Постфилософия. Глава 2. Постантропология.

ПОСТАНТРОПОЛОГИЯ

Антропология постмодерна тесно сопряжена с предшествующими парадигмами

Здесь мы будем говорить об изменении антропологической проблематики в процессе перехода от парадигмы модерна к парадигме постмодерна.

Для того, чтобы ясно понимать проблематику антропологии в эпоху постмодерна, недостаточно описать наблюдаемые в этом процессе тренды и  тенденции. Одна феноменология мало что скажет сама по себе, глубокое содержание этого процесса можно осмыслить, исключительно исходя из сравнения антропологической картины постмодерна с антропологией премодерна и модерна. Это обосновано тем, что сама парадигма постмодерна постоянно отсылает нас – хотя и всякий раз по-разному -- к парадигмам модерна и премодерна, с которыми беспрестанно играет. Более того, не являясь чем-то строго определенным и не представляя собой самостоятельной системы координат, постмодерн, тем не менее, постоянно оперирует с десемантизированными и ресемантизированными элементами других парадигм, то лишая их привычного смысла, то нагружая новым – эксцентричным и экстравагантным -- содержанием.

В предыдущей главе мы рассматривали соотношение парадигм модерна и премодерна в целом. Это знание нам понадобится для осмысления того, как изменяются статус, понимание и роль человека в третьей парадигме (постмодерне)

Часть 1. Антропология в парадигме премодерна: манифестационизм

Сакро-центризм

Для того, чтобы ясно понять, о чем идет речь в контексте постантропологии, следует сделать несколько предварительных замечаний. Давайте посмотрим, чем является человек в парадигме Традиции и  премодерна.

Мир Традиции основан на сакроцентризме. В центре мироздания стоит сакральное. Сакральное — это отношение к миру как открытой системе,  каждый элемент которой напрямую восходит к божественному началу, проявляющему себя сквозь этот элемент. Все, с чем имеет дело человек в  сакральной картине мира, есть действенный символ, служащий опорой для божественного присутствия. Это невидимое, неуловимое присутствие, будучи зафиксированным, вызывает у человека особое чувство – смесь предельного беспричинного ужаса и головокружительного восторга. На этом чувстве построена религиозная психология. В парадигме Традиции  сакроцентризм означает, что такое религиозное чувство вызывает не только отдельные обряды, явления, учения или изображения божеств, но что оно более или менее разливается по всему миру и пропитывает его токами невидимой и неощутимой, но при этом пронзительной обжигающей жизни.

Сакральное в наиболее архаическом срезе это еще не Бог или уже не Бог. Оно также не имеет ничего общего с философским пониманием бытия. Это прямое схватывание дополнительного «четвертого» светового измерения, которое распространяется вглубь вещей. В этом измерении сами вещи не рассматриваются как нечто отдельное или самостоятельное – точно так же, как  и сам человек. Все, с чем мы сталкиваемся в сакроцентричной реальности, представляет собой некую сплошную непрерывную ткань «иерофании»  («», «священное» и «», «являться» (греч.). В парадигме премодерна нет привычных для нас понятий «субъекта» и «объекта». Фундаментальное различие между «дигитальной», основанной на «двоичном коде», современной философией и «аналоговым» миропониманием человека мира Традиции состоит в том, что в последнем нет тех строгих дистинкций, тех дуальных пар, которые мы привыкли считать чем-то самим собой разумеющимся и абсолютным, неотъемлемым от процесса мышления. В сакроцентричном мире нет субъекта, который наблюдает объект, потому что тот, кто наблюдает, на самом деле, и есть, в каком-то смысле, сам объект, а то, что наблюдают, имеет в себе и субъектное измерение. Сакральное бытие, неразделимое в своей основе, постепенно изливается, излучает себя, распространяется, поляризуясь на внутреннее субъектное начало и объектное начало. Но это никогда не необратимо, это в каком-то смысле лишь игра.

Атман есть Брахман

Полная формула такого подхода дана в индуистской традиции — «атман есть брахман», то есть «субъект есть абсолютный объект». «Атман»-- это внутреннее «я» человека. «Брахман» --  абсолютный объект, абсолютное бытие. В соответствии с этим в парадигме Традиции определяется принципиальная функция человека и строится вся антропология.

Представление о человеке как о чем-то отдельном, законченном, самостоятельном и имеющем строгую видовую структуру и четкое место в бытии на самом деле довольно позднее явление. В мире Традиции, особенно в архаических формах, в сакроцентрическом пространстве, человек никогда не был равен самому себе — это, пожалуй, и есть главное в его определении. Антропология в парадигме премодерна всегда указывает, что человек, будучи сам собой, всегда есть нечто иное, что он — «маска чего-то другого». Отсюда фундаментальное значение греческого термина «» (откуда произошло, согласно пояснению Боэция, латинское «persona»), который означает «театральная маска» («личность», кстати, — это «личина» — нечто, взятое напрокат).

Опровержение двух первых законов логики

Понимание человека в наиболее архаичной версии парадигмы Традиции противоречит двум первым законам логики, выведенным Аристотелем. Первый закон, «закон тождества», формулируется как «А равно А»  второй закон, «закон исключенного третьего» --  как «либо А равно B, либо А не равно B». Этот второй закон, по замечанию Хайдеггера, из современных философов поставил под сомнение только Гегель, основав на его отмене (точнее, пересмотре) свою «Большую логику». Антропологическая картина Традиции утверждает, что человек и равен и не равен человеку, то есть «A равно A» и «A не равно A». Тем самым нарушается строгость закона тождества. В понятие «человека», таким образом, включается одновременно и его самотождество (identitas) и его инаковость (alteritas) в отношении самого себя. И точно так же не действует и закон исключенного третьего – человек есть иное, нежели он сам, и одновременно не есть это иное (вместо «либо А равно B, либо A не равно B» получается «одновременно А равно B и A не равно B»).

Человек как место брака Земли и Неба

 В антропологии Традиции человек — это всегда нечто промежуточное. В китайской традиции, например, человек рассматривается как медиатор, посредник между Небом и Землей; его собственная сущность не является чем-то законченным и навсегда данным, но, напротив, состоит в том, чтобы быть местом встречи энергий Неба и Земли (разумеется, речь идет не об обычном человеке, а о том, кто в китайской традиции называется «совершенным человеком»). «Совершенный человек» оказывается, вместе с тем, обобщающим образом того, чем является каждый конкретный человек, т.е. антропологическим архетипом. И если «совершенный человек» — это абсолютное «место свидания» Земли и Неба, то обычный человек  представляет собой зеркальное отражение «совершенного человека», т.е. опрокинутый, попорченный и несовершенный экран, который смутно и невнятно, но отражает строго то же самое -- драму встречи Земли и Неба.  Если Земля и Небо совершают постоянный брак в сердце «совершенного человека», то в сердце обычного человека случается нечто вроде мимолетной интриги, кратковременного увлечения, легкого флирта Неба и Земли. Это связь Неба и Земли временно устанавливается, быстро преобразуется и растворяется после того, как человек меняет свое качество – например, умирает или  деградирует. В «совершенном человеке» небо контактирует с Землей постоянно, в обычном человеке --  лишь иногда пересекается и снова расходится. Никакого другого значения у человека в китайской традиции, по большому счету, нет.

Образ «совершенного человека» есть и в исламской традиции -- «инсани камил», особенно он популярен в суфизме. Есть его аналоги и в иудаистической традиции, где каббала предлагает целую серию архетипических образов -- «Адам Кадмон»  («древнейший Адам»), Метатрон, иногда пророк Илияху. Есть образы «тайного праведника», близкие к этим концепциям, и в христианстве. Соответственно, в любой традиции есть свои, часто весьма оригинальные образы «совершенного человека».

Сакральная иерархия

В парадигме премодерна наглядно торжествует принцип тождества-нетождества: человек не равен человеку, человек — это человек плюс нечто еще, а точнее, это некое поле игры, поле встречи. Отсюда возникает принцип сакральной иерархии.

 Проекция сакрального представления об антропологии на различные типы людей или попытка структурировать людей по этому принципу свидетельствует, что через определенных людей больше говорит Небо, а через других больше говорит Земля. Китайцы полагали, что через женщину больше говорит Земля или Луна, через мужчину -- Солнце и Небо. Император воплощает в себе беспримесное небо, а простой народ – Землю. Их альянс в Поднебесной позволяет браку Неба и Земли быть прочным и плодотворным.

Разные культуры по-разному организуют структуру сакральных иерархий. Общим в них является идея, что человек не есть нечто законченное, самотождественное и цельное, «индивидуальное» (т.е. дословно «неделимое»), но есть условная маска.

Человека как мы его знаем в парадигме модерна, то есть  индивидуального субъекта со строго определенным местом в объективном мире, с собственными рациональными моделями и суждениями относительно бытия и самого себя, в парадигме Традиции вообще нет. Поэтому в наиболее чистых изданиях парадигмы Традиции мы не нащупываем такого явления как философия. Сакроцентризм мира и человека препятствуют зарождению самих предпосылок для ее появления. Даже в относительном, условном виде философия зарождается там, где начинаются процессы десакрализации, и представление о человеке соскальзывает в сторону соответствия аристотелевским законам логики.

Почему у русских философия появилась поздно

Поскольку русское общество долгое время было традиционным и перестало быть таковым довольно поздно, то и философия у нас, на Руси, возникла с большим опозданием по сравнению с Западной Европой. Это вполне объяснимо, потому что полноценная Традиции не предполагает существования ни субъекта ни объекта философии, в ней нет того, кто стал бы выстраивать полноценную рациональную модель, поскольку все переходит во все и не задерживается в каком-то одном строго фиксированном состоянии. Жизнь предстает как хоровод сакральных масок (на Руси их называли «харями»), которые скрывают завораживающий жизненный ритм священного бытия.

Касты как собирательная структура «большого человека»

То, что под видом (маской, персоной) человека могут скрываться различные реальности, дает основание для воплощения сакральной иерархии в конкретной кастовой системе.

В кастовой системе считается, что брахманы, жрецы --  более совершенные люди, чем шудры (низшая каста в Индии), ибо они мыслятся как проявление высших аспектов бытия. У брахманов «много Неба и мало Земли», а в низших сословиях, например, в шудрах, согласно индуизму, «очень много Земли и совсем мало Неба». Но никто из них в этом не виноват, потому что это разные существа — глупо сравнивать облака и море, белку и ежа, ручей и холм. Еж ползает по земле, белка скачет по дереву, но никому и в голову не прийдет говорить: «Еж -- это просто плохая и колючая белка, не умеющая прыгать, тупая и сопящая». Мы оцениваем ежа как ежа, а белку как белку, ручей как ручей, холм как холм, облако как облако, море как море. В кастовой модели брахман  не просто «поднявшийся» шудра, а шудра  не просто  «опущенный» брахман. Это разные существа, разные миры, у каждого из них — свои собственные, отведенные им места, поскольку они представляют собой воплощение различных энергий и различных смесей бытия. Эти энергии циркулируют сквозь них, каждый может достичь совершенства в своем собственном роде и виде. И если шудра сможет стать «совершенной Землей», это будет столь же ценно, как брахману стать «совершенным Небом».

В священном понимании кастовой иерархии различие выстраивается не между одинаковыми существами, оказавшимися по той или иной причине на разных этажах социальной лестницы, но между разными существами,  находящимися на разных этажах социальной лестницы. Сама же социальная лестница является выражением сакральной иерархии. Внешнее сходство сущностей обманчиво – так начинающий натуралист может перепутать лебедя с курицей. Люди суть маски, а касты ближе стоят к их подлинной внутренней природе, так как намекают на то, что под масками скрыто.

То, что ближе к центру, более священно, и соответственно, ближе к власти. Что менее священно или священно второстепенным образом, то — дальше от власти. Вместе все касты образуют «большого человека», который призван выполнять вселенскую функцию.

Антропологический круг, совершенный человек и трансцендентный человек

Традиционная антропология представляет все дело следующим образом. -- Обычный человек является своего рода «дефектной» версией «совершенного человека». Он несовершенен, потому что реализует лишь частные аспекты того, что заложено в человеческом архетипе. Тем самым он стоит на периферии сакрального пространства. В центре этого пространства находится «совершенный человек». Это не абстракция, но это и не совсем конкретная личность, это скорее некое антропологическое оформление высшего священного начала. Этот центральный человек (вокруг которого вращается «Колесо Вселенной») называется в индуистской традиции «Чакраварти» («вращающий колесо»). В других традициях он имеет иные названия  — «скрытый король», «спящий император» и т.д.

Рене Генон описывал эту картину таким образом. Есть круг, в его центре точка — это «совершенный человек». Периферия круга — обычный человек. А сквозь центральную точку проходит вертикальная ось, вокруг которой колесо или круг вращаются. Эта вертикальная ось есть трансцендентный человек, то есть само выражение тотального принципа сакральности. Задача человеческого существа в Традиции — осуществить два этапа интеграции:

1)                             перейти от периферии к центру, то есть из обычного стать «совершенным человеком»

2)                             и, когда он окажется на этой великой оси, интегрироваться с этой осью (сраствориться с ней) – т.е. стать «трансцендентным человеком».

В парадигме премодерна  структура понимания человека, человеческой мысли, человеческого тела, человеческих эмоций, человеческих типов рассматривается именно через описанную антропологическую модель.

Три главные точки сакрального организма

В конституции человека Традиции принято выделять три главные точки, соответствующие трем уровням священной Вселенной. Они указывают символически и на «духовные органы», и на психологические узлы,  и на физиологические центры. Здесь еще нет строгого разделения на дух, душу и тело, поскольку в наиболее архаических пластах Традиции  эти уровни слиты. Лишь в более поздние эпохи стало общим местом говорить о том, что существует отдельно от тела душа, отдельно от души дух и т.д.

Первая главная точка -- это точка ума или разума, которая локализуется в сознании; вторая -- точка сердца и третья -- точка основания позвоночника (либо гениталий, то есть низа живота). Эти три точки в модели сакральной антропологии составляют собой смысловую ось. В такой системе высшей точкой является сердце, а не голова. Это очень важный момент. Именно сердце, находящееся в середине человеческого тела, в антропологической картине премодерна, более всего соответствует основной функции человека как модератора. В определенном смысле, сердце и есть резюме человека, его обобщающий код.

В сакральном пространстве Традиции никогда нет окончательной уверенности, где верх, где низ. Так, досократик и жрец Аполлона Гераклит говорил о том, что «путь верх и вниз одно и то же». «Вверх-вниз» -- очень правильный термин, смущавший рационалистов уже в Античном мире. Наверное, когда Гераклита спрашивали: «куда?», он отвечал: «вверх-вниз». Поскольку в Традиции никогда нет однозначной логической тождественности (она всегда включает возможность инаковости, и тождество одного с другим никак не исключает нетождества этого одного с другим), абсолютного верха и  абсолютного низа нет, эти рациональные модели приходят в философию и человеческое сознание позже, только вместе с теорией Аристотеля о «естественных местах». И соответственно, чисто теоретически, человека в сакральном понимании всегда можно перевернуть вокруг его центра, вокруг его сердца. Многие религиозные символы  изображают человека симметрично расположенного вверх и вниз головой -- например, в виде шестиконечной звезды, трактуемой в каббале как наложение «большого лица» (макропрозопа) на «малое лицо» (микропрозопа). Антропология Традиции учит, что в человеке наличествует два человека: «внутренний человек» расположен ногами вверх, «внешний человек» --  ногами вниз.

Кстати, одним из признаков сакрального опыта и столкновения человека с сакральным, является переворачивание, некое внутреннее озарение, внезапное прозрение, «сатори», по выражению дзэн-буддистской традиции. Соответственно, точкой опоры для человека не всегда является земля, на которой он стоит: некоторые люди стоят ногами на Небе, а головой обращены к Земле.

Сердечный человек

В антропологии Традиции сердце человека берется как нечто наиболее надежное и центральное – эта точка уж точно нам присуща, а где верх, где низ, это вопрос открытый.

Важно проследить, как традиционалистская физиология рассматривает сущность мышления. Сердце, которое является центром человека, его кодом, испускает свои лучи и свой жар. Лучи отражаются в сознании, в уме, в «черепной коробке» и формируют содержание нашего рассудка. А жар спускается в низ живота или в солнечное сплетение, или ниже, в сферу гениталий, и образует спектр волевых, жизненных, висцеральных энергий. Если убрать гипотетически сердечный центр, то мы обнаружим две достаточно противоположные реальности — сознательную деятельность рассудка и животную активность тела. Без сердца человек, с одной стороны, становится рациональным автоматом, а с другой стороны, животным. Согласно антропологии Традиции, в полноценном («интегрированном») человеке такой оппозиции нет, потому что человеческое сердце, очищенное от второстепенных элементов, дает и жизненные импульсы, оживляющие человеческую плоть, и свет сознания. Плоть и дух не противопоставляются друг другу, никакого дуализма не возникает, так как первичность работы сердца обеспечивает всей структуре изначальный синтез. Задача человека снова собрать и жизненные силы, и сознание в сердце, откуда и проистекают эти фундаментальные энергии организма.

При этом некоторые практики предлагают начинать с низа позвоночника (где, по утверждению Йоги, располагается энергия жизненной «змеи» Кундалини) и возгонять вверх к голове. Другие учения, напротив, говорят о перемещении ума вниз, в сердце – таковы практики православных исихастов, составляющих психотехники «умного делания».

Поэтому Традиция вводит такое понятие как «сердечный человек», и сердце берется в качестве одного из высших и фундаментальных символов, обозначающих наиболее сущностное в человеке.

Метаморфозы и аватары

Поскольку в парадигме Традиции человек окончательно не фиксирован, то перед ним открывается возможность метаморфоз – в частности, «трансмиграции» и «метемпсихоза». В разных традициях этот принцип описывается по-разному. Рене Генон предупреждает, чтобы мы не принимали теорию «реинкарнации» слишком буквально, полагая, что один и тот же человек перемещается в разные тела, что индивидуальная душа  путешествует по разным мирам (тем более, что во многих традициях есть прямые указания, что это не так).

Но, тем не менее, если мы берем мир Традиции, то у человека есть гигантский спектр возможностей при выявлении внутренней идентичности. Поскольку здесь «быть человеком» является не ответом, но скорее вопросом, то у человека открывается широкая перспектива быть кем-то еще. Эта возможность может быть реализована в превращении людей в богов, духов, животных, цветы, предметы. Поскольку человек есть место встречи Земли и Неба, он может реализовать в себе небесные возможности и подвергнуться определенной  «ангелизации» — тому, о чем Анри Корбен говорил, как о «ангеломорфозисе»,  «ангеломорфности», «ангелоподобии» человека, его души. Другими словами, в христианстве считалось, что человек может выйти за пределы человеческого, а в дохристианской или, точнее, домонотеистической модели -- что он просто мог стать богом.

