассказал о некоторых консервативных революционерах – в принципе, вписывается в эту же схему. Я говорю о господине Ю.Ф. Самарине, славянофиле, одном из основателей этого движения, человеке, который придумал тезис о консервативной революции или о революционном консерватизме еще в 1875 году. Вся его жизнь, весь его политический путь – это попытка революционным путем отстаивать консервативные тезисы, которые были ему дороги, ради которых он пришел в публицистику и общественный мир: тезисы славянофильства, возвращения к допетровской Руси, соборности и славянства. Он написал за жизнь гигантское количество статей как в николаевской, так и в александровской России в «Ниве», «Русском вестнике», «Московитянине». Он без конца участвовал в каких-то комиссиях, полемизировал с западниками в разных московских салонах, встречался с императором Николаем I, который его «отмазывал» от нападений на него его врагов, сидел в тюрьме короткое время за то, что призывал латышей креститься и выгонять немцев из Прибалтики. И тем самым он уже сделал революционный шаг, поскольку предлагал более живые вещи, чем его соратники.

Но из этого с точки зрения политической ничего не вышло: его идеология не продвинулась в романовской России ни на йоту: как она двигалась по прогрессистскому, может быть, в чем-то консервативному пути, так и она продолжала идти в том же «замечательном» направлении прогресса. Это то, что страшнее всего для консерватора, особенно для славянофила.

И вот Самарин утверждает одну фразу, которая, как молния, потом оказала на всю теорию консерватизма грандиозное влияние. Он говорил в 1875 году о революционном консерватизме, о том, что консерватор делает, когда он не может революционным путем воплотить идеальные ценности консерватора же. Можно сказать, что господин Самарин – папа всех радикальных консерваторов, вернее, уже дедушка или прадедушка.

Эта идея оказалась настолько перспективной и интересной, что в XX веке огромное количество политических движений и партий выдвинули принципиальный тезис консервативной революции. Конечно, в большей степени это касается Германии, где возникло само движение консервативной революции. Здесь важно отметить очень тонкий момент: разграничение левого консерватизма и консерватизма радикального, революционного.

И здесь я бы поспорил с уважаемым Владимиром Игоревичем Карпцом. Все-таки левый консерватизм – это когда левые идут направо. Это радикальные народовольцы, радикальные эсеры, допустим, левые эсеры или эсеры боевой организации партии социалистов-революционеров, которые были левыми изначально и вдохновились русским почвенническим духом. Они вносили очень важный элемент динамики в консервативную среду, но были левыми консерваторами.

А вот кто такие радикальные консерваторы и консервативные революционеры? Это ортодоксы, можно сказать, фундаменталисты, которые ни на йоту не отошли от базовых принципов консерватизма, но, понимая, что реализовать его не удается, пошли в революцию и нашли в ней огромные, серьезнейшие пласты, обогащающие консерватизм вообще. И с этой точки зрения, безусловно, можно говорить о русской консервативной революции. В первую очередь, еще до революции 1917 года, это Религиозно-философское общество, созданное Мережковским и Розановым, которые у себя в интеллектуальном кругу, как и мы, пытались выработать некие принципиальные основы русского консерватизма на новом историческом этапе. Время, в котором они жили, также максимально повлияло, как и время Самарина, на реализацию их консервативно-революционных ценностей.

Мы знаем революцию 1905 года, революцию 1917 года, то есть само время, в котором жили ультрарусские консерваторы, эти мистики и ортодоксы, было революционным. Они оказались вовлечены в этот процесс, и они использовали революционную динамику и стиль для своей консервативной работы. Более того, в какой-то момент они стали воспринимать самих себя как своеобразный фитиль революции, как базовый тезис для того, чтобы, используя революционную энергию оседлать, как говорил Юлиус Эвола, тигра. Мережковский в статье «Революция и религия» пишет следующее: «Если теперь Россия – сухой лес (время – 1905 год), готовый к пожару, то русские декаденты – самые сухие и самые верхние ветки этого леса. Когда ударит молния, они вспыхнут первые, а от них – весь лес». Это идея о том, что консерватор может стать заводной пружиной всей революции, используя гигантскую энергию масс, разбуженную левыми марксистами, эсерами, и народовольцами.

Соответственно, на базе такого же «круглого стола», как у нас, на базе Религиозно-философского общества Мережковский, Гиппиус и Розанов создают секцию по изучению истории религии. Кого они туда приглашали? Это старообрядческий епископ Михаил, это Пимен Карпов, это радикальные толстовцы, от которых они пытались получить запал революционности для воплощения своих радикально-консервативных тезисов. Приводили туда Есенина в валенках, он сам позже описывал, как Гиппиус смотрела на него в монокль: «Ведьма в монокль смотрела на меня». Тем не менее, поиск, который они вели, оказался попросту фундаментальным.