Так, для индуиста, например, непонятной является идея уникальности воплощения Бога в Христе: он не может постигнуть, что в этом необычного и почему это может случиться только один раз в истории, как утверждает церковное учение. Для индусов это совершенно естественная вещь, поскольку Бог постоянно воплощается в аватарах  --  как в больших, полных, которых признается  десять, так и в частичных, малых, которых бесчисленное множество. Он вообще воплощается во всем. Соответственно, , «обожение», которое для нас, православных, является исключительной вещью, для немонотеистической традиции представляет собой нечто вполне естественное и широко распространенное. Другими словами, в архаических религиях человек легко может стать Богом потому, что он им и является по своей сути (он просто может об этом вспомнить или не вспомнить. И в этом для человека, например, индуистской традиции, нет ничего необычного.

В китайской традиции не говорится о Боге, там говорится о принципе Дао, но поскольку мы применяем теологическое понятие Бог довольно условно и в случае индуизма, то нет оснований для фундаментального различения в понимании сакрального первоначала в китайской и  индуистской традициях. Различие в понимании структуры первопринципа огромно, но основная тенденция, тем не менее, остается такой же.

Инфернальные метаморфозы

Однако человек в антропологической картине Традиции может не только подняться, но и опуститься, то есть выйти за свои границы вниз, ведь эти границы прозрачны во всех направлениях. Человек может возвыситься, отождествиться с тем, что находится выше него, но может и унизиться, превратиться в лягушку, свинью, беса, лярву и другие неприятные сущности. Это не значит, что он превращается так, как в фильмах ужасов или сказках. Просто его бытие утекает из точки медиатора, Небо покидает его, и отсюда рождается принципиальная возможность инфернальных метаморфоз. Когда-то такие метаморфозы воспринимались буквально – память об этом дошла до нас в историях про колдунов, ведьм, упырей и оборотней. Позже это приобрело характер метафоры и прикладывалось только к качеству жизни души: человек не буквально превращался в свинью, но становился «свиньей духовной»…

В труде Овидия «Метаморфозы» подробно сообщается о том, в какое многообразие сущностей можно превратиться.

Я привел только самые крайние формы, иллюстрирующие открытость антропологической картины в Традиции – «обожение», с одной стороны, и превращение в животное, с другой. Но существует множество  промежуточных существ, которые в полноценной парадигме Традиции могут рассматриваться также как «стоянки» человека.

Манифестационизм

Здесь следует сделать важное отступление. Антропология Традиции, и шире, онтология Традиции, вообще, вся парадигма Традиции делится на две неравные части. Парадигма Традиции может быть основана на принципах или манифестационизма  или креационизма. Манифестационизму соответствуют домонотеистические (или политеистические) традиции -- и архаические, которые мы наблюдаем в культах аборигенов, индейцев, папуасов, и развитые, рациональные, как, например, индуизм и отчасти буддизм или даосизм. Все они объединяются тем, что основаны на принципе манифестации.

Manifestatio — это латинский термин, означающий «откровение, проявление». Смысл манифестационистской парадигмы заключается в том, что между феноменологической частью реальности (явлениями) и онтологической частью реальности, то есть ее бытийными корнями, началами, не существует принципиального зазора, пропасти, бездны, непроходимой грани. У исламского мистика Ибн Араби есть концепция «ваджат аль-вуджут», «учение о единстве бытия», смысл которого заключается в том, что между Принципом, Священным Первоначалом, тем, что в теологии обычно называют «Богом», и любым проявлением не существует фундаментальной неснимаемой преграды. Это означает, если угодно, потенциальную божественность всего или «всебожественность». Разумеется, не актуальную божественность всего, что означало бы полное тождество мира и Бога, но лишь принципиальную  возможность всего вернуться туда, откуда оно вышло. В такой картине между причиной и следствием существует принципиальная обратимость и принципиальная однородность.

То же самое мы находим, например, в платонических концепциях, особенно в неоплатонизме. Согласно теории эманации Плотина, существует Единое, «монада»: из него все выходит и в него все возвращается. Эти процессы протекают сложным образом -- так, что это Единое никогда не перестает быть Единым, даже переходя в многообразие, и остается внутренним священным измерением в том множестве вещей, на которые оно рассыпается. Но эта россыпь Единого во множество, в том числе в людей, никогда не является резким и травматическим актом. Это всегда, в каком-то смысле, игра, то, что называется в индуизме «лила». «Брахма, открывайся! Брахма, закрывайся!» — и, по сути дела, все хорошо, все остается в цельности и гармонии. Так обстоит дело в манифестационизме.

Большинство обществ, которые мы относим к традиционным, живут, — по крайней мере, в историческом обозрении, — в манифестационистской парадигме. Человек  в индуизме, даосизме, суфизме есть, по сути, заместитель божества, который может подниматься и опускаться, куда он захочет –  высоко наверх или вниз вплоть до самых глубин. Поскольку в нем нет собственного, строго ограниченного содержания, человек есть только процесс, процесс глубинного онтологического диалога Неба и Земли, процесс проявления.

Часть 2. Антропология  парадигмы премодерна: креационизм

Травматизм религий Откровения

В какой-то исторический момент в парадигме Традиции происходит фундаментальный разрыв, связанный с откровением Торы, с иудаизмом, с тем, что называется «авраамической традицией». На место манифестационизма, т.е. представления о мире и человеке как прямом проявлении Первоначала, приходит креационизм, т.е. представление о мире и человеке как о продуктах одноразового творческого акта Божества, порождающего нечто, что по своей природе оказывается радикально отличным от природы самого Божества.

 Трудно сказать, когда иудаизм по-настоящему стал утверждать креационистскую парадигму, когда в иудейской дохристианской традиции утвердилась теология «creatio» -- творения. Вокруг этого ведется много споров (в некоторых я принимал участие) среди современных историков религий: и иудейских раввинов и христианских теологов. Гипотез очень много. Я не буду слишком настаивать на какой-то одной версии. Тем не менее, есть один неоспоримый факт. Совершенно очевидно, что христианская теология в эпоху святого апостола Павла, когда она разрабатывалась, имела дело именно с метафизической моделью креационизма, принятой в иудейской общине того времени в качестве фундаментального метафизического основания. Откуда она взялась? Некоторые современные раввины и каббалисты утверждают, что ее «придумали христиане» и что трансцендентализм и креационизм, то есть «авраамизм» в чистом виде, ввели именно ранние христиане для «метафизической полемики с иудаизмом». Однако классическое и устоявшееся мнение состоит в том, что креационизм является специфическим новшеством традиционной еврейской веры, то есть иудаизма и «Ветхого Завета». И именно в Библии, согласно большинству толкований, закладывается  идея творения мира «из ничто» (ex nihilo), что предопределяет необратимый разрыв между Творцом и тварью, основанный  на фундаментальном и неснимаемом различии их природ. Именно  концепция «творения из ничто», т.е. креационизм, и делает монотеизм монотеизмом, лежит в основе теологий всех форм монотеизма.

Креационизм есть основа монотеизма

Многие, наверное, задавались вопросом, почему мы называем «монотеизмом» иудаизм, христианство и ислам, и почему мы не называем монотеизмом, скажем, адвайта-ведантизм или неоплатонизм Плотина, где тоже говорится о Едином? Почему «единобожием» считаются только исключительно три авраамические традиции, а остальные традиции, даже утверждающие единого Бога (Первоначало), не причисляются к монотеизму?

В иудейской теологии утверждается фундаментальное онтологическое различие между Богом и миром. Соответственно, мир становится не проявлением, не манифестацией, а креацией Божества. В индуизме, например, мы часто встречаем термин «создатель» — «тваштар», но от этого индуизм креационизмом не становится, ведь он не разделяет жестко природу Божества и природу мира. Поэтому речь идет не о самом понятии «творения», но о том значении, которое иудейская метафизика впервые вложила в это понятие: «творить» — это всегда значит «творить-не-из-Бога». Есть приципиальное различие между творением ex deo и творением ex nihilo — «творением из Бога» и «творением из ничто». Это различие между монизмом, где тоже зачастую речь идет о творении, и собственно монотеизмом. Творение ex deo является монистским, а творение ex nihilo -- монотеистическим.

Монотеизмом является только то, что, с одной стороны, утверждает творение ex nihilo, а с другой стороны, разницу между природой Творца и природой твари, то есть Бога и мира: более того, несводимость одного к другому. В классических и ортодоксальных теологиях монотеистических традиций — иудаизма, христианства и ислама, —  осуществляется фундаментальный разрыв предшествующей монистской парадигмы премодерна. Это тоже премодерн, потому что здесь есть вечность, здесь есть Бог, здесь есть онтология, здесь есть сакральность, но в отличие от манифестационистской версии, наиболее широко распространенной, или немонотеистической версии, в парадигме креационизма существует невозможность перехода вещи назад, в своего Творца. Вещь может вернуться только в ничто. Иными словами, божественное дыхание, божественная форма, божественный образ дан миру извне — «пустота» оформлена с помощью внешних творящих энергий.  И энергии возвращаются к Творцу, а то, что сотворено – нет.

Антропология креационизма, «человек сотворенный»

Так в той же парадигме премодерна возникает промежуточная (между парадигмой Традицией и парадигмой модерна) под-парадигма монотеизма, в которой складывается особое представление о человеке. – Теперь это «человек сотворенный», «homo creatus», человек монотеизма. Этот человек, в отличие от человека манифестационистской традиции, уже жестко не является Богом, хотя еще не является только человеком (как в модерне). Он, однако, обладает совершенно новыми качествами — он персть («грязь»), сотворенная божественной силой извне, и обреченный в эту же грязь смерти вернуться. В той степени, в которой он сотворен, тварен, он и не является Богом. Человек впервые получает жесткие ограничения, ему говорится: «Ты не просто «персона» («маска»), которая может под собой скрывать неизвестно что -- от высших до низших реальностей, хоть Небо, хоть Землю. Теперь выше того, что у тебя есть, тебе не подняться -- никогда не подняться. Ты никогда не сможешь стать Богом, потому что ты – тварь».

Здесь возникает совершенно иной человек по сравнению с человеком архаической Традиции. Он еще традиционный, он еще почитает сакральное, но он уже представляет собой некую аномалию, некое отличие от других всех вещей. Он выделен в особую категорию. И именно с ним (а не с животными, горами или реками)  Бог заключает Завет. В манифестационистской парадигме, например, в индуистских аватарах Первоначало могло проявлять себя в форме медведя или рыбки. У Вишну одна из манифестаций была в форме рыбы (матсья), другая — в форме  белого кабана. В манифестационистской парадигме ничто не препятствовало проявиться Божеству через какое угодно существо – человеческое или нет.

В монотеизме и в антропологии монотеизма это более невозможно, и человек становится уникальным лицом, которое вступает в договорные отношения с трансцендентным Божеством-Творцом. Творец заключает с человеком пакт, и только человек выносится из всеобщей тьмы вещей, отвечает за себя и за окружающий мир перед своим Создателем.

Рождение моральной личности

Если внимательно присмотреться, то уже здесь, в теоцентризме, в монотеистической религии, остающейся в рамках парадигмы Традиции, можно обнаружить первые признаки антропоцентризма, поскольку человек перестает быть просто модератором, «местом встречи Земли и Неба» — он становится самостоятельным субъектом сакральной истории, который вступает в договорные отношения с Божеством. Таким образом, он, с одной стороны, выделяется из природы, выпадает из нее, но с другой стороны, и не может претендовать божественность ни при каких обстоятельствах.

Далее, Творцом ему дается задание, «Завет». Отсюда понятие — «Ветхий Завет». «Ветхий Завет» дается следующим образом. «Ты не Бог, — говорится сотворенному человеку, — но ты должен вести себя хорошо, иначе будет тебе не очень хорошо». Собственно говоря, это предложение совершенно иное, нежели обращение, например, Первоначала в лице Кришны к Арджуне --  в истории, приводящейся в Бхагавад-Гите. Арджуна перед битвой при Курукшетре говорит: «Я не хочу убивать этих людей, они мои родственники, и все мы стали жертвой злодейских интриг Кауравов». На эти слова Арджуны аватар Кришну (воплощение бога Вишну), бывший у него извозчиком,  отвечает: «Да не стоит так убиваться. Они все равно уже мертвы. Все, что должно произойти, уже произошло. Ты ничего не можешь изменить. Тебя, по сути, нет. Иди и сражайся: их нет, и тебя нет, только все во всем есть, а смерть есть жизнь, и жизнь – смерть. И во всех и во всем – я, Божество». Когда Арджуна по-прежнему не хочет драться, Кришна говорит ему: «Ну, тогда посмотри на меня, я покажу тебе их трупы, поскольку все уже произошло, и все во мне». И он показывает ему свое космическое тело, в котором есть одновременно и прошлое и настоящее и будущее, и Арджуна ужасается и потом уже действует правильно, так как он опознает, что Кришна есть его высшее «я», и он уже не свободен оставаться в неведении относительно него. Кришна показывает Арджуне, что нет вообще вопроса свободы личности, потому что никакой самостоятельной личности нет. И он уже перебил своих врагов и совершил все свои подвиги, и ушел в иные миры, а колебания Арджуны, его острое переживание личностной драмы – это наитие майи, «космической иллюзии», скрывающей от него истинную структуру бытия. «Иди и бей врагов, ведь ты не свободен их не бить», — говорит ему Кришна, потому что все уже произошло. Это емкий образец логики антропологии Традиции в ее немонотеистической версии.

Но вот возникает антропология монотеизма, где говорится совершенно другое — «ты свободен убивать своих врагов или не убивать их», «ты свободен, Авраам, приносить своего сына в жертву Богу или не приносить». Но оценивать твой свободный поступок будет Бог, только он может вынести приговор – хорошо ты поступил или плохо. Так происходит рождение монотеистической морали и, соответственно, моральной личности. Вся проблематика креационизма состоит именно в этой свободе.

Утрата сердца

Если вспомнить теорию трех основных центров человека в Традиции, можно сказать, что в креационизме сердечное начало либо уходит на второй план, либо вовсе забывается. Креационистский человек монотеизма состоит принципиально из двух начал – из сознания и животных влечений. Между этими полюсами развиваются особые отношения, немыслимые у «сердечного человека» Традиции. Сознание и животные инстинкты более не имеет точки синтеза и вступают друг с другом в формальное противоречие: жизненные силы влекут человека к одному, разум – к другому. Этот дуализм составляет фундаментальную основу моральной личности монотеизма. Эта личность помещена в непрерывный и нескончаемый спор между грехом и добродетелью. Грех влечет человека «вниз», разум – «вверх». И отныне «верх» и «низ» приобретают абсолютное значение. – Верх – это местонахождение Творца. Низ – это собственная  природа тварного мира, «лежащего во грехе».

Такой «человек моральный» оказывается на полпути от человека Традиции к человеку модерна. И самое важное здесь – утрата сердца, точнее представления о важности и первоначальности сердца.

Креационизм как этап перехода к парадигме модерна

Для чего нам надо знать о креационистской поправке? Для того, чтобы понять, что процесс возникновения современной антропологии шел не сразу от манифестационистской антропологии Традиции к современной, но через  логически и исторически промежуточный этап монотеистического креационизма.

Креационистские традиции были доступны и понятны в своей глубине только на довольно элитарном уровне. Когда в креационизм включались обычные люди, то есть когда они принимали иудаизм, христианство или ислам, то естественно, старались трактовать религию, исходя из естественных для них манифестационистских установок. В то же время в этих религиях существовала особая элита, которую можно назвать «эзотерической элитой» или «мистиками», которые уже вполне сознательно, -- не от бестолковости, а наоборот, от слишком большой толковости, --интерпретировали догмы и догматы монотеистической религии в духе монизма. Яркий пример — каббала в иудаизме, суфизм и отчасти шиизм в исламе, христианская мистика от Дионисия Ареопагита через отцов-каппадокийцев к афонскому исихазму.

Само христианство в контексте других авраамических традиций занимает совершенно особое место, поскольку тринитарная теология фундаментально изменяет всю картину креационизма и учреждает совершенно особую онтологию новозаветной Церкви, в центре которой имеется прямое присутствие нетварного Божества – Господа нашего Исуса Христа. И хотя христианство наследует ветхозаветный креационизм и заложенную в нем метафизику, в новозаветной перспективе через факт Воплощения Сына, Второго лица Пресвятой Троицы, вся картина существенно меняется.

Эту тематику я подробнейшим образом обсуждал в своих книгах «Метафизика Благой Вести» и «Философия традиционализма», а также частично в «Философии Политики».

Но в любом случае на теоретическом, концептуальном уровне креационизм был той антропологической конструкцией, который напрямую подготовил появление парадигмы модерна. Исторически и логически появление антропологии модерна и современного человека как такового без промежуточного этапа монотеистических религий было бы немыслимо. Те сдвиги, которые происходят в контексте парадигмы премодерна в области перехода к монотеистической теологии, в частности, появление человека сотворенного, человека морального, человека «без сердечного центра», и создают теоретическое основания для возникновения антропологии Нового времени.

Часть 3. Антропология в парадигме модерна

К человеко-человеку

Суммируем основные этапы развертывания антропологических циклов -- от Адама до эпохи Просвещения.

В начале человек был медиатором, сыном Неба и Земли, местом брачной встречи высших световых энергий с темной, обратной стороной бытия, его земной стороной.

Потом человека умалили до твари, то есть придали статус живого глиняного горшка, которому дали наказ: «Если будешь правильно себя вести, может, не все так плохо кончится». И действительно, произошло событие для нас, православных, фундаментальное, когда это скромное существо спасли, открыли ему путь назад в рай, в изначальную полноту как дарованную благодатную возможность. Человеческая природа была изъята Христом из-под бремени этого креационистского закона. – «Ничто же бо совершил закон», -- писал святой апостол Павел.

Но, тем не менее, определенное скольжение по парадигме развивалось и после Христа, пока, наконец, отринув креационистскую антропологию, модерн ни выдвинул гуманистическую антропологию, в которой человек отныне был равен только самому себе. Так от человека-Бога через человека-творение мы дошли до человека-человека.

Антропология модерна: человек как мера вещей

Антропология модерна окончательно порывает не только с манифестационистским представлением о человеке как персоне-маске, за которой могут стоять иные, нечеловеческие (божественные или демонические), реальности, но и с монотеистическим пониманием человека, как фиксированного в видовом смысле существа, которому, тем не менее, открыта перспектива посмертного спасения (в католичестве) и спасения и обожения (в православии). Замечу по ходу дела, что православная традиция лежит гораздо ближе к полюсу манифестационистскому, чем к креационистскому  не столько в догматическом, сколько в стилистическом смысле.

В модерне происходит фундаментальная антропологическая революция. Впервые появляется человек полностью тождественный самому себе, не созданный никакой трансцендентной инстанцией, и не имеющей никакой фундаментальной задачи. Появляется важнейшее антропологическое тождество модерна: человек равен человеку. Человек не расчленим, не разделим, не растолковываем ни из чего другого. Он есть, по выражению софиста Протагора, «мера вещей». Протагор предложил этот абсолютно скандальный для греческого пресократического общества тезис в качестве ироничной шутки, своего рода, брутального панк-анекдота. А в модерне он становится нормой. Ничего смешного в эпоху Просвещения люди в том, что человек есть мера всех вещей, уже не видят: они наоборот утверждают это со всем возможным пафосом.

Декарт и рождение современного субъекта

Человек модерна это абсолютно новое явление, которого не существовало в парадигме премодерна. Тварный человек креационизма, сместивший на второй план точку центра, уже подготовил его появление, и отныне этот «современный человек» уже строго и догматически делится жестко на две части — на рассудок (ум) и телесность (аналогом этой телесности  в антропологии премодерна был третий центр, связанный с основанием позвоночника или гениталиями). Философ Рене Декарт, наиболее активно повлиявший на становление картины мира Нового времени, дал дуалистическую формулу, которая стала классикой метафизики модерна: существует только сознание и протяженность, «conscience» и «étendue» (extensio). Собственно говоря, в «étendue», в протяженности, мы встречаемся с тем самым столь хорошо нам знакомым телесным миром, который впервые появляется исторически в представлении о креации. Но теперь уже трансцендентное начало, на почитании которого строилась антропология креационизма и религиозных авраамических культов, выносится за скобки, антропология меняется, и эта связь с трансцендентным Божеством перестает восприниматься как фундаментальный онтологический фактор, пусть извне, но организующий человеческую историю, и соответственно, определяющий ее курс, значение и смысл. Эта протяженность есть объект. На другом полюсе от него располагается субъект. Доказательство бытия – «онтологический аргумент» -- Декарт выводит отныне не из Бога, но из мышления. Отсюда его знаменитая формула cogito ergo sum, «мыслю, следовательно, существую». Если бытие субъекта выводится из мышления, то и бытие объекта (состоящего из телесности/протяженности) выводится из него же. Надо сказать, что Декарт не отрицает бытия Бога, но и его выводит из рассудочных умозаключений: если мыслящий субъект есть, то должна быть какая-то причинная инстанция, которая его вызвала к жизни.

Так возникает человек, равный самому себе, то есть индивидуум. И главным центром его бытия остается второй полюс из трехполюсной антропологической картины премодерна. Этот «однополюсный» человек, отождествляющий свое бытие с рассудком и из рассудка доказательство этого бытия получающий, и есть субъект в современном понимания.

Индивидуум -- это совершенно новое представление о сущности человека, по сравнению с парадигмой премодерна. Это не просто модификация прежней парадигмы – это радикально новая парадигма. Индивидуум берется неделимым, самоценным, разумным и телесным. Соответственно, все эти элементы человека в современной антропологии  берутся в качестве фундаментальных категорий, предопределяющих человеческое состояние как таковое.

Модерн как коллективный гипноз

Вот здесь заключен  очень интересный момент. Когда парадигма модерна в отношении человека достаточно оттачивается, происходит распространение (экстраполяция) этой модели на все предшествующее. В том-то и сила парадигмы, что она саму себя никогда как парадигму не выставляет.  — Она подает себя как нечто заведомо данное, само собой разумеющееся, очевидное, и, по большому счету, не поддающееся никакому критическому разбору. В этом и состоит специфика парадигмы. Если бы люди говорили: «вот, мы – современные люди, сторонники Просвещения и Нового времени, и наше мировосприятие выстроено и организовано на основании парадигмы модерна, и поэтому такое-то явление мы рассматриваем так-то, сообразуясь именно с точкой зрения данной парадигмы», -- это было бы честно, правильно, но … уязвимо. Им можно было бы всегда возразить: «а мы, как люди немодерна, традиции, исходя из нашей, скажем, религиозной, парадигмы, рассматриваем это явление по-другому». Поэтому носители парадигмы вместо длинной и честной вступительной формулы просто говорят: «это так». «Человек есть био-физиологическое существо, наделенное рассудком, он всегда был, есть и будет только таким, а все остальное он просто придумал, поскольку был темным и нецивилизованным, боялся грозы и населил мир какими-то духами, богами и чертями. А как только перестал уж слишком бояться грозы, то перешел от веры в глупых духов к представлению о высшем далеком Божестве (оно было нужно, ведь хоть немного, но грозы он все-таки еще боялся). И, наконец, когда он окончательно переборол свой страх перед грозой, он наконец-то понял, что есть что и что почем, сообразил, что он субъект и cogito ergo sum, а перед ним просто протяженность, объект. И вот это и есть абсолютная истина о человеке, а все остальное -- чепуха и мракобесие».

Так говорил Вольтер, почти так говорил Руссо и так, в принципе, учат думать и говорить всех, кто приходит в школы и институты, учебные и научные заведения эпохи модерна. Напрямую это уже никто давно не проговаривает в силу того, что это давно стало чем-то само самой разумеющимся, и проекция антропологической картины модерна на прошлое осуществляется сама собой.

Антропология модерна в ее парадигмальном измерении давно уже внутри нашего сознания, а не вне его. Декартовское cogito транслируется не только системой образования, но всей массой культуры, техники и социальных практик. Понимание человека только как индивидуума представляется абсолютной и непререкаемой истиной, при том, что это не что иное как одна из проекций парадигмы современности в область антропологии.

Если отстраниться от этого гипноза и сделать шаг в сторону парадигмы Традиции, все окажется совершенно не столь очевидным: система базовых доказательств современной антропологии сильно утратит свою убедительность. К примеру, рассыплется на глазах объяснительная иллюстрация тех, кто уподобляют стадии развития мировых цивилизаций развитию ребенка, в том числе в процессе формирования речи, полагая, что «примитивные» народы находятся на первичной стадии и еще не освоили по-настоящему «человеческий» язык. Посмотрев на историю человеческих обществ глазами традиционалистов, мы увидим смену общественных форм как деградацию, а отнюдь не как взросление, и сравнение с взрослением ребенка потеряет смысл и видимость доказательности.

Парадигма модерна утвердилась через массивный коллективный гипноз, через «внушение» (суггестию). С помощью системы интеллектуальных трюков она, как вирус, вначале внедрилась в европейское сознание, полностью его себе подчинила, а затем стала распространяться оттуда на остальной мир – в том числе и на Россию. Вспомните тургеневского Базарова. Он резал лягушек и осмеивал ценности окружающего общества, и за это справедливо назывался «нигилистом». С позиции парадигмы премодерна, носители парадигмы модерна и были настоящими «нигилистами». Но нигилизм этот открывался только в самых предельных формах мысли – например, в философии Ницше. В большинстве случаев «нигилистическая» (в первую очередь, в отношении парадигмы Традиции) сущность модерна была скрыта за пеленой пропагандистского гипноза.

Модернизация через террор и насилие

Русское общество противилось модернизации, и чтобы внедрить в него  новую (нигилистическую) парадигму в XX веке миллионы людей были замучены, утоплены, удавлены, удушены, смяты, уничтожены, сожжены и расстреляны. Теперь «ужас» люди испытывали не перед «громом и молнией», но перед носителями «новой красной веры» в кожаных куртках, исповедующих культ «древней обезьяны», «абсолютной материи» и «тотального равенства». И этот ужас все еще живет в нас, на нем зиждется, в значительной степени, парадигма модерна в ее российском (экс-советском варианте), как зиждилась на страхе Божьем парадигма премодерна.

Не во всех обществах это происходило так жестоко, как у нас, кое-где людей убеждали более мягко. Но здесь можно вспомнить Реформацию, и жестокость религиозных войн в самой Европе XVII века (особенно 30-летней войны), кровавый дебош Великой Французской Революцию, подавление Вандеи, гражданскую войну южан и северян в США и многое другое. Все это проходило под знаменами «установления парадигмы модерна». В процентном соотношении в период Французской Революции, гражданской войны и якобинского террора погибло больше людей (по сравнению с общей численностью населения страны), чем в сталинских чистках и лагерях. Внедрять парадигму модерна всегда было трудно, так как это требовало слома всех устоявшихся веками привычек и обычаев. Бескровно это проходило редко. Гипноз подкреплялся пулей и пыткой.

Человек модерна как мера вещей модерна

Теперь приглядимся внимательнее к той антропологической картине, которую внедрял модерн. Что такое человек модерна?

В отличие от человека в парадигме премодерна к человеку Нового времени строго применимы все законы аристотелевской логики. В первую очередь, строго действующий закон тождества. Человек  равен человеку, и это тождество не допускает в себе никакой нестрогости. Философия Нового времени называет этот принцип «субстанциальностью субъекта». Отличие  «субстациального субъекта» Нового времени от «человека Традиции» огромно. В манифестационизме человек был местом динамической игры космических сил, его «субъектность» была относительной --  это была «субъектность маски». В авраамической традиции понимание человека существенно сузилось и в чем-то сблизилось с антропологией модерна. Человек мыслился как раз и навсегда фиксированный (сотворенный Богом) вид, который, однако, способен пережить свою телесную смерть и ожидать в раю или аду воскресения мертвых и Страшного Суда. Таким образом, в  монотеистическое представление о субъекте вкладывалось не только земное телесное существование от рождения до смерти, но и посмертное бытие души, которой суждено в конце времен вновь восстановить свое тело.

Человек Нового времени отличается от человека монотеистических религий именно тем, что его «сотворенность Богом» не воспринимается как нечто очевидное и само собой разумеющееся. Эта сотворенность либо допускается на  основании рациональных аргументов (деизм), либо отвергается -- также на основании рациональных аргументов, лишь выстроенных иначе (атеизм). В религиозной антропологии монотеизма именно Бог служит основным «онтологическим аргументом», т.е. способом доказательства бытия субъекта. И поэтому фактичность человеческого существа выводится из веры, а не наоборот. Поэтому-то и становится возможным включить в понятие «субъекта» и посмертные формы пребывания души (в аду или раю).

В антропологии модерна, напротив, вера (или неверие) строится на фактичности наличия индивидуального человеческого рассудка, который сам по себе не ставится под сомнение и выступает в качестве главного «онтологического аргумента» -- в первую очередь, для самого себя, а вслед за этим и окружающего мира. Отказ от прямолинейной и абсолютной веры в трансцендентного Бога и утверждение вместо этого систематизированного сомнения («сомневаться во всем» после Декарта стало принципом всей философии Нового времени) фундаментально изменило само представление о человеке и, по сути, ввело радикально новое явление – человека Нового времени.

Так как такой человек мыслится главной точкой всего миропорядка, то эта тенденция получила название «гуманизм». Гуманистический подход сводится к уже упоминавшейся формуле Протагора «человек есть мера вещей». В современной антропологии под человеком понимается именно современный «гуманистический» человек. И более строго, формулу Протагора можно было бы сформулировать так: «современный человек, человек модерна есть мера современных вещей, вещей модерна».

«Субъективный идеализм» и «субъективный материализм»

В основе современной антропологической картины лежит человеческий субъект, человек, строго равный только самому себе. Это чистый индивидуум, не разложимый ни на какие отдельные составляющие. При этом гуманистическая философия предполагает, что при этом он является высшей ценностью и высшей инстанцией по вынесению решений относительно того, что и как есть. Все остальное представляется продуктом творчества человека, заблуждений человека, хитрости человека, глупости человека, то есть человек выступает по факту «творцом бытия».

Этот субъект может, однако, толковаться двояко. Чаще всего его основой считается рассудок. Линия в философии, опирающаяся на рассудок, получила название «рационализма», и ее основателями считаются философы Декарт, Локк, Юм, Кант, Фихте и т.д. Каждый из них разработал особые развитые философские системы, которые по-разному выводили представление о субъекте из факта наличия мышления. Общее в этих рационалистических философиях то, что человеческий рассудок берется за главную составляющую человека как такового. Перед рассудком развертывается огромное количество феноменов, о природе которых рассудок выносит свои заключения. Совокупно, все то, что обнаруживается перед субъектом и то, что Декарт определил как «протяженность» (=телесность), получило философское наименование «объекта» (латинское «ob-jectus» дословно означает «брошенное перед», русское слово «пред-мет», «то, что метнули перед» -- калька с такого философского термина). Сам Декарт и особенно английская школа философов-эмпириков (Ф.Бэкон, Дж.Локк и т.д.) не сомневались в самостоятельном существовании «объективного мира», в том, что внешний телесный мир есть сам по себе.

И. Кант, простирающий сомнение на все большие и большие пространства, поставил в «Критике чистого разума» «наивный онтологизм» философии раннего Нового времени под сомнения, показав, что рассудок не компетентен выносить последние суждения о бытии или небытии объекта и субъекта. В философии Канта субъект и объект существуют как ноумены и как феномены. В качестве феноменов их бытие очевидно, а доказать бытие ноуменов – т.е. субъекта и объекта самих в себе (Ding-an-scich – «вещь-в-себе») разум не в состоянии.

Направление в философии, которое ставит во главу угла мыслящего субъекта (признавая или не признавая, как Кант, субстанциальность его субъектности) можно назвать совокупно «субъективным идеализмом». Это устоявшийся термин. Но можно предложить и своего рода неологизм – «субъективный материализм». В отличие от субъективного идеализма, ставящего во главу угла индивидуальное мышление, «субъективный материализм» считает центральной субъективную телесность, которая выступает в качестве главенствующей инстанции в образовании субъекта. Эта линия получила наиболее развитое воплощение в психоанализе. Источником содержания человеческого «я» и человеческого сознания видятся здесь колебания индивидуальной телесности и индивидуальной сексуальности. Из этих «складок» сексуальности выстраивается содержание рассудка. Подробнее эти темы развили Ж. Лакан и постструктуралисты.

И субъективный идеализм, и более гротескный субъективный материализм в равной мере утверждают главенство субъекта. Такое представление о центральности субъекта лежит в основе всей современной антропологии.

Посмотреть на человека премодерна его глазами

 Автономный, рассудочный, равный лишь самому себе индивидуум был чем-то совершенно «новым» по отношению и к человеку манифестационизма и к человеку религиозного монотеизма. И хотя термин «человек» использовался как в новом времени, так и в древности, граница (на которую обычно не обращают внимания), определяющая содержание понятия при переходе от премодерна к модерну, является столь фундаментальной, что по обе стороны от нее мы имеем дело с двумя в корне различными существами, мирами и отношениями. Мы не отдаем себе в этом отчета только потому, что некритически принимаем современную антропологию как истину в последней инстанции и бессознательно проецируем «современное» представление о человеке на прежние эпохи. Нам представляется, что человек всегда был таким, каким мы понимаем его сегодня, и просто не догадывался об этом.

Корректное освоение парадигмального метода, на котором построен наш курс, требует от всех серьезного умственного усилия. К премодерну требуется отнестись не так, как к нему относятся люди модерна, а так, как к нему относились, в нем проживали, его понимали и осмысляли, в нем действовали сами представители премодерна, люди традиции. Надо поверить им, довериться, войти в пространство их самоосмысления и самосознания без  критической дистанции Нового времени. Это, кстати, не так трудно сделать. Люди премодерна жили не только в прошлом, в огромном количестве они живут и сейчас среди нас – это многие азиатские, африканские или латиноамериканские народы, которые зачастую сохранили уклады «традиционных обществ». Мы смотрим на них как на «отсталых дикарей», «примитивов», и пока это так, мы остаемся в границах антропологии модерна. Если постараться посмотреть на мир глазами людей традиции, то  обнаружатся радикально иные измерения, о которых мы даже не подозреваем. И сам человек выступит в совершенно ином свете.

Подобные вдумчивые и доверительные исследования индейских племен бассейна реки Амазонка в Южной Америке привели французского антрополога Клода Леви-Стросса к поразительным открытиям, которые легли в основу философии структуралистов. Структуры мировосприятия этих архаических обществ оказались ничуть не менее сложными и развитыми, чем у современных европейцев или североамериканцев, а в некоторых случаях и более сложными. Но открывается это интеллектуально-духовное богатство только тем, кто способен «поверить» в то, что говорят и  думают сами эти люди. И тогда то, что кажется современному рассудку «пред-рассудками» и «дикостью», обнаружится как полноценная цивилизация и культура, выстроенная на иных, нежели наша, принципах.

Структуралисты-антропологи подробно описали границу между человеком модерна и человеком премодерна, показав ее как то, что отделяет одну структуру от другой. Понятие «структуры» в этой школе отчасти созвучно тому, что мы понимаем под «парадигмой» -- оба эти термина так или иначе связаны со структурной лингвистикой.

Антитетичность антропологии модерна и антропологии премодерна

В любом случае надо ясно отдавать себе отчет в том, что антропология премодерна (включая и манифестационизм и креационизм) полностью противоположна антропологии модерна. Между ними  «антитетические отношения».

В парадигме премодерна человек либо скрывает под своей маской бога (или демона) либо является творением Бога. В парадигме модерна человек есть только человек и является, в некотором смысле. творцом самого себя.

В премодерне человек призван преодолевать свои границы в культе, обряде и символически ориентированном бытии, стараться «стать иным». В модерне человек призван укреплять свою самотождественность, «быть самим собой».

В парадигме премодерна либо человек вечен и живет до и после телесной смерти, либо (как в монотеизме) его душа, появившаяся вместе с телом, переживает смерть и остается бессмертной. В парадигме модерна человек смертен и после телесной смерти исчезает из бытия.

В парадигме премодерна в человеке главным центром является сердце и соответствующая ему интеллектуальная сверхрассудочная интуиция. В парадигме модерна основополагающим качеством человека является рассудок (второй центр), а в некоторых случаях (психоанализ, этология, витализм и т.д.) сексуальная энергия (третий центр).

Часть 4. Магистральные идеологии модерна и их понимание человека (субъекта)

Роль идеологий

По мере развития тех или иных философских установок общая парадигма модерна конкретизировалась в более узких идеологиях, которые складывались в упрощенные системы, доступные массам. До широких слоев населения парадигма модерна доходила именно через эти идеологии, а не непосредственно через философию, так как для восприятия философского языка требовалась особая подготовка, доступная лишь узкой прослойке. Поэтому распространение парадигмы модерна в ширь и в глубь западных обществ потребовало создания идеологий, которые доносили бы массам основные установки парадигмы в упрощенной и общедоступной форме.

В ХХ веке процесс создания современных идеологий вылился в создание трех основных ее типов, соответствующих трем основным политическим режимам – либерализму, коммунизму и фашизму (фашизму в широком смысле слова, включая национал-социализм и политический национализм). Названные три идеологии принципиально важны, поскольку и сами они и диалектика их развития подводят нас к проблематике постмодерна.