Огромное влияние оказали действия Мережковского на то, что произошло в российской эмиграции уже после революции, и на евразийцев, но, в первую очередь, на «младороссов» и, конечно, Казем-Бека, которого упоминал уважаемые Владимир Игоревич Карпец и Михаил Анатольевич Тюренков. Тезисы революции духа, которые разработал Мережковский, стали флагом этой организации. Мережковский утверждал, что настоящие революционеры – это не те, кто пытается использовать средства жизни, а те, которые пытаются добиться цели в жизни. «Не левые, не классовые, а именно мы, национально ориентированные консерваторы, можем являться радикальными революционерами».

Еще жестче по этому вопросу выступил Розанов. Он говорил: «К черту это смирение, догмы старого консерватизма, старых правил. Подайте нам сюда опричнину, подайте нам сюда Ивана Грозного – со всеми трезвонами, со всеми юродивыми, со всем богомерзким, отвратительным, которое так не нравится Европе – вот только это нас обогатит. И к черту разум!». Естественно, они восторгались Иваном Грозным как абсолютным предтечей радикальных консерваторов, который осуществил консервативную революцию в свою эпоху. То была консервативная, благостная эпоха, золотая эпоха Московской Руси. И он организовал у себя дома революцию – опричнину.

Безусловно, в этом же направлении работали наши предшественники-евразийцы, которые появились в 20-х годах прошлого века и которых уже тогда называли «славянофилы-футуристы», «православные большевики». Они не отказывались от революции и признавали ее важнейшей вехой развития истории. Они считали, что большевики, может быть, ведут не туда, но все, что они сделали, они сделали правильно, потому что старое совершенно прогнило. И они видели в революции очень многие тенденции допетровской Руси, которые дороги, безусловно, всякому русскому консерватизму. Савицкий писал, что эта революция была геополитической, что она отрезала Европу от России, она дала России свое место, свое видение себя как самостоятельной цивилизации.

На этих принципах геополитической революции строили свою доктрину евразийцы. Что интересно: мы назвали свою организацию «младоевразийцы». То есть мы взяли за основу все лучшее, что было у «младороссов», и все лучшее, что было у евразийцев. Мы выступаем как бы наследниками всего этого.

Чтобы закончить, обобщу основные принципы, которые можно уже с ходу дать как определение русскому радикальному консерватизму. Хотя, безусловно, есть огромные пересечения с консервативной революцией в Германии, ведь идеи «революции духа», о которых писал Мережковский, были подхвачены германскими консервативными революционерами и потом об этом немного позже писал уже Мёллер ван дер Брук: о «революции духа», о создании «Третьего царства». Но пересечения, конечно, были, ведь они были интеллектуалами, которые работали и просто друг с другом встречались.

Итак, первое: радикальный революционер. Он не отказывается от революционности, то есть он переступает через себя и становится гипер-, ультраконсерватором. Он ориентируется на позавчера – то, о чем сказал Александр Гельевич Дугин. Все радикальные революционеры ориентируются на позавчера, начиная с отца-основателя Самарина, который ориентировался на Московскую, допетровскую Русь, и кончая всеми остальными. Ориентируются на Московскую Русь, на Орду, как это делали евразийцы, на Ивана Грозного, как это делал Розанов. Безусловно, радикальные евразийцы очень симпатизировали левым, ценимых ими гораздо больше, чем старые правые, которых они считают политическими врагами. А с левыми, как они считают, можно иногда договориться, что они и делают время от времени.

Также очень важно восприятие радикальными консерваторами собственной радикальной миссии как некоего определения аристократизма. То, что делал Эвола. Все сторонники пути радикального консерватизма пишут о себе как об ордене. Евразийцы писали о себе как об ордене аристократов, который призван в последний момент спасти консервативную Россию от гибели и вернуть изначальные пропорции. О склонности к кружковству говорили и «младороссы», говорил Казем-Бек, в таком орденстве обвиняли Мережковского. Почему обвиняли – странно: это основной принцип радикального консерватора.

И еще один важный аспект – это попытка революционным путем прорвать отчуждение элиты и народа. Об этом же мечтали, конечно, левые консерваторы, эсеры и народовольцы, но у ортодоксальных, радикальных консерваторов, это развилось, на мой взгляд, еще больше.

Взять их богоискательство, например, Гиппиус, которая еще когда в 1902 году ездила с Мережковским к хлыстам, писала в письме к Александру Блоку: «Так хорошо, как с хлыстами, я, салонная дама, никогда себя в жизни не чувствовала. Это «золотой век», это принципиальная основа того, это настоящая Русь, это абсолютный свет, которым мы спасем мир, спасем всю планету».

Они пытались найти в народах России возрождение своей изначальной миссии. Естественно, это можно сделать, наверно, только революционным путем. Эволюционным путем совершить такой гигантский прорыв в бессознательное русское и помирить элиту с народом, я думаю, невозможно.

И еще одна вещь, о которой говорил Владимир Игоревич Карпец, - абсолютная симпатия к Ивану Грозному. Все представители радикального консерватизма видят в нем принципиального, идеального радикального консерватора, который в законченном виде осуществил консервативную революцию, которую мы все проводим до сих пор. В этом миссия нашей организации и радикальных консерваторов вообще.