Три идеологии XX века дали три основных резюмирующих взгляда на модерн и его парадигму. Антропологии всех трех идеологий оперируют с  человеком как с человеком модерна. В их центре – «человек современный», «homo modernus», от него они и отталкиваются. Не обращаясь к человеку Традиции и полностью пребывая в парадигме модерна, все три идеологии предлагают совершенно различные, иногда антагонистичные, модели человека с альтернативными представлениями о его путях, целях и перспективах.

Завершающаяся сегодня идеологическая история XX века сводится к  парадоксальному и крайне интересному и напряженному «триалогу» этих идеологий. Все они находятся в пределах антропологической парадигмы модерна, но нам следует показать специфику трактовки каждой из них темы человека, темы индивидуума.

Человек в либерализме

Наиболее полно и ортодоксально соответствовал духу модерна, его фундаментальной парадигме, либерализм (либеральная философия, либеральная идеология). Именно в либерализме все основные философские, онтологические, антропологические, гносеологические, политические и экономические выводы парадигмы современности были сделаны прямо, без отклонений и умолчаний. Либерализм является ортодоксией модерна.  Соответственно, либеральная антропология, либеральное представление о человеке, является наиболее ортодоксальными  в контексте  всей парадигмы модерна. Это было далеко не очевидно еще совсем недавно. – Весь ХХ век представлял драматическую и напряженную борьбу трех основных политических идеологий за право стать наиболее совершенным преемником Нового времени. И только сегодня, после фундаментального философского и исторического катаклизма, пережитого Россией в 1991 году, в конце двадцатого века, мы можем говорить о победе либерализма с полной уверенностью.

Нерв моего утверждения как раз и заключается в том, что сущность модерна можно оценить и понять по-настоящему только сейчас, лишь после того, как его цикл принципиально закончился, после того, как пари, заключенное различными идеологическими силами, являвшимися главными «акторами» эпохи модерна, завершилось. В этом пари победил либерализм. Причем почти в том же первозданным виде, в каком он был сформулирован отцами-основателями -- трагическим Гоббсом, прекраснодушным Локком, рассудочным Декартом, угрюмым Кантом и прочими, -- он и дожил до конца XX века.

Сегодняшний, точнее, вчерашний (если сегодня, в каком-то смысле, является продолжением вчера, то и сегодняшний) либерализм конца 90-х годов ХХ века был строго таким же, как либерализм начала XVIII века. За этот век появились и исчезли фашизм с национал-социализмом, пытавшиеся доказать истории, что они тоже модерн — им довольно быстро свернули шею. Затем долго и отчаянно боролся за право быть носителем духа модерна, за его наследие марксизм (в виде коммунизма и социализма). Это была самая серьезная и фундаментально обоснованная попытка бросить системный вызов либерализму. Но в 90-е годы оказалось, что и марксизм проиграл. Сегодня именно либерализм как победившая идеология победившего модерна учреждает в качестве универсального эталона свое  представление о человеке как индивидууме, свой минимальный гуманизм.

Все границы, которые отделяют индивидуума от верха, от низа, и даже от того, что по сторонам, в либеральной антропологии прочерчены с самой предельной жесткостью. Нигилизм антропологии модерна в отношении антропологии премодерна получил оптимальное, наиболее емкое,  содержательное, полноценное и фундаментальное воплощение именно в либеральной философии. И поэтому именно человек либерализма есть сегодня основной эталонный субъект истории, субъект политики («права человека» являются наиболее развитой моделью политического либерализма), субъект права, субъект науки.

Все в философии либерализма производно от индивидуума: представления о знании, о ценности, обществе.  Знание -- это интерсубъективная конвенция. Собрались индивидуумы, помыслили, договорились о чем-то и признали то, о чем договорились, за истину. Позже они могут договориться о чем-то другом, и истина изменится. Отсюда вытекает представление о конвенциональности знаний. У либерального философа прагматиста Иеремии Бентама это описано совсем грубо: истина это то, что полезно для индивидуума. Предметом конвенции является государство, право, мораль, ценность, искусство, красота и т.д.

Либеральная антропология – это прямое выражение антропологии модерна без каких-то попыток диалектически развить или видоизменить ее. Специфика либерализм лишь в том, что он описывает парадигму модерна не на специфическом и усложненном философском языке, а на языке упрощенных понятий и прямолинейных предписаний, доступном массам. Либерализм переводит, воплощает антропологию модерна в конкретные юридические, политические, экономические, научные, социальные, гуманитарные, культурные и моральные установки, постулаты, законодательства и кодексы, которые и составляют пространство буржуазно-демократической практики.

К либеральному пониманию человека в полной мере применимы понятия субъективного идеализма и субъективного материализма. Эти две разновидности понимания субъекта лежат в основе большинства идеологических конструкций либеральной мысли и практики, и именно индивидуалистический субъективизм следует считать идеологической собственностью либералов в большей мере, чем остальных идеологий, претендующих на причастность к модерну. Более того, именно критика субъективного идеализма (в меньшей степени, субъективного материализма, т.е. эмпиризма, прагматизма или фрейдизма) лежит в основе мировоззренческой борьбы нелиберальных идеологий против либерализма.

Человек социализма

Теперь о человеке социализма. Это совсем иной человек, нежели в либеральной антропологии, тоже современный человек, но другой. Отталкиваясь от базовой парадигмы модерна, коммунистическая философия пытается не просто сделать логические выводы применительно к антропологии, но и диалектически развить их в весьма своеобразном духе. В каком-то смысле, идеология марксизма это модерн, стремящийся преодолеть, превзойти самого себя. Марксизм озабочен не просто констатацией парадигмы модерна, но поиском в ней критических и конфликтов моментов. Это идеология борьбы и движения, воодушевленная динамикой радикального переустройства мира. Вместо статической метафизики Канта марксистам была всегда близка парадоксальная диалектика Гегеля, перетолкованная в материалистическом ключе.

Человек марксизма -- это классовый человек, он укоренен в классе и массе. И здесь уже не отдельный индивидуум есть мера вещей, но класс есть мера вещей. Класс есть субъект истории. Знание в марксистской идеологии становится отражением объективной реальности в классовом сознании. Эта объективная реальность  есть тот же объект из парадигмы Нового времени, та же декартовская протяженность l’étendue. Это -- некая всемирная телесность, которая говорит сама за себя, отражаясь в классовом сознании. Она же и есть материя.

Марксист Георг Лукач открыто писал о том, что пролетариат — «мессианский класс». Он является архетипическим для всего человечества. Это класс, в котором концентрируется все подлинно человеческое. Тем самым пролетариат выступает как фундаментальный исторический, мессианский, эсхатологический коллективный индивидуум (классовый индивидуум). При этом особенностью пролетариата, по Лукачу, является то, что в нем объект и субъект совпадают. Протяженность, l’étendue, и «эго», их противостояние, которое неснимаемо в субъективном идеализме, в коммунизме снимается через пролетариат.

Здесь мы видим интересный процесс — пролетариат становится манифестацией всемирной материи, ее экзегетом, медиатором. Идентичность человека в социализме является производной от идентичности класса, отсюда социоцентризм и социальный детерминизм марксизма. И хотя в истоке такой антропологической картины лежит вполне современное (из парадигмы модерна) понятие человеческого субъекта, этот субъект признается первичным в коллективной форме, и вторичным в индивидуальной. Конечно, социалистическая философия признает и индивидуума, но считает его пустым понятием в самом себе – содержанием его наделяет общество. Это радикально отличает идеологию социализма от идеологии либерализма. В либерализме общество вторично, а отдельный индивидуум первичен. Такой-то отдельный индивидуум и создает общество. В социализме все наоборот – общество создает индивидуума, наделяет его всей совокупностью основных характеристик на основе вполне конкретной социально-политической формации. Согласно марксистам, в  обществе капиталистическом человек буде наделен индивидуалистическим сознанием. В обществе феодальном индивидуумы будут мыслить себя соответственно. Если построить социалистическое общество, то сознание его членов будет коллективным. В этом марксисты видели неизбежность своей победы: ведь они были искренне убеждены, что в обществе, которое должно установиться после совершения социалистических революций, будут установлены истинные и объективные пропорции в понимании человека как коллективного социоцентричного существа. До этого же антропология капитализма (либерализм) сознательно скрывало эту истину за дымовой завесой индивидуализма, который является не более, чем «пропагандистским средством ведения идеологической борьбы буржуазии с пролетариатом».

Так марксистская антропология, находясь в парадигме модерна, пытается выйти за ее границы через расширение понятия «субъект» -- от индивидуальной сущности к коллективной и общественной.

Идейным оружием социализма, направленным против субъективного идеализма либералов, является объективный материализм, т.е. теория, согласно которой первична внешняя материя («протяженность»), обладающая собственной автономной структурой, мыслящий же субъект есть не что иное, как продукт развития этой материи, достигшей той точки, когда она становится способной отражать саму себя. Здесь снова, как и в других разделах марксизма, мы видим стремление преодолеть антропологическую парадигму модерна, и интерпретировать бытие субъекта (сознания) через отличное от него и предшествующее ему, ad hoc постулированное бытие объекта (материи).

Солнечный человек коммунизма

Интересно проследить, что происходит с человеком на пределе социалистической теории, в крайних коммунистических версиях социализма. Здесь мы увидим, что антропологическая парадигма модерна начинает подвергаться еще более существенной эрозии.

Если мы внимательно почитаем Андрея Платонова, например, «Чевенгур» или «Котлован», то увидим образцы экстремальной версии антропологии большевизма (крайнего социализма), в которых сама мировая материя начинает говорить о себе в странных формах и образах. В жителях Чевенгура, действительно, происходит некое сплавление субъекта и объекта. Индивидуальный рассудок как «буржуазное явление» отбрасывается, телесность приобретает освобожденный характер. Солнце работает, люди живут в бочках, ходят без штанов, двигают дома, пашут снег. И постепенно развертывается целый ряд явлений, явно выходящих за рамки парадигмы модерна.

Крайние формы этого классоцентрического подхода разрушают неснимаемые противоречия между людьми в некоем «свальном грехе» классового единства, когда уже нет ни ролей, ни позиций, ни разделений: рождается всеобщий, новый, революционный, празднующий эсхатологический субъект. Вот здесь мы уже полностью выходим за рамки парадигмы модерна, о чем справедливо говорили либеральные критики коммунизма, потому что здесь веет чем-то другим. Это напоминает некоторые эсхатологические теории, связанные с парадигмой премодерна и «традиционным обществом», особенно с теми учениями, которые описывали и предвосхищали ситуацию «конца света».

Человек фашизма

И, наконец, человек фашизма. Этому посвящено немного серьезных исследований (по вполне понятным причинам), но с антропологической точки зрения, это не менее интересно. Человек фашизма — тоже субъект, индивидуум, и полностью подпадает под антропологическую парадигму модерна. Разница в том, что человек фашизма переживает свое состояние как предельно напряженную трагедию. Он предоставлен только самому себе, но переживает это не оптимистически, как румяный либерал-прагматик с  томиком Иеремии Бентама подмышкой, а с холодным отчаянием. Мир модерна он воспринимает как безграничный  кошмар, как тотальное  отчуждение всех от всего. Человек фашизма это одинокий герой, который описан, например,  в романе Д’Аннунцио «Невинный» (и показан в фильме Лукино Висконти, снятом на этой основе с тем же названием). Это человек  индивидуальный, абсолютно закрепощенный со всех сторон, но воспринимающий эту закрепощенность как фатальность и  богооставленность. В фашистской антропологии  развертывается  экзистенциалистская теология богооставленности. Не случайно, основатель экзистенциализма немецкий философ Мартин Хайдеггер был сторонником национал-социализма.

Немецкий нацизм решает антропологическую проблему несколько иначе, нежели итальянский фашизм. Внемля критике европейского нигилизма со стороны Ницше, он обращается к архаическим пластам, к элементам премодерна, но делает это, в общем, по сходной с фашистами экзистенциалистской чувствительности. Национал-социализм глубоко понимает модерн, но не принимает его просветительской программы. В национал-социализме можно встретить и д’аннунцианское одиночество героя-атеиста, который пришел ниоткуда и идет в никуда, совершая героический прыжок над бездной, но не на другую сторону, а просто в никуда. В нем можно встретить, как у Ницше, попытку разогреть  индивидуалистическое качество до предела, до трансцендентных пропорций, как волю к власти. Но в то же время на массовом уровне национал-социализм напрямую обращается к премодерну и воспевает ценности этнической и расовой общности, где индивидуум полностью растворяется в племени, становясь условной единицей коллективной сущности – этнического духа.

Во всех случаях, антропология фашизма и национал-социализма, принимая вызов модерна и признавая его легитимность, стремится  радикальным образом выйти из очерченных модерном границ. Модерн здесь осознается, принимается как данность, но морально и идеологически отвергается. Будучи вполне современной, идеология фашизма ставит перед собой цель покончить с современностью, ниспровергнуть ее, выйти в пространство по ту сторону парадигмы модерна --  либо в своеобразно понятое будущее «сверхчеловека», либо в архаическое прошлое, предшествующее модерну. Соблазнительно было бы увидеть в фашизме движение к традиционализму (судьбы некоторых традиционалистов, в частности Юлиуса Эволы, дают для этого некоторые основания). Но наиболее проницательные исследователи – в частности, Ханна Арендт или Ален де Бенуа – справедливо показывают, что фашистский тоталитаризм   принадлежит исключительно модерну и представляет собой лишь попытку «своеобразно» (мягко говоря) ответить на  вызов парадигмы современности, оставаясь в целом в ее пределах.

Философия фашизма может быть с некоторой натяжкой определена как  «объективный идеализм» в отличие от «субъективного идеализма» (и «субъективного материализма») либералов и «объективного материализма» марксистов.  Например, Джованни Джентиле, один из теоретиков итальянского фашизма, был гегельянцем. В целом же, идеалистический подход, своего рода «политический романтизм», был отличительной чертой большинства идеологий фашистского типа. Вместе с тем, в фашизме можно обнаружить и крайние формы субъективного идеализма, в котором идея человеческого субъекта переходит в идею субъекта космического, в фигуру «сверхчеловека». Совершенно особняком стоит философия Мартина Хайдеггера, который со своей ключевой концепцией «Dasein» абсолютно не вписывается ни в типичные философии современности, ни в парадигму Традиции, и представляет собой явление, вообще не поддающееся классификации. Стоит упомянуть также о гротескных теориях «расового материализма», который исповедовали вслед за графом Гобино и Чемберленом немецкие антропологи Гюнтер, Клаус и т.д. Эти авторы наивно объясняли различие в культуре разных народов биологическими и климатическими факторами, являя собой экстравагантную разновидность биологического материализма.

 Идеология либерализма выиграла соревнование за парадигму модерна

XX век в драматической и напряженной борьбе показал нам, какая из   трех идеологий является настоящей антропологией модерна. В философском смысле битва между фашизмом, либерализмом и коммунизмом велась за соответствие чистой парадигме модерна. Это была битва за окончательный вердикт относительно смысла современности. Ее выиграли либералы.

Исторически либералы довольно легко распознали фашистов и нацистов как отклонение от пути современности, как обращение к недостаточно современным, по сути архаическим, философским моделям. И хотя стремление фашистов к модернизации  могло сбить с толку поверхностного наблюдателя, а неприязнь фашистов к коммунистам была соблазнительна для либералов в плане возможности их использования против набирающего силу марксизма, в целом либеральная идеология без особых колебаний сделал выбор в пользу последовательного антифашизма. В ходе чудовищной по своим неслыханным жертвам Второй мировой войны союзники – либералы и коммунисты -- с фашизмом справились, и как фундаментальное идеологическое явление современности с 1945 он прекратил свое существование.

Коммунизм долгое время казался братом-близнецом либеральной идеологии, так же апеллируя к Просвещению и представляясь в этом деле даже более продвинутым, авангардным и прозревающим дальше в будущее. До какого-то момента все те, кто принимали парадигму модерна, рассматривали либерализм и коммунизм как два близких по духу учения, первое из которых было умеренным и ориентированным на сегодняшний день и status quo, а второе – неистовым и нетерпеливо приближающим день завтрашний. Но уже в 30 годы некоторые либералы стали различать в советском обществе и в марксизме в целом фундаментальное отличие коммунизма от программы Просвещения. И это отличие (особенно с учетом опыта тоталитарной практики СССР) заставило либералов «разоблачить» коммунизм как особого рода, завуалированное издание «традиционного общества», т.е. нечто аналогичное фашизму, лишь более закамуфлированное. Фашизм также ставил перед собой задачу, отталкиваясь от модерна, преодолеть его, и марксистская критика капитализма, помноженная на созерцание сталинских практик, заставила либералов задуматься – а так ли уж «современен» коммунизм, и не является ли он «секретным» и хитроумным оружием того же премодерна, перенявшего внешне язык современности?

Эта мысль последовательно и аргументированно изложена Фридрихом фон Хайеком и особенно Карлом Поппером, в его книге «Открытое общество и его враги». Под «открытым обществом» Поппер понимает либеральное общество, а к врагам такого общества относит как архаические (консервативные, религиозные, традиционалистские) режимы, так и фашизм вместе с коммунизмом, сближение которых между собой стало важнейшим выводом нового либерального сознания.

Почти сразу после совместной победы над нацизмом, когда, казалось, буржуазные демократии и Советский Союз были близки как никогда,  идея о близости коммунизма к фашизму и о его неснимаемом противоречии с либеральной демократией легла в основание «холодной войны». Как несовременная и крипто-традиционалистская была осмыслена неолибералами  марксистская классовая антропология.

Конец «холодной войны» поставил точку и в этом споре, и в начале 90-х годов ХХ века рухнула коммунистическая система, как за 40 лет до этого был стерт с лица земли европейский фашизм. Спор за соответствие парадигме модерна выиграл именно либерализм, идейно и материально победив две другие идеологии, которые претендовали – в той или иной степени – на наследие Просвещения и ставили перед собой задачи модернизации человечества.

Этот фундаментальный итог вновь и вновь доказывает упомянутый ранее тезис: именно либерализм выражает на языке  (внятном для масс и полном упрощений и натяжек) основное философское содержание  современной антропологии. Человек модерна – это типовой человек именно либеральной идеологии, а классовый индивидуум марксизма, фашистский сверхчеловек и тем более, коллективный субъект этноса или расы в нацизме, оказались отклонениями от магистральной антропологической модели, пережитками «парадигмы Традиции», терминологически и стилистически завуалированными под дискурс модерна.

Взгляд трех идеологий модерна на «конец истории»: битва за постмодерн

Результат битвы трех идеологий в ХХ веке имеет колоссальное значение для перехода к парадигме постмодерна и его специфической антропологии, т.е., собственно к постантропологии. Дело в том, что, имея, пусть только теоретические, претензии  на наследие модерна, каждая из этих идеологий содержала в своем составе раздел, описывающий то, каким будет мир, после того как данная идеология победит. Сила, которая победила бы остальные, и обладала бы историческим правом выстроить архитектуру «конца истории».

Можно сказать, что у всех трех идеологий взгляд в будущее рисовал особые версии постмодерна, т.е. описание тех условий, которые должны были наступить после их окончательного триумфа над идеологиями- конкурентами. Поэтому в битве за «право на модерн», решался вопрос, какой именно постмодерн ожидает человечество.

В марксизме постмодерну строго соответствовала идея о построении «коммунистического общества». Проецируя в свой идеологический контекст идею Гегеля о «конце истории», марксисты считали, что вслед за  мировой революцией постепенно будет создано бесклассовое общество, в котором специфика пролетариата как мессианского класса, как коллективного субъекта распространится на все человечество. В этой утопической картине не уточнялось, что произойдет со статусом человеческой личности. С одной стороны, давалось понять, что каждый индивидуум сможет развить полноту своих личных возможностей, что отсылает нас к модели субъекта, характерной для Нового времени. С другой стороны, коммунистическая сознательность должно была бы превратить человечество в цельный организм, а это относится более к традиционной антропологии, рассматривающей отдельного человека как проявление высшей сущности. В любом случае, коммунистической утопии не суждено было сбыться, и сейчас невозможно представить, чего бы в коммунистической версии постмодерна было больше – раскрепощенного индивидуализма или коллективной субъектности. Такого постмодерна не наступило и уже не наступит, так как битву за модерн марксизм проиграл, лишившись права голоса и в построении парадигмы постмодерна.

Фашистский постмодерн выглядел еще более причудливо. Это была либо смутная идея «белокурой бестии», «сверхчеловека», свободного и жестокого раскрепощенного духа, парящего над теми людьми, которые отказались от самопреодоления и встали на путь деградации и превращения в рабов. Либо магические утопии о выходе на землю подземной расы гигантов, возвращении древних гиперборейцев и создании «планетарного Райха», в котором была бы реализована модель Нового Средневековья. Этому тем более не суждено было сбыться, и характер такой утопии подчеркивает, что, в конце концов, фашизм был современным только по форме, а его воля неудержимо стремилась к прошлому, к архаике и Традиции.

И, наконец, победившая либеральная идеология, ставшая той матрицей, в которой проявила себя парадигма постмодерна в реальной истории. Показательно, что сами либералы никогда специально не задумывались над «концом истории» и теми условиями, которые сложатся после того, как они победят конкурентов. Можно даже сказать, что «конец истории» наступил совершенно неожиданно для либералов, они его особенно не желали, просто отстаивая ту модель, в которую верили и которую считали предпочтительной. Отсюда и двусмысленность отношения либерализма к постмодерну. Именно либеральная идеология предопределила стартовые условия для выстраивания парадигмы постмодерна. Именно она дала для этого философский фундамент и антропологическую базу: ведь тот человек, с которым оперирует постмодерн, это прямой наследник именно автономного индивидуума, субъекта эпохи модерна, а не классовый, расовый или сверхчеловеческий субъект альтернативных идеологий.

В любом случае для нас принципиальным является тот факт, что история эпохи модерна завершилась идеологической победой либерализма и именно либерализм является в постмодерне той единственной версией модерна, с которой ведется диалог и которая берется в качестве основной и главной для понимания всей парадигмы современности. Это в огромной мере предопределило структуру всех аспектов постмодерна и, в частности, его антропологию. Когда постмодерн обращается к антропологии модерна он имеет в виду только и исключительно человека либерального.

Единственный реальный постмодерн – это постмодерн, вытекающий из либеральной идеологии

Либерализм победил фашизм и победил коммунизм, — эти идеологии в рамках парадигмы модерна были распознаны как девиации, отклонения. Вначале их победили, потом отложили  в сторону, чтобы постепенно забыть.

Кстати, где сейчас пролетарии? Где они? Их в принципе нет. Мы их не видим, они растворились. Можно посчитать, что они там же где, были, только сегодня скрыты. Но «скрыты» — это инерциально марксистский подход, который  настаивает на том, что парадигма постмодерна – это искусственное вуалирование реальности, «эмуляция». На самом деле, пролетариев нет реально, их нет в парадигме постмодерна. Сегодня есть реалити-шоу, есть компьютеры, есть магнитные карточки, есть мобильные телефоны, а пролетариев нет. Они были раньше, причем, в какой-то момент они практически  стали «всем», но потом снова опять стали ничем. Еще точнее, они вначале были «ничем», потом стали «всем» и опять стали «ничем». И классовое сознание вместе с пролетариями исчезло. Его нет. Нет классов, нет классового сознания. Их парадигмально нет, а все остальное неважно.

И точно так же можно спросить: где «планетарный Райх»? Его нет и в помине.  Он вместе с «арийцами» исчез. В теории исчез и на практике. Его парадигмально смяли.

Остался только либерализм и его либеральная антропология.

Тут давайте вспомним, чем был процесс модерна? Он был отрицанием антропологии Традиции. Сама идея «человеко-человека» в первую очередь не утверждала некое самостоятельное содержание, а отрицала представления о человеке как о творении Божьем, и в конечном счете, как о человеко-Боге. Индивидуум, в конечном итоге, есть отрицание персоны, отрицание «маски», отрицание возможности онтологического расширения человека. В этом отношении, антропология либерализма, основанная на абсолютности индивидуума и на тождестве индивидуума индивидууму, с одной стороны, есть триумф индивидуума, а с другой -- триумф «ничто», поскольку в основе индивидуума лежит именно отрицание всего того, что составляет бытийную нагрузку персоны-маски. Отрицая все, мы приходим к ничто.

 Обратите внимание на фашистскую антропологию, о которой я говорил выше. Фашисты точнее и пронзительней чувствовали то предложение, которое модерн делает индивидууму в форме приглашения к абсолютной свободе. Они ощущали дыхание бездны, они были в каком-то смысле прямыми наследниками Блеза Паскаля, который видел человека как «мыслящий тростник» и ощущал, что вокруг него разверзаются бездны, потому что индивидуум, человек, оторванный от верхних и нижних корней (иначе говоря, от религиозных обещаний или классовой солидарности), оказывается в абсолютной пустоте. И эта пустота открывается не только вне его, но и внутри него.

Либерализм со своей политической антропологией, со своим приматом индивидуума, со своими «правами человека» имел смысл и содержание до тех пор, пока ему кто-то в рамках модерна, а ранее, премодерна, возражал. Но вот ему перестали возражать, потому что фашистов не стало, коммунистов тоже, а те, кто были, срочно перекрестились в идеологию «прав человека». Теперь возразить либералам некому и нечего.

Либералы за последние десять-пятнадцать лет добились абсолютно немыслимого. Во-первых, они доказали, что только они являются истинными носителями модерна, воплощая в себе модерн со всей его философской, онтологической, метафизической, экономической и этической полнотой. Во-вторых, они полностью избавились от конкурентов, утверди свое полное торжество и свою планетарную власть. В 1992 году Френсис Фукуяма пишет свою замечательную статью, которая называлась «The End of History?» — «Конец истории?» В ней на свой вопрос он отвечал утвердительно: «Да, конец. Мы победили. И больше у истории нет содержания, модерн исчерпан. Нам, либералам, некому возразить».

Я, кстати, профессора Френсиса Фукуяму видел некоторое время  назад лично. Сейчас он сам несколько в ужасе от того, что написал. Он пересматривает свои позиции, утверждает, что «слишком забежал вперед». Но я считаю, что он был теоретически абсолютно прав, потому что именно понимание успешного завершения очищения либеральной парадигмы от всяких наносов и привело его к мысли, что история закончилась, что наступили последние времена и что «времени больше не будет». Жан Бодрийяр называл это «постисторией».

Но вот в чем парадокс, и чего испугался Фукуяма, желая взять свои слова обратно. Дело в том, что теперь, когда либерализму ничего больше не угрожает, происходит нечто очень страшное для либерализма, а именно, из политической и идеологической истории исчезает все содержание.

Есть либерализм как общепризнанная модель, есть экономическая система, основанная на принципах либерализма, — это, собственно говоря, и есть рыночная экономика. Существует мировая политическая система в форме парламентской демократии, которая за редким исключением принимается всем миром в качестве политического воплощения либеральной идеологии. И существует некий глобальный контроль американской державы и западного мира над всей остальной планетой как воплощение стратегического силового триумфа либерализма. Сами американцы рассматривают историю своей страны как борьбу за миссию либерализма в глобальном масштабе. И это стало реальностью. Последняя преграда в лице Советского Союза, который настаивал на своей собственной, классовой антропологии, пала, и мы имеем дело с триумфом индивидуума, с триумфом автономного человека или того, что Жорж Батай называл «l’homme souverain» — «суверенный человек».

Казалось бы, модерн наконец-то достиг поставленных 300 лет назад задач. Казалось бы, программа Просвещения практически полностью осуществлена, и от всех своих врагов либерализм избавился. Но что же в итоге? Либерализм принципиально не смог пережить своего триумфа: модерн закончился в тот момент, когда он стал единственным безальтернативным воплощением парадигмы модерна.

Пока у него кто-то мешался под ногами, он жил. Как только ему перестали мешать, он исчез. Из нашего анализа видно, почему только либерализм смог проникнуть в постмодерн.

Он возник изначально из протестантской этики, которая основывалась на особой версии модернизации  -- на основе все еще религиозного, т.е. в какой-то мере премодернистического сознания. На этой границе с традиционным обществом либерализм возник, прошел весь модерн и вышел в постмодерн.

Фашизм достиг своего пика и исчез благодаря альянсу коммунизма и либерализма. Коммунизм протянул дольше. Он тоже достиг определенного пика (при Сталине), потом стал деградировать и рассыпался сам собой. И лишь либерализм смог проникнуть в постмодерн. Поэтому сейчас мы имеем дело с либеральным постмодерном.

Постмодерн «случился» не тогда, когда модерн еще имел определенные силы для спора относительно того, куда его занесет в дальнейшем -- в «планетарный Райх» или в коммунизм. Тогда был только модерн, боровшийся за чистоту самого себя. Модерн развивался, соревновался со своими идеологическими противниками и конкурентами и победил их всех. Победив, он вышел в постмодерн. И вот теперь, на практике, мы имеем дело не с постмодерном вообще, но именно и только с либеральным постмодерном. Другой постмодерн остался в теории. На практике, есть только один постмодерн – либеральный.

Преодолеть модерн, но не вернуться к премодерну

Здесь возникает очень интересный момент. Смысл парадигмы постмодерна в том, что она уводит нас от парадигмы модерна (мы видим эту границу), но не приводит нас к парадигме премодерна. Что происходит в такой диалектике?

Модерн черпал свое содержание из отрицания премодерна, он извлекал энергию и освежал свое бытие даже тем, что боролся  внутри себя с остатками этого премодерна. И вот когда он очистился от того, что было совсем не модерном, и от того, что было не совсем модерном (в лице коммунизма и фашизма), и когда все стало только модерном ( а это произошло на рубеже 1990-х годов прошлого века, когда парадигма модерна утвердилась в декларативной форме в книге-манифесте Фукуямы «Конец истории?»), мы как раз увидели, что здесь-то все и закончилось, потому что смысл истории состоял в освобождении модерна от премодерна.

Смысл истории модерна (современной истории) заключался в его борьбе со своим противником -- с тяжелым наследием в лице пережитков Традиции, коллективного бессознательного, вспышек религиозных парадигм, с тайными тропами, которыми эти религиозные и архаические парадигмы проникали в модерн, организуя, например, большевиков как эсхатологическую секту на строительство Города Солнца или нацистов на строительство «арийской Империи». И даже внутри либерального мира, либерализм все больше двигался в сторону политкорректности, очищая самого себя от того, что было недостаточно современным. И вотмодерн подошел к постмодерну.

Когда отрицать стало больше нечего, либерализм как позитивный, созидательный, агрессивный, настойчивый бодрый идеологический проект превратился в нечто совершенно иное. Именно потому, что его смысл состоял в отрицании, в тот момент, когда отрицать стало нечего, он был вынужден начать отрицать самого себя, отрицать через постмодерн.

При этом допускалось отрицание с одним условием --  отрицание без возврата в премодерн.  Либерализм выиграл постмодерн как бонус, он всех победил, постмодерн — это его безраздельная собственность. Чистый модерн, в лице победившей либеральной идеологии, не только не может вернуться к премодерну, но и совершенно не собирается туда возвращаться, потому что смысл либерализма – как самой чистой формы модерна -- состоит именно в отрицании премодерна.

Так рождается парадоксальная формула, которая является фундаментальной для парадигмального анализа: сущность парадигмы постмодерна в том, что она уводит от модерна, но не приводит к премодерну. Это касается всех аспектов постфилософии, но в конкретном случае, служит путеводной нитью для осмысления проблематики постантропологии.

Часть 5. Человек в парадигме постмодерна: постчеловек

Появление постчеловека

Чем является человек в эпоху постмодерна? Постчеловеком.

Нигилистическая программа гуманизма, которая отсекала от человека-человека все другие внечеловеческие реальности — и высшие, и низшие – закончилась, исполнившись целиком. Автономный индивид был получен, экономически спроецирован в рыночную экономику, в политическую систему демократии, в глобальную доминацию Запада над всем миром. Все, проект закончен. Что дальше?

А дальше, поскольку смысл этого «человеческого человека» состоял в отрицании того, чем он был в эпоху премодерна или того, чем его пытались насытить классовые или фашистские (проигравшие) идеологи в эпоху модерна, у него просто ничего не осталось. И тогда состоялся переход от человека-человека системы модерна к постчеловеку постмодерна.

В чем заключается переход к постчеловеку? В процессе модернизации мы дошли до атомарного факта в лице человека как такового, который стал «мерой всех вещей». Но теперь нам надо двигаться дальше, потому что он – человек модерна – устроен так, что не может стоять на месте, не может не отрицать. Но отрицать больше нечего, значит, он начинает отрицать самого себя.

Дивидуум

Здесь возникает главный антропологический феномен постмодерна или постфилософии — индивидуум становится дивидуумом. Это самый фундаментальный сдвиг, который происходит на этой границе.

Индивидуум, который только что по-настоящему стал индивидуумом, человек, который только что освободился от того, что делало его чем-то большим или чем-то меньшим, чем человек,  в момент своего полного и тотального триумфа, внезапно превращается в дивидуума. Почему? Хотя бы потому, что больше ему не в кого превращаться, назад хода нет.

В философии прочно утвердился «минимальный гуманизм» (Люк Ферри, Ги Сорман), в центре внимания которого находится «человеко-человек», человек обычный, маленький человек, которым все и занимаются. Конечно, в парадигме модерна есть еще и другой гуманизм — максимальный, понимающий человека, как открытую систему, способную расширить свои возможности в качественном смысле либо в сторону расы, либо в сторону внутреннего субъекта, выходящего за грань человеческого, либо в сторону общества или класса. Максимальный гуманизм — это понятие, которое подразумевает, что человек хочет быть чем-то большим, не только самим собой, но чем-то еще. Но максимальный гуманизм как раз и вымывался либерализмом в его борьбе против конкурирующих идеологий, пока не был окончательно побежден. И на смену ему пришел ультралиберальный «минимальный гуманизм», который заявил: «Человек должен быть только самим собой».

И как только минимальный гуманизм реализовался полностью, когда оказалось, что ему деваться больше некуда, -- ведь он обрубил все связи с внеиндивидуальными реальностями, сфокусировал все свое внимание только на индивидууме, объявил только его субъектом истории, науки, знания, общества, -- возник самый интересный момент. Произошел обвал пустой субъектности,  индивидуальной идентичности в ничто.

В этом обвале проявляется фундаментальная истина о том, что с самого начала программа освобождения индивидуума от внешнего, внеиндивидуального содержания была сущностно нигилистической. Фундаментальный нигилизм либеральной антропологии был неочевиден, пока он был направлен против конкретного врага: пока шел бой, было не видно, что происходит внутри самого лагеря.  Сегодня, когда все мы оказались внутри либерализма,  мы поняли, что там просто ничего и никого нет. Как только модерн по-настоящему сбылся, он в тот же момент закончился. Как только атомарный индивидуум состоялся, он тут же рухнул и исчез.

Открылось, что минимальный гуманизм, который оперировал с индивидуумом в его борьбе вначале с негуманизмом, а потом с максимальным гуманизмом, не смог удержаться на атомарном уровне, он начал соскальзывать на субатомарный уровень (по формуле квантовой механики), и возник дивидуум. Оказалось, что индивидуум, на самом деле, не является неделимой вещью (индивидуум — дословно на латыни «неделимая вещь»), и в этом индивидууме, в этом неделимом и цельном, которым нам столько морочили голову, есть подсистемы, и следовательно, он является не индивидуумом, но дивидуумом.

Понимание дивидуума требует внимательного осмысления всех трех парадигм. –

1) В Традиции человек никогда не равен самому себе.

2) В модерне человек всегда равен самому себе.

3) В постмодерне человек не может быть равен самому себе как в премодерне, но и не должен быть равен не самому себе, то есть он не может расширяться и не может оставаться прежним.

Отныне мы настраиваем (инерциально) человеческое сознание на явления ниже человеческого порядка, на явления  инфрачеловеческие. Мы перестаем рассматривать человека как самостоятельную атомарную вещь,  заканчиваем с эпохой минимального гуманизма и открываем эру микроскопии.

Конечно, антропологическое внимание постфилософии не может полностью выйти за рамки индивидуума, потому что это наши абсолютные границы, ставшие таковыми в эпоху модерна. Все границы, которыми был окружен маленький человек, стали непроницаемы и тотальны. Но внутри них мы теперь вынуждены различать те объекты и явления, которые от нас ранее ускользали. Они еще остаются в границах индивидуальности, но опрокидывают представление об индивидуальности как о чем-то целом. Это и есть дивидуум. Не выход за границы индивидуума, но расчленение индивидуума на отдельные, самостоятельные составляющие, которые, в свою очередь, подлежат дальнейшему дроблению, дальнейшей «дивидуации».

Протез «я» и history of myself эпохи постмодерна

Здесь возникает то, что Жак Аттали (французский философ, бывший долгое время советником президента Франции Франсуа Миттерана) назвал «протезом “я”».

Смысл этого понятия в следующем. Чрезмерная фиксация на индивидууме приводит к мысли, что индивидуума делает таковым игра случайных фрагментов, а не последовательная совокупность его личной истории --  «the history of  myself». На стене любого уважающего себя американца есть эта «history of myself». Вот Боб с клюшкой в школьной команде. А это он дурачится с девчонками. Это он с Daddy и Mоmmy в парке аттракционов. А вот это он с гамбургером у Макдональдса. А это он со своими сослуживцами в офисе. Вот тот слева, который смеется и держит бумажный стаканчик с кофе… И вот время этой «history of myself» как законченного личностного нарратива американского индивидуума, пустого до отвращения, но, тем не менее, цельного в своей пустоте, заканчивается. Из, якобы, цельной history Боба делается cut-up, нарезка. Будто-то кто-то пришел и сказал: «довольно, это не убедительно, это скучно, я не могу на это смотреть, не могу этого терпеть, мы посрываем эти фотографии с мест, потом перемешаем с «history of myself» другого американца, какого-нибудь афро-американца, к примеру, или с какой-нибудь соседской домохозяйкой — вот он был здесь белым, потом стал черным, потом он поменял пол, -- вот так будет веселей, потом добавим несколько кадров из жизни сурков и павианов и … портрет постчеловека готов; мы сделали это, можно расслабиться…».

И перед нами «history of myself» дивидуального качества. Соответственно, если цельность (даже пустая индивидуальная цельность) слишком утомительна в силу своей бессодержательности, то первая идея —  нарезать ее на части. То есть отказать индивидуальной судьбе индивидуального человека в каком-то значении. Первый вариант, как это сделать, самый простой -- разделить ее на две составляющие. Теперь это  индивидуальная судьба двух людей вперемешку или нескольких людей, или одна индивидуальная судьба, разделенная на две половины. С протезом «я» теперь можно манипулировать самыми разными способами.

Дигитальный субститут и код генома

 Дальше начинается поиск субститута индивидуума. В этой точке  философы постмодерна, постфилософы, говорят: «Если мы только что носились с индивидуумом и дошли до того, что на нем все закончилось, давайте поищем, что делает его самим собой?» Так возникает идея «генного кода» или дигитализации личности.

Структура генома ответственна не только за наличие сугубо индивидуальных качеств, но в значительной мере и за наличие индивидуальных событий, которые случаются в человеческой жизни. Так  возникает возможность исследований, которые сейчас активным образом ведутся (причем наукой это назвать нельзя, это скорее технологии, генные технологии, генная инженерия), когда вычисляется цифровой дигитальный эквивалент человеческой индивидуальности. Поскольку геном можно разложить на составляющие (так как геном в нынешних исследованиях генетиков есть не что иное, как математическая формула) он может являться эквивалентом штрихкоду. Штрихкод индивидуален в той же степени, как индивидуален и геном. Если это так, то мы получаем теоретически возможность самых разнообразных операций с индивидуумом — его разложение, его сложение, его умножение, его деление, его транспортирование по сети, включение в карточку мобильного телефона и так далее. Все, с чем мы будем иметь дело, будет индивидуумом, пересчитанным на цифровой эквивалент.

У этого дигитального индивидуума сохраняется даже какая-то видимость прежней цельности. Он может обрастать разными «никами». Он даже может иметь «историю». Но все-таки это весьма своеобразная история. Ну, разве можно назвать полноценной историей смену «ников» или «юзерпиков» в интернет-чате? Там назвался так, здесь назвался по-другому. Формально, история индивидуума и его действий есть, но что-то подсказывает нам, что это все же что-то другое… Это постистория.

Цифровой двойник

Конечно, первое, что бросается в глаза, это нарастание бессодержательности и случайности. Но очень ли содержательна и неслучайна «the history of myself» среднего американца? Однако, когда происходит рождение дивидуума, бессмысленность из количества переходит в качество, и мы имеем дело не просто с убыванием смысла, но с постсмыслом, с уверенным и чрезвычайно стремительным существованием вообще за пределами смысла.

Мы имеем дело с постиндивидуумом. Это, естественно, не возврат куда-либо — к премодерну (к традиционному обществу, к браку Земли и Неба) или к альтернативным версиям модерна (к  коммунизму, к фашизму, к трагизму) — это разложение на цифры. У человека постмодерна, у дивидуума, постчеловека возникает двойник, некий призрак в лице его персонального генома или его личного кода, который открывает ему все двери или, наоборот, закрывает те двери, куда ему войти нельзя.

Как только человек мыслится как дивидуум, сразу же энергии воображения начинают действовать следующим образом. Как ребенок в ажиотаже вначале разбирает игрушку, а потом собирает, смотрит, что внутри и радуется новым возможностям, точно так же люди постмодерна хотят разложить геном на составляющие и что-нибудь в нем подправить.

Спорт как соревнование допингов

Показателен феномен развития современного спорта. Мы видим, что все большееколичество скандалов связано с использованием допинга. Почему это происходит? Потому что все, что можно было выжать из человека физически — заставить его прыгнуть как только можно высоко или далеко,пробежать максимально быстро и т.д., --- все это пройдено. Мы подошли к пределам психомоторных возможностей человека. Дальше возникает идея: а что, если с помощью материальных, биомеханических способов, которые сейчас интенсивно развиваются, вживить человеку дополнительную мышцу, например? Или пропитать его кости особым составом, который укрепит их и сделает более упругими? Или, чтобы спортсмен  меньше физически уставал, напичкать его химическими препаратами? Тогда, соответственно, он будет выше прыгать, дольше бегать и так далее. Поскольку спортивные достижения все более и более подходят к биофизическому тупику, борьба на Олимпиадах переходит в сферу допинг-контроля. Допинг-контроль становится самостоятельной реальностью, допинг-контроль это как раз и есть та сфера, то начало биомеханизации человека, с которым мы сталкиваемся.

Недавно в Европейском Союзе был издан документ относительно этичности и гуманности вживления механических элементов в человеческое тело. Этот вопрос об «этике тела» был поднят на комиссии Евросоюза католической церковью. Католики исходят из крайне модернизированной, но все-таки идеи премодерна, несмотря на то, что их уже во многих аспектах втолкнули в модерн. И хотя степень модернизации у католиков — особенно после Ватикана-2 — дошла до последнего возможного предела, все же они возмутились идее, чтобы людям для улучшения, например, «беговых качеств» вживляли мышцы; стрелкам и биатлонистам, чтобы те лучше видели, вживляли оптические кристаллики в глаза. Дальше можно предположить, что охранникам вживят инфракрасные детекторы, которые позволят видеть в темноте. Музыкантам и космонавтам -- более совершенные искусственные резиновые барабанные перепонки.

Дальше становится вопрос о внедрении дополнительных элементов в память. Ведь компьютеры сейчас бурно прогрессируют… А у человека — всего одна память, довольно устарелая конструкция. Возникает идея привесить человеку к мозгу хард-диск. Временно он будет неприятен в пользовании – представьте, такой ящичек к черепу привешен… Но биомеханические эксперименты только сегодня такие грубые. А завтра хард-диск станет маленьким-маленьким, он уже и не висит, мы его не видим, не замечаем, его вставят внутрь черепной коробки. И никаких проблем --  отформатировали, и все в порядке.

Био-механоид и «антропологический исход»

Идея дополнения человеческих возможностей механическими средствами – т.е. по сути, переход к биомеханоидам -- имеет не только своих противников (в лице католиков, в частности), но и своих сторонников.

Так, авторы нашумевшей книги «Империя» Антонио Негри и Майкл Хардт считают, что «борьба с мировым империализмом» (победившей либеральной мировой «Империей») должна с необходимостью привести к появлению новых физически постчеловеческих существ. Это явление Негри и Хардт называют «антропологическим исходом» («anthropological exodus»), намекая на библейский «исход» евреев из Египта. Только на сей раз речь идет об исходе из человеческого тела и о появлении постчеловеских форм жизни и телесности. Авторы подчеркивают, что эти мутации могут служить как для создания покорных «системе» роботов, так и для революционной практики неподчинения и восстания. Приведу цитату: «Мы безусловно должны изменить наши тела и нас самих, причем более радикальным образом, нежели думают авторы киберпанка. В нашем мире всеобщая эстетика телесных мутаций, таких как «пирсинг», «тату», моды в стиле панк и их имитации представляют собой начальные признаки телесного изменения, но они и близко еще не приблизились к тем фундаментальным телесным изменениям, в которых мы нуждаемся». И далее Негри и Хардт высказывают свое революционное пожелание: «Воля быть против нуждается в теле, которое принципиально не способно выполнять команды. Она нуждается в теле, которое неспособно к семейной жизни, к заводской дисциплине, к упорядочиванию нормативной половой жизни.»  Обратите внимание: Негри и Хардт видят неизбежность «постчеловека» на обеих полюсах своей неореволюционной картины мира – господствующая система будет создавать своих постлюдей (послушных), а мировое революционное подполье («множество» по их терминологии) – своих (непослушных и не способных к подчинению).

Негри и Хардт ссылаются на «Манифест Киборга» радикальной постмодернистской феминистки Донны Хэрэвэй, в котором предлагается упразднить границы между людьми, животными и механизмами, не говоря уже о половой принадлежности. Результаты свободных пересечений людей, животных видов и аппаратов, согласно Донне Хэрэвэй, приведет к появлению свободных существ. Механические свойства улучшат физические данные, а смешение с различными животными позволят полнее реализовывать биологическую свободу.

Самое интересное, что на сей раз подобными проектами занимаются не научные фантасты, но уважаемые представители академической науки эпохи постмодерна.

В современном кинематографе иллюстраций этих тем множество. Одним из ярчайших образов – фильмы Шиньо Цукамото (в частности, «Тетсуо» и «Тетсуо-2»). В них действуют образцовые биомеханоиды, в которых человеческие и биологические части организма неразрывно переплетены с шестеренками, электрическими проводами, роботовидными клешнями, вживленными в плоть дрелями, отбойными молотками и электрическими столбами. Киборги  Цукамото постоянно осуществляют на протяжении всех его картин тот самый «антропологический исход» -- они склеиваются между собой, превращаются в танки, пилы, автомобили, железные шары с выпирающими лицами, затем распадаются на шипящие дымящиеся провода.

Другой японский постмодернистский режиссер Такеши Миике также снял целый цикл про постлюдей – механического якудзу, питающегося железом и гайками, летающих репликантов-ангелов, выполняющих заказные убийства, чтобы на вырученные деньги посылать гуманитарную помощь детям Третьего мира, и целую вереницу аналогичных образов.

Но даже самые чудовищные и нелепые образы постмодернистской фантазии, как справедливо отмечают Негри и Хардт, это лишь первый и осторожный подход к постантропологии, в которой человек выходит за свои принципиальные парадигмальные рамки (и Традиции и модерна).

Может показаться, что это чисто фантастические элементы, игра воображения. Но еще раз напоминаю, что тема об этичности такого рода исследований и внедрении их на практике обсуждается на уровне комиссий Европарламента, а значит, это абсолютно серьезно.

Однажды на одном из предсоборных совещаний у митрополита Кирилла, посвященных выработке позиции РПЦ в отношении концепции «Прав человека», эксперты зачитали некоторые документы этой комиссии Евросоюза, чтобы показать объем тех значений, которые современные европейцы вкладывают в понятие «расширение прав человека» (куда входят не только однополые браки, свободы, социальные гарантии и юридический статус людей, прошедших трансгендерную операцию, но и социально-административная классификация результатов возможных генетических экспериментов!), то участники просто попадали со стульев.  — Все думали, что этого просто не может быть, что это страшный сон, что пришли не эксперты, а сумасшедшие.

Мы, русские, очень архаический народ… Мы модерн-то, который вколачивали в нас с таким трудом,  с миллионами невинных жертв и с невиданной агрессией, как-то быстро растеряли. Что уж говорить о постмодерне. Поэтому мы просто не можем представить, что создание киборгов и «антропологический исход» -- дело самого ближайшего будущего. Мы склонны видеть в этом шутку, анекдот. Хотя мы, русские, склонны имитировать все, и в первую очередь то, чего не понимаем, однако когда постмодерн напрямую идет к нам биомеханическим наступлением, нам кажется, что это уже слишком.

Кто такой этот человек-биомеханоид? Он отчасти человек, отчасти еще человек. Но тогда и компьютер тоже человек. Конечно, с ним же в шахматы играют? Даже мобильный телефон тоже можно назвать «Васей» или «Люсей» и играть с ним, как с тамагучи, выводить его гулять и, в принципе, даже наливать ему. А он будет смеяться, лаять и рассказывать анекдоты. Представить это можно, но что вот настоящего человека возьмут и скрестят с мобильным телефоном, это в нашем сознании не укладывается. Напрасно, не укладывается. Надо внимательнее относиться к философии, тогда мы поймем, что человек – это тоже всего лишь парадигмальное понятие, вытекающее из более широкой и общей парадигмы. И как только парадигма меняется, – а она как раз сейчас и меняется, причем самым фундаментальным образом, -- человек устоять не может. Он изменяется вместе с парадигмой.

Вместо индивидуального субъекта модерна появляется дивидуальный субъект постмодерна. И сама его принципиальная дивидуальность, делимость, членимость призывают игру с заменой деталей и перекрестными экспериментами с деталями от других существ.

Что же в постчеловеке, человеке ближайшего будущего, от машины, а что от человека? Где расположена его субъектность? Она в той ноге, которая еще естественная или в той, которая уже усовершенствованная?

Я, кстати, когда летел из Вашингтона, видел в аэропорту очень странную сцену. Сначала подумал, что у меня галлюцинация. Шел высокий американец, очень красивый, на ноге у него был протез, причем он не был ничем покрыт, он был абсолютно механический, великолепно сделанный. Верхняя часть ноги была реальная, и только между коленом и ботинком было нечто железное, как в фильмах Цукамото. Я сначала подумал, что просто брежу. Но потом мне пояснили, что американцы уже действительно такие отличные протезы делают, и не только их не маскируют, но хвалятся ими как совершенством гуманной технологии.Понятно, что человек попал в беду, и таким образом ему помочь с ней справиться -- вполне гуманно. Но все обычно так и начинается.

Киборги будут созданы не для того, чтобы нас пугать, имитируя Франкенштейна. Они будут созданы для помощи людям, для спасения жизни, для ухода за больными, чтобы залезать туда, где опасно, для помощи африканским детям.  Найдется гуманистический предлог (еще в рамках парадигмы модерна) --  и нам все-таки навяжут биомеханоидов. И естественно, в таком дивидуальном контексте невозможно понять, какая сторона у биомеханоида субъектна, а какая просто аппарат или вживленное ухо свиньи, и где он человек, а где нет. Но ведь если человека рассматривать как дивидуальный код, то вообще нельзя строго определить (в привычной нам антропологической парадигме модерна), где субъект (декартовское «мыслю»), а где декартовская  протяженность.

Вопрос где (в смысле субъект, объект и граница между ними) становится неуместным.  В биомеханоиде, как в пролетарском классе (по Лукачу), субъект с объектом уже с трудом разделим, уже непонятно, где  какая часть. А это меняет всю философию. Согласитесь, если человек уже хотя бы на треть будет состоять из дополнительных деталей и звериных органов, он будет мыслить себя и окружающее по-другому. Периодически подключаясь к розетке или погружаясь на дно океана, он будет мыслить иначе… Вроде бы мелочи, но даже читать он будет по-другому, и в институт ходить как-то по-особому, с особым настроем...

Можно привести здесь фрагмент из книги философа Жана Бодрийяра, описывающий постлюдей: «Его тело постепенно превращается в искусственный протез, бесконечную серию протезов, позволяющих продлевать тело до бесконечности. Субъект и его тело подвергаются трансмутации в гиперрепродуктивной модели клона-двойника. Двойник — таков совершенный протез, симулякр тела. В абсурдной логике амбивалентности шизосубъект — атом молчаливого большинства масс — гипертрофирует свое частное пространство и живет в своей приватной телематике: в повседневности каждый видит себя на орбите своей суверенной, изолированной и закрытой жизни в скафандре-машине, сохраняющей достаточную скорость, чтобы не сойти с орбиты. Поэтому здесь мы существуем как адресаты, терминалы сетей, тогда как креативная игра субъекта-демиурга, актора-игрока уже сыграна».

Мутанты

Если дальше идти в том же направлении, то есть не ограничиваться лишь вживлением механических деталей или отдельных органов иных животных видов, можно усовершенствовать геном человека. Если генетики смогут достоверно и окончательно подтвердить, что те или иные звенья генома отвечают за то, что человек, например, маловат ростом, плоховато видит, склонен к полноте или хромоте, возникнет желание — у кого-нибудь точно возникнет, —  добавить, например, роста следующему поколению, причем солидно добавить. А там уже и до трех-, четырехметровых персонажей не далеко. Появится «новый баскетбол» с людьми выше третьего этажа.

Можно изменить геном в любом другом направлении. Людям, например, работающим сторожами, разовьют особые уши, то есть подправят слуховые аппараты на уровне гена, чтобы слышали каждый шорох. В конечном итоге, можно вполне предположить, что кому-то придет в голову мысль оперировать не только с человеческим геномом, а скрестить его с геномом рыбы, например, или ежа. Есть ведь на свете не только добрые, хорошие, гуманистические ученые, которые думают только об африканских голодающих детях — разные люди бывают. Так что отдельные лаборатории могут выводить человеко-ежей, человеко-змей или человеко-птиц, чтобы они ползали, летали и приносили своим создателям информацию или добычу. Выхватит такая женщина-птица кошелек, и улетит, иди лови ее…

 И чем дальше эта генная технология будет продвигаться, тем больше она будет доступной людям с самыми разнообразными фантазиями, пока не попадает в руки Усаме бин Ладену… И тогда трудно даже себе представить, кого «Аль-Каеда» выведет… Тем более, что никаких моральных ограничений  в мире победившего автономного индивидуума (не говоря уже о мире дивидуумов) нет, поскольку мы ничего ему не можем сказать фундаментального относительно того, почему этого делать нельзя. Вся наша аргументация может быть примерно такой: «Вот, раньше этого не делали…» А в ответ мы услышим: «Раньше вообще ничего не было, раньше интернета не было, раньше трехметровых людей не было, ну и что, а сейчас все это есть, потому что прогресс». Аргументов никаких.

Соответственно, мы стоим перед возможностью скорого появления расы мутантов. Эта раса мутантов, на свой лад выражающая переход от индивидуума к дивидууму, не просто может появиться, она обязательно появится. И если с механическими людьми еще можно было бы (наверное) как-то разговаривать, то эти, трехметровые, они уже просто и не поместятся в аудиторию. Тем более не понятно, что преподавать человеку-ежу или летающей цыганке…

Все нормативы о виде человека сотрутся. Появятся не только гиганты, но и маленькие человечки. Например, для того, чтобы меньше потреблять и сохранить экологию земли. Фантастические персонажи Свифта станут явью.

Клонирование и субъект в постмодерне

В той же цепочке биологических метаморфоз можно сделать еще один логический ход — клонировать человека, взять и повторить его еще раз. Раз человек дивидуален, то есть разлагается на код, то его можно разобрать и собрать заново, то есть воспроизвести.

Интересно, что наши пиарщики и политтехнологи уже пользовались подобного рода клонированием, правда, это были пока еще очень грубые клоны – электоральные. Когда генерал Александр Иванович Лебедь избирался в парламент, где-то в подворотне нашли другого Александра Ивановича Лебедя и поставили его в бюллетень.

Дальше мы будем иметь дело с клонами уже вполне биологическими, с биологическими дубликатами. При раздвоении генного кода появляется возможность создать уже не одного, а двух или несколько идентичных дивидуумов. Казалось бы, какая нелепость! А на самом деле — почему нелепость? Потому, что мы мыслим в парадигме человеко-человека, а если отказаться от нее, понять, что с этим закончено, то почему бы не сделать множество одинаковых постчеловеков?

Клонирование ставит вопрос о субъектности еще более остро, нежели в случае биомеханоида. Две идентичные «индивидуальности» -- это два субъекта? Или один (а другой фикция)? Или вообще ни одного? Ответить на эти вопросы однозначно невозможно, так как мы пытаемся примирить между собой два различных парадигмальных подхода – модернистический и постмодернистический.

Субъект как мыслящее индивидуальное существо в современном понимании появляется в парадигме модерна. В таком понимании его не знала парадигма премодерна. Не будет его знать и парадигма постмодерна. Субъект в постмодерне, наверное, сохранит связь с «мышлением» и «рассудком», с декартовским cogito, но, переходя от индивидуума к дивидууму, он будет существовать в каких-то иных – вероятно более развоплощенных и причудливых – формах.

Те же Негри и Хардт писали, что «новое тело должно будет создавать новую жизнь», т.е. клоны и мутанты должны быть не только результатами чьей-то работы (инженера, медика, системного администратора), но и порождать новых субъектов. Основное направление этого процесса сопряжено с повышением уровня свободы такого субъекта. В биомеханоиде он освобождается от строгих законов и рамок телесности, затем в клонировании перестает быть «единственным» (а значит, смертным). 

Еще одним важным элементом субъектности постмодерна в процессе клонирования является освобождение существа от влияния бессознательного, передаваемого в случае обычного человеческого воспроизводства. Субъект, появляющийся в процессе искусственного клонирования, впервые будет представлять собой «чистую доску», о которой говорил отец-основатель модерна философ Джон Локк.

Локк полагал, что все содержание человеческой личности закладывается обществом. Но эта теория была опровергнута психологами и социологами XIX – XX столетий, которые доказали, что вместе с генами потомкам передаются психические элементы, формирующие будущего индивидуума и активно влияющего на него. Настоящей «чистой доской» как реализованным идеалом либеральной философии может быть только клон.

Субъектность дивидуума будет, таким образом,  более свободной, но вместе с тем и менее определенной. Стремясь выйти за все ограничения и пределы, эта постмодернистическая субъектность будет все более неуловимой и неопределенной. Возможно, она постепенно сведется исключительно к процессу чистых мыслительных процедур, оторванных от того, кто их осуществляет вплоть до снятия самого этого вопроса.  «Кто мыслит?» будет определяться через указание на фактичность процесса мышления. Есть процесс – есть субъект. Нет процесса – нет субъекта.

Совершенно очевидно, что это фундаментально изменит и само понимание «мышления». Клоны начнут пост-мыслить. Но об этом мы будем говорить в отдельной главе.

«Геймеры» и «сетевики» как постантропологические типы

Сходный эффект дивидуальности дает создание сетевых виртуальных клонов. Пока в компьютерных играх мы имеем дело с далекими предками полноценных сетевых клонов, появление которых предвосхищают такие фильмы, как «Газонокосильщик» (по Стивену Кингу), «Матрица» или «Экзистенция». Но ролевые  игры, например, такие как «Warcraft», уже породили в среде подростков особый тип профессиональных «нетворкеров» или «геймеров», которые, как бы, между прочим, спят, едят, и в любой доступный момент подключаются к компьютеру и носятся по  компьютерным пейзажам в образе эльфов, орков или викингов. В каждом новом поколении игр усложняются ситуации и увеличиваются возможности. Теперь можно не только драться, убегать или собирать очки, но и общаться с другими участниками игры через их виртуальных клонов. Количество возможных игровых ситуацией пока ограничено, но оно стремительно расширяется, постепенно заполняя шаблон основных психологических поведенческих стратегий индивидуума при общении с внешним миром.

Так все те же комиссии Евросоюза озаботились юридической квалификацией некоторых форм поведения игроков в сетевых пространствах. Есть предложения ввести даже уголовную ответственность за нецензурную брань, унижение человеческого достоинства, расизм и ксенофобию в случае виртуальных клонов. Выработано понятие «abuse» («злоупотребление»)  и «harassment» («сексуальное домогательство») в киберпространстве. Эти явления возникли из-за того, что человек в процессе игры настолько сживается со своим клоном, что столкновение его с другими клонами и коллизии между ними могут привести к реальным психологическим травмам. Отождествление игрока с выбранным им искусственным персонажем по ходу развития компьютерных игр постоянно возрастает, как и качество кибернетических виртуальных пространств, становящихся все более приближенными к «реальности».

Сетевой «нетворковский» клон постепенно становится субститутом «я». Более того, он становится в чем-то более подлинным и живым, нежели скучная и однообразная жизнь геймера в оффлайне. Подросток жует бутерброд, делает уроки, спит, ничего особенно интересного не происходит. Тупость, стены, родители. Но вот он подходит к компьютеру -- и оказывается в волшебном мире, где все больше и больше интересных и захватывающих ситуаций, серверов, новых пейзажей, новых подвигов. Там он красавец на коне, он набирает очки, получает награды и письма, восторги, рубит всех, и, в конечном итоге, его сознание начинает перемещаться в ту сферу. Так постепенно складывается искусственная «персональность».

А если теперь представить себе несколько игр или несколько «ников» или «клонов» в одной игре, то занятия сетевыми играми, покажутся намного интересней, чем простая жизнь.

В ходе геймерской практики человек учится видеть себя со стороны. Это тоже признак дивидуума. Виртуальный клон бежит куда-то в компьютерной игре, и геймер видит «себя». «Это я, — говорит он себе, — бегу». Так складывается практический опыт дивидуальности, самого себя и  своего клона начинают мыслить как одно целое. Обратите внимание: заведомо «нецелое» предстает как «целое». Соответственно «целое» воспринимается как нечто составное, как разложимое на части. Это новое типично постмодернистское «нецелое целое», «разделимая неделимость». Так, встреча с сами собой становится опытом обыденной практики. Эта тема подробно развита в таких фильмах, как «Матрица» или в лентах Кроненберга.

Интересно проследить, как поэтапно складывается «геймер» как тип. «Легкая» и «естественная» сетевая дивидуальность возможна в том случае, если в самом индивидууме нет собственного содержания, вследствие чего  редупликация происходит незаметно и безболезненно. А это, в свою очередь, вытекает из самой парадигмы индивидуума (модерн), которая в своей сути есть не что иное, как освобождение от определений и ограничений, описывавших человека Традиции.

Смысл индивидуума в том, что он борется с персоной (в понимании парадигмы Традиции). Только тогда он индивидуум. Как только он перестает бороться с персоной, от которой ничего более не остается, он, одновременно, впервые становится подлинным индивидуумом, абсолютным индивидуумом, индивидуумом и никем и ничем больше. Но вместе с тем тут же он и перестает быть индивидуумом, становясь дивидуумом. Философ Жан Поль Сартр называл это состояние «тюрьмой без стен». Индивидуум освободился от всего (стены рухнули) и остался только факт чистого ограничения.

При переходе от последнего аккорда мысли модерна в форме экзистенциалистской философии, мы получаем законченный портрет «геймера», постчеловека. Такой «геймер», строго говоря, уже не может сказать определенно: «Вот это — я, Ваня, а вот это — мой клон». Это клон из компьютера в какой-то момент ему ответит: «Нет, это я -- герой Зигфрид или эльф Оберон, а ты дурацкий клон, сиди у себя, жуй бутерброд, а я буду и без тебя в этой увлекательной жизни совершать подвиги».

Затылочный субъект (мышление спиной)

Опыт контакта с собственным клоном, предвосхищаемый впервые, хотя и очень грубо, в «геймерской» антропологии постмодерна, открывает фундаментальные перспективы в понимании проблемы человека в самых разных парадигмах. Дело в том, что взгляд на свое «я» с тыла оставался закрытым и для парадигмы Традиции (в силу отсутствия строго фиксированного «я») и для парадигмы модерна (в силу абсолютности и единственности этого строго фиксированного «я»).

  Субъектная (или, точнее, субъект-объектная) активация задней части индивидуума, «теневой его части», антропологической спины — это как раз феномен исключительно постмодерна.

Если человек модерна был рассечен на две части горизонтально --  на сознание (верхнюю часть) и на желания (нижнюю часть), если человек премодерна просто не имел ни верхней, ни нижней границы, то есть у него ноги врастали в Землю, а головой он уходил в Небо, то человек постмодерна рассекается пополам вертикально, тыльной стороной. И постепенно именно эта тыльная, теневая, обратная сторона становится все больше и больше синонимом постчеловека, человека постмодерна.

Часто, когда я выступаю на телевидении, а потом вижу эту программу в записи или в трансляции, я испытываю очень странное чувство.  Я вижу, что происходит нечто странное. Смотреть и слушать интеллектуальный и осмысленный дискурс по телевидению почему-то удивительно неприятно. По телевидению хочется смотреть и слушать неинтеллектуальный дискурс. Самое интересное, что даже мне. Я, тоже как и все мы, как человек (и уже отчасти постчеловек), даже самого себя, а других тем более, слушать и понимать в телевизоре не хочу, особенно когда они говорят разумные вещи.

Но стоит сказать откровенную глупость, показать язык или состроить смешную рожу — и внимание сразу автоматически включается. Однажды, размышляя перед телеэкраном о психологической и антропологической подоплеке этого явления, я внезапно понял, в чем тут дело. Оказывается, на самом деле, мы обращены к телевизору, не лицом, но спиной.  Все что происходит в «эфире»  мы воспринимаем только как своего рода «похлопывания», «постукивания», излучение, тепло. Для нас телевизор -- это солярий. Это в каком-то смысле постмодернистическая тайна телевидения.

Философ Жан Бодрийяр писал, что в наше время «послание» (англ. «message») незаметно, но одновременно тоталитарно переходит в «массаж» (англ. «massage»). Это значит, что люди перестают воспринимать содержательную сторону того, что им передается, и воспринимают только физическое похлопывание вместо идеи, вместо мысли, вместо образа. Телезритель сидит к телевизору спиной и, на самом деле, воспринимает идущие от экрана лучи как различные импульсы физиологического свойства: он просто массирует собственное существо таким способом -- вот тепленькая пошла водичка, вот приятные ароматы разлились. Такое физиологическое созерцание телевизора является  важнейшей особенностью постмодерна.

Зрители, которые еще пытаются хоть что-то узнать из вещания, выяснить какие-то новости, что-то сложить в общую картину, что-то опознать — это горстка архаиков, несчастная и немногочисленная,  представляющая собой не что иное, как незначительное меньшинство, своего рода, «секту», которая пытается отчаянно вычленить из льющегося на них потока ироничного и цветастого безумия некую логическую систему. В новостях, которые мы смотрим, принципиально концы с концами не сходятся даже в рамках одной программы или одного комментария. Через 3 минуты на одном и том же канале вполне может говориться нечто совершенно противоположное. Только что сказали, что «высокий гость из Африки приехал», а оказывается, никуда и не приезжал, что визит отменили. Потом выясняется, что и не собирался приезжать… Но потом вновь – стоп  --  вдруг снова кадры его приезда. Значит все-таки приехал… И тут снова опровержение… Или «переговоры с Ираном триумфально удались», и через секунду «переговоры с Ираном были сорваны» и т.д. Подчас все это дается не только на одном и том же канале, но и в рамках одного и того же сюжета.

Я сам работаю на телевидении и даже понимаю, как такое происходит технически. Иногда нет под рукой нужной кассеты. Бывает, что кто-то кого-то не понял, кто-то не дозвонился. Случается, что редактор выпуска запил и его не могут найти. То Интернет отключат, а у режиссера сынишка заболеет, и приходится пускать сюжет прошлой недели (хорошо еще не прошлого года или архивные хроники). Но сидящий спиной к телевизору зритель этого не замечает. Хорошо, допустим, замечает, но что ему делать? Звонить? Ну, ему ответит зевающий дежурный. Возмущаться? Но его никто не услышит. Жаловаться? Но куда? И кроме, того у нас вся страна на что-то жалуется. И так его снова мягко разворачивают спиной к экрану. Смотри (затылком) и не умничай!

В эту игру играет не только каста телепродюсеров и профессиональных телевизионщиков, но и сами зрители — им все абсолютно нравится, они давно привыкли к этому, они не требуют ни от какой программы никакой последовательности. Когда журналист Гордон начинал и заканчивал свои программы посередине «научной» лекции или псевдоинтеллектуального спора, не понятного ни ему самому, ни зрителям, ни самим участникам (которые настолько проникались фактом выступления на телевидении, что забывали о том, что знали; а, может быть, их так давно никто не слушал, что они просто разучились связно излагать свои мысли, которые, не исключено, от полного невнимания постепенно сами собой исчезли…), ни у кого это ни малейшего возмущения не вызывало. Все воспринимали его благожелательно, благодаря картинкам, оранжевым тонам, переплетению теней, гулкому «интеллектуальному» тембру ведущего. А потом еще и говорили: «Да, это ход! Это правильно». Можно было бы и без звука пускать эти беседы, потому что все равно интересно — сидит Гордон, взрослеющий, симпатичный, чешет в ухе, гладит бороду. Это и есть мышление спиной или «затылочный субъект».

Однажды в ходе таких наблюдений я задался вопросом: если человек постмодерна (дивидуум) повернут ко всему спиной, на что же он смотрит? Куда обращено лицо человека постмодерна?  И вдруг я с ужасом осознал, почти увидел, что у него нет никакого лица, вторая сторона у него тоже затылок.

Это постижение человека постмодерна как состоящего из двух сросшихся затылков меня поразило как молнией. Согласитесь, что в этом есть нечто угрожающее.

Наркотики как форма дивидуализации («Голый завтрак»)

Еще один способ активной дивидуализации личного опыта —  наркотики. Принимая наркотики, индивидуум раздробляется, рассеивается по цепочке причудливых состояний, алогично перетекающих друг в друга, фиксируя внимание на отдельных случайных деталях, эмоциях, предметах или образах (при употреблении тяжелых наркотиков  -- галлюцинациях), которые предстают как наполненные внутренней логикой психические лабиринты.

Наркотики – типичное явление именно постмодерна. Человек модерна всячески подчеркивал «цельность» своей индивидуальности и ее рациональную природу, сводящую воедино рассеянный хаос образов, ощущений и мыслительных потоков. Иными словами, человек модерна был призван к совершению постоянных усилий по волевой рационализации мира, по его приведению к логической картине.

Наркотический опыт есть нечто прямо противоположное волевой рационализация – это, напротив, безвольная дерационализация. Человек, принимающий наркотики, отказывается от постоянного осуществления рационального и логически ориентированного усилия, он позволяет предметам, состояниям, эмоциям и фрагментарным, несистематизированным мыслям двигаться свободным ходом без цели и закономерностей. Он делится частью субъектности с образами подсознания (в обычном состоянии подавляемыми), и даже с элементами внешнего мира. Резкое ослабление волевого рационального начала высвобождает огромное количество психической энергии, которая воспринимается наркоманом в чистом виде – без прохождения через сложные системы рационализации и жесткой рассудочной цензуры.

Если в модерне наркотики были уделом отдельных нонконформистских индивидуумов, эстетов и мистиков, то в постмодерне наркотический опыт подвергается фундаментальной демократизации и становится достоянием масс. При этом акцент ставится на «новые наркотики» (типа «экстази») или легкие наркотики, не ведущие к глубинным трансмутациям (в отличие от опиатов или ЛСД). Эти наркотики постепенно и незаметно размывают индивидуальность, поощряя энергетически насыщенный поток разрозненных ассоциаций. Они создают не «альтернативную» психоделическую персональность, но прививают привычку рассматривать поток событий, не имеющий никакого содержательного или логического смысла как комфортное и привычное состояние.

В конечном итоге (в романах Уильяма Берроуза это прекрасно описано), из личности модерна, в которой были начало, середина и конец, возникает некий «naked breakfast», «голый завтрак», где, в принципе, события следуют друг за другом лишь условно (то печатная машинка превращается в голову демона, то на восточном базаре продают огромные котлы дохлых тараканов, то герой внезапно оказывается в экзотичной стране). И вся последовательность отдельных фактов, выдернутых из контекста элементов личной истории, перемешивается в опыте наркомании.

Если сложить все эти аспекты дивидуализации, то мы увидим, как возникает совершенно новый постантропологический тип, который будет мыслить себя (и нас, если мы еще останемся) совершенно иначе и будет жить в реальности, существенно отличающейся от нашей.

Параллели с премодерном

Мы уже неоднократно сталкивались с тем, что парадигма постмодерна дразнит парадигму модерна и использует для этой стратегии парадигму премодерна – но только таким образом, чтобы парадигма премодерна не начала по-настоящему жить своей жизнью и не заявила бы права на доминацию. Премодерн всплывает в постмодерне в пародийном и ироничном, перевернутом и фрагментарном виде. Симулируя отсутствующее сакральное, постмодерн издевается над модерном. Это общая стратегия постмодерна, и она распространяется на все сферы. Этот принцип можно принять за фундаментально начало постфилософии.

В таком случае, вполне можно было провести параллели  между антропологической картиной постчеловека и пониманием человека в премодерне.

Вот, например, биомеханоид? Мы сразу же вспоминаем историю о големе, которого создал пражский рабби Лоев. Или аппарат Альберта Великого, построившего механическую женщину, отвечавшую на все вопросы, которую никто не мог переспорить. Когда Фома Аквинский задал ей вопрос, на который он сам не знал ответа, а она ответила, он рассердился и разбил этой женщине голову. Собственно говоря, биомеханоида как осмысленную и рациональную куклу, оживленную магическими пентаграммами, в эпоху Традиции прекрасно знали.

Но, естественно, в эпоху Традиции это был символ, указующий на то, что, будучи разумной тварью, и сам человек есть не что иное, как мыслящий аппарат, и лишь Вера и благодать Спасителя делает его чем-то большим. В наше же время биомеханоид никого ничему не учит и ни о чем не напоминает. Он просто есть, он бегает, прыгает, отвечает на вопросы, много помнит, мало спит…

Далее -- мутанты. Тут вспомним античных существ — русалок, фавнов, кентавров, циклопов и других одноглазых, одноруких, одноногих, летающих безголовых, козлоголовых и свиноголовых существ. Подробное описание этих странных тварей, как правило, населяющих периферию ойкумены, составляет обязательный раздел описаний путешественников античного мира. Что-то подобное мутантам существовало в премодерне. Но и в данном случае речь шла об иллюстрации того обстоятельства, что под своей «персоной» (личиной, маской) человек мог скрывать невообразимое разнообразие существ, которые в определенных обстоятельствах давали о себе знать и выходили наружу в форме отклонений от привычного вида человека. Множество монстров и духов показывали, как разнообразен человек в своих метаморфозах и в своей неопределенности.

В постмодерне мутации проявляют не богатство потенциального содержания человека, но нищету его автономной индивидуальной субъектности. Человек модерна упразднил метаморфозы и саму их возможность. И вот, постчеловек, оставаясь в тюрьме без стен, пытается освежить свои умершие и охладевшие ощущения. Но создавая «новых существ», он лишь бесконечно редуплицирует свою собственную бесплодность. Поэтому летающие коровы и гигантские водяные змеи из «Детей-шпионов» вызывают не восторг, а жалость.

 В постчеловеческих мутантах выражается скудость воображения автономного индивидуума, категорически не способного к опыту трансцендентного уже с эпохи модерна.

Теперь о клонировании. Биологические или сетевые клоны стремятся к разделению человека на два. В истории Традиции, в частности, в истории христианских святых, как, впрочем, и в исламе, есть много упоминаний о феномене билокации, когда одного и того же святого или праведника встречали одновременно в разных удаленных друг от друга местах. Но это не клоны, а идея многообразия выражения субъекта, реализовавшего в себе архетип святости. Нечто подобное относится  и к тематике алхимических гомункулов — созданию в пробирке маленьких живых человечков. Тут можно вспомнить и о магических куклах, и о других процедурах оперативной магии, которые также оперируют с субститутами индивидуальных существ. Сетевые клоны отдаленно и пародийно напоминают эти сюжеты.

 Дивидуализации опыта через наркотики соответствуют архаические практики экстаза, о которых писал М.Элиаде,-- инициатические опыты, в  которых для выхода за пределы человеческого обыденного состояния использовались древние аналоги современных наркотиков, в частности, галлюциногенные грибы. Но в Традиции стряхивание с себя индивидуальной рациональности в инициатических операциях с наркотиками приводило к новой интеграции – с высшей личностью, с архетипом. Здесь, жертвуя малой (лунной) разумностью мозга, посвященный обретал высшую разумность сердца. А в постмодерне все начинается и заканчивается растворением рассудка без какой бы то ни было последующей интеграции и тотализации.

Или, например, характерные для постмодерна смена пола,  транссексуализм. Это также типичное проявления дивидуализации. Личная гендерная история становится в тягость людям (обладать только одним полом отныне скучно, действительно, обладать одним полом, лизации. Потому что даже личная гендерная история ву. ). В начале это сказывается в том, что люди в Интернете берут себе различные ники (то мужские, то женские) или участвуют в ролевых играх под разными именами (мужскими и женскими). Это пока «геймерская» транссексуальность, но и она показательна. В конечном же итоге, по мере упрощения процедуры трансгендерных операций, люди будут все чаще менять пол биологически. Причем если первые транссексуалы делали это однократно, становясь навсегда из мужчины женщиной или наоборот, то в скором будущем это легко будет повторять по нескольку раз — надоело мужчиной быть, женщиной стал, потом надоело женщиной, снова мужчиной, и так далее. Это становится возможным именно потому, что гендерная идентичность в системе постантропологии неуклонно размывается.

Прелюдией к этому служит кампания за однополые браки во всем мире. Она идет и набирает силу, с ней борются, против нее выступают, и, тем не менее, происходят гей-парады, все больше стран разрешают браки и даже венчание гомосексуальных пар. Двигаясь в этом направлении, легко понять игровой характер пола  в постмодернизме.

В премодерне смена пола соответствует некоторым жреческим практикам, в частности, ритуальной кастрации жрецов Деметры и Изиды, и сакральной трансвестии шаманов и так далее. Но обратите внимание, чем отличаются эти явления эпохи премодерна от сходных, казалось бы, явлений эпохи постмодерна. В первую очередь, в глаза бросается абсолютно бессмысленный характер того, что происходит с транссексуальностью в постмодерне. В премодерне смена пола имеет вполне осмысленное в контексте сакральных доктрин значение. Жрец, который меняет пол (чаще всего с мужского на женский) показывает тем самым, что он становится в пассивное отношение перед лицом трансцендентного принципа. Тем самым в религиозной общине он получает статус особого возвышения, то есть умножает многократно свой авторитет и свои духовно мужские (главенствующие) качества. Оскопляя себя для людей, он обретает высшее мужское достоинство – священный пол.

В модерне гомосексуализм и транссексуализм совершенно не понятны, не оправданы и рассматриваются как недоразумение и частное отклонение. Зато в постмодерне это расцветает с новой силой, претендуя на то, чтобы стать нормой. Хотя теперь уже без всякого обоснования.

У всех постчеловеческих метаморфоз, мутаций и трансгрессий больше нет никакого смысла. Никакой цели.  У мутантов, киборгов, биомеханоидов, клонов и транссексуалов, которые населят собой ближайшее будущее, далекое подобие осмысленности будут только на самых первых этапах. Их создадут, чтобы бы «помогать людям», «ухаживать за больными», «освобождать человеческие желания», «полнее соблюдать права человека». Но в скором времени, эти гуманистические обоснования, инерциально продолжающие дискурс модерна, отомрут. А мутанты, биомеханоиды, клоны, киборги и транссексуалы останутся. Вначале, как в фантастических фильмах, они еще будут помогать «бедным людям», а потом, естественно, выйдут из-под контроля, и дальше случится то, что вы в этих фильмах видели.

И сакральная логика премодерна, и рациональная индивидуалистическая логика модерна упразднятся в пользу ироничной фактичности существ постмодерна, которые станут ожившими фигурами анекдотов, получившими плоть больными фантазиями несмешных юмористов. И если у всех монстров, уродов и кастратов Традиции были вполне понятные роли, цели и миссии, и эти процессы протекали в узком секторе сакральной элиты (или на «границах империи»), то в постмодерне карнавалом первертов заполнится весь антропологический пейзаж, и никто из этих «новых существ» («новеньких существ») не сможет больше объяснять кто он такой, зачем он такой и почему он таким стал. Хотя, вместе с тем, извращение будет каким-то образом понятно всем и составит новый язык, намеки на который мы видим в некоторых фантастических сериалах, где речь идет о непонятных и закрученных интригах между различными расами космических уродов с острыми ушами, щупальцами вместо волос и остроносыми хоботками, чтобы пить кровь…

Завтра уже наступило: legacy of postmodernity

Когда мы с вами говорим о времени, о том, когда это наступит, очень важно понимать, что в парадигмальном смысле завтра уже наступило. Это «наступило» и, с философской точки зрения, есть абсолютно свершившийся факт. Дело в том, что переход к этой парадигме осуществлен. Он уже свершился, произошло это буквально на наших глазах — в 90-е годы XX века и в начале нового тысячелетия. 

Точно так же можно было недоверчиво ждать 200 с лишним лет после первых текстов Вольтера и Руссо, после Французской революции, чтобы, наконец, увидеть триумф рациональной науки, полеты в космос и попытки построения коммунизма на одной шестой части суши. Но можно было и не ждать, осознав заранее всю глубину того, что отныне ожидало человечество. Тогда, в эпоху Просвещения была пройдена важнейшая, решительная, фатальная черта: парадигма модерна стала преобладать над парадигмой премодерна. Да, парадигма модерна до сих пор еще не покорила до конца Восток, не обработала даже нас как следует, несмотря на гигантскую цену, что мы заплатили за модернизацию. Мы все равно еще не осознали модерна глубоко, а другие народы — тем более пока не все поняли. И все же сущностно произошло именно то, что называется в английском языке сменой «legacies».

 Legacy of modernity уступила свое место legacy of postmodernity. Это очень тонкий сдвиг --  философский, парадигмальный сдвиг. Началось время постмодерна, история кончилась, завтра уже наступило.

И в этом отношении не важно, когда те тенденции, те «цветы», которые вырастают сейчас, станут «плодами». Самое интересное в том, что мы живем в эпоху фазового перехода, и специфика этого фазового перехода состоит в том, что мы видим, как нечто чудовищное, страшное, противоестественное совершается на наших глазах, но мы уже ничего не способны в этом изменить, потому что те тенденции, которые развиваются здесь — от человека модерна к постчеловеку постмодерна — являются тенденциями парадигмального качества. Мы все живем под ними; не мы их придумываем,   нас, в конечном счете, никто и не спрашивает, приходить некоей парадигме или нет — это решено за нас. Это фундаментально, потому что мы сами  -- производное от парадигмы, ее испарения, и поэтому бесполезно заклинать родную ночь остаться: новый и чуждый нам день уже брезжит. Это неприятное утро, но оно неизбежно.

Постмодерн – «пусть говорят»

Я бы хотел сделать небольшое отступление. Не так давно я участвовал  в программе «Пусть говорят» Андрея Малахова на первом канале. То, что я там увидел, меня фундаментально поразило. Я думаю, что эта передача может послужить даже учебным пособием нашего курса, поскольку она представляла собой, фактически, введение в парадигматику постмодерна. Кто смотрел, знает, о чем я говорю, кто не смотрел, тем я расскажу в двух словах.

Начиналась передача с того, что девушка из Санкт-Петербурга пятнадцати лет,  Маша Шрайбер, толстенькая симпатичная девушка, подавала в суд на Дарвина. Уже сама постановка вопроса — как минимум необычна. Но это только начало. Когда я пришел в студию, в гримерке увидел очень странных людей. Такое впечатление, что это было некое фрик-шоу, все участники которого обладали каким-то сдвигом, каким-то отклонением. Стареющий рок-музыкант Сергей Мазаев, слегка покачивающийся, но возбужденный и  крайне агрессивный, грозил кулаком священнику, бешено оглядывался по сторонам, и принялся объяснять мне, что раньше он «верил в Евразию, а теперь верит во Вселенную». Потом какой-то человек, похожий на актера Ножкина, сказал мне, что «он тоже патриот», но быстро выяснилось, что он никакой не «патриот», но руководитель центра по исследованию НЛО, который ищет тунгусский метеорит. И вот началась программа. Оказывается, участники делились строго на две части: одни — сторонники Дарвина, другие — его противники. С правой стороны сидели противники Дарвина, среди которых был папа девочки Маши Шрайбер, владелец рекламного агентства. В общем-то, быстро стало ясно, что он выполняет рекламный заказ, выставив свою дочку нападать на Дарвина. Сидел священник из Санкт-Петербурга, который, как выяснилось в ходе программы, и является заказчиком всего мероприятия. Еще присутствовала  пиар-группа, называвшаяся «Духовное наследие» (!), через которую происходили трансакции между священником и  папой девочки. Казалось, что девочка является главным действующим лицом программы. Меня подсадили к группе противников Дарвина.

С другой стороны сидел взбудораженный рок-музыкант Мазаев, директор музея Дарвина, два сумасшедших неквалифицированных человека, некто Вассерман. Он был похож на бомжа, но, оказался, «знатоком», человеком, который всё знает -- из телевидения. Его ноги и руки были перевязаны кожаными ремешками, отдаленно напоминающими еврейские тифилими, но имеющими не ритуальное, а какое-то геолого-резведочное значение. К ним были присоединены ножи, фляжки, какие-то консервные банки…. То есть у него всё было при себе по принципу -- «omnia mea mecum porto». Огромная бородища, он всё знал. Также привели какого-то расиста, автора текста «Расовый смысл русской идеи» из Госдумы, а с ним была еще группа абсолютно сумасшедших неонацистов, которым, правда, слова не давали, но которые всем своим видом поддавали жару.

Для затравки девочка сказала: «Я подаю в суд на Дарвина, потому что человек не произошел от обезьяны». В зале сидело огромное количество бабок, которые начали улюлюкать, выкрикивая: «Да что ты понимаешь в Дарвине!..» А она отвечала: «Ну, посмотрите на меня, я же не похожа на обезьяну?» Бабки закричали: «Похожа! Похожа!» Когда дело дошло до священника, он сказал: «Вот было зверочеловечество, а теперь богочеловечество…» Ему заорали: «Оплачен! Оплачен!». Над этим с неописуемо нервно-спокойным выражением лица высился Малахов.

К одной бабе, которая слишком много орала, он подошел и очень сильно треснул своими бумажками по лбу: «Прекрати орать, скотина», — сказал он ей. Это было только начало. 

Музей Дарвина закричал: «Если Дарвин не прав, то зачем ему  музей?!» А Мазаев очень агрессивно заявил, что, в принципе, всем нужно заниматься спортом, а девочку оставлять на второй год. Напомню, все это было обсуждением того, прав Дарвин или не прав.

Попробуем, оторвавшись от захватывающей сцены, помыслить, о чем  все же шла речь по существу. Из парадигмы премодерна (в ее монотеистической версии) основанной на креационизме, вытекает, что человек создан Богом. Обоснование этого лежит в той же плоскости, в какой вся эта парадигма в целом. Парадигма монотеизма основывается на вере, выводится из веры и доказывается верой, и, следовательно, факт тварности человека есть факт веры. Поскольку вся парадигма такова, то ни один ее конкретный момент – например, антропология – по определению, не может быть опровергнут обращением к иной парадигме, так как последняя не имеет в пределах религии никакого авторитета и выстроена целиком и полностью по совершенно иным законам.

Парадигма модерна основана на систематизации данных человеческого рассудка и эмпирических исследованиях; и то и другое обобщено в современной науке. Рассудочные умозаключения и научные опыты, обобщенные в дарвинской теории, описывают совершенно иную реальность,  где человек создался как-то сам по себе, самовозникновением, пройдя стадии эволюции от амебы через рыбок, ящериц вплоть до обезьянок, пока не стал человеком.

Обе модели происхождения человека находятся каждая на своем месте в своих парадигмальных контекстах. Антропологический креационизм, идея создания человека Богом, характерны для традиционной цивилизации. Теория дарвинизма является ярким выражением парадигмы модерна. В истории эти взгляды вместе со своими парадигмами располагаются – пусть теоретически – в строгой последовательности. Вначале есть парадигма премодерна (и соответственно, сотворенный Адам), потом ее вытесняет, побеждает и, наконец, замещает парадигма модерна  (и соответственно, «человек, появившийся из обезьяны»).Параллельно с этим в истории меняются контексты, и на место религии и веры встает наука и «опыт».

И вот наступает момент, когда эти две антропологические конструкции встречаются друг с другом в лоб, при полном игнорировании  парадигмальных закономерностей и соотношений. И эта встреча парадигм сопровождается немотивированной агрессией рок-музыканта Мазаева,   пиар-компанией «Духовного наследия», полной девушкой Машей Шрайбер с ее нелепым иском, ее папой, у которого тоже, оказывается, свое рекламное агентство «Шрайбер и Шрайбер», группой каких-то кричащих и визжащих  старух,  перемотанным «геологическими тифилинами» Вассерманом, одинокими возгласами нелепых расистов -- и все это под эгидой Малахова.

Так две парадигмы могут встретиться только в постмодерне. И весь антураж этой встречи – не случайность, а выражение того игрового, ироничного, насмешливого характера, которым пропитано в постмодерне все.

В программе никто и не ставит себе цели хоть что-то понять в Дарвине, дарвинизме и альтернативных взглядах на появление человека. Какое дело Малахову до того, как создан человек? Ему глубоко безразличен Дарвин, ему глубоко безразличны попы. Я даже думаю, что никто не платил за эту программу «Пусть говорят». Пусть говорят? --  Ну, так и пусть говорят.  Это и есть ярчайшее проявление того, что такое дух постмодерна.

Эти две парадигмальные позиции — дарвинизм и креационизм — в постмодерне всегда будут сталкиваться в шоу  Малахова, где никто, по большому счету, своих позиций не защищает, потому что их попросту не имеет. Все здесь являются клиентами определенных пиар-групп. Одна половина демонстрирует собой, что они не от обезьяны, другая пытается продемонстрировать, что именно от нее…

Но я закончу рассказ о том, что было дальше. Итак, в первой части программы все выкрикнули свои реплики. Девушка Маша Шрайбер заплакала, потому что рокер Мазаев обратил внимание на ее полноту и косвенно связал с этим ее «антидарвинизм». Потом перерыв на рекламу. И после этого Малахов говорит: «Но это еще не всё, что мы сегодня будем обсуждать. Сейчас мы покажем вам бесов. Фотографии настоящих бесов». Вышли два человека, явно ненормальные, начали показывать фотографии. На фотографиях какие-то мужики выпивают, улыбаются, а над ними ручкой или карандашом (ну, самое большее, начинающим дизайнером в фотошопе), нарисована смешная рожица. Их спрашивают: «Фотошоп?» «Нет, — говорят. — Когда снимали, этого не было. Когда проявили, это проявилось. Оно само». Тогда ведущий говорит: «Значит это бесы!» Все кричат: «Ну, где там бесы?» Депутат Госдумы, автор расистской брошюры, возмутился: «Обещали бесов, я сорвался с заседания смотреть бесов, а вы бесов не показываете!» Тогда Малахов говорит: «Ну, это еще не всё! Сейчас вы увидите самое главное! Третья часть нашей программы посвящена зеленым человечкам!» Периодически речь опять возвращается к Маше, девочке, которая все еще плачет, потому что Мазаев предложил ей больше заниматься спортом. Священник пытается еще что-то выкрикнуть про «богочеловечество», расисты спорят между собой о Ламарке, но уже пошла третья часть.

Малахов просит всех остановиться. Появляется еще один мужик, который утверждает, что вокруг зеленые человечки. «Сейчас я вам, — говорит, — продемонстрирую доказательство. Правда, -- поправляется, — этой кассеты нет, но покажу ту, которая есть». И показывает сто раз показанную и сто раз разоблаченную как подделку хронику (в духе Эд Вуда), как врачи вскрывают якобы инопланетянина. Все ничего не могут понять — то ли кричать, то ли свистеть. Все уже выложились. И тогда Малахов говорит: «На этом наша программа окончена, оставайтесь с нами, в следующий раз мы еще что-нибудь более крутое покажем».

Я, конечно, не могу знать, то ли у нас уже всё такое телевидение, я его не смотрю, но место, в которое я попал, было фантастическим. Я думаю, что это прекрасная иллюстрация парадигмы постмодерна. Не бывает в модерне таких программ, не бывает Малаховых. Больные люди находятся в сумасшедшем доме, в клинике, сторонники Дарвина находятся везде, потому что это никем не обсуждается и никому даже в голову не придет подать в суд на Дарвина или на автора учебника по дарвинизму. И, наконец, священники, которые, по определению, должны придерживаться парадигмы премодерна в своих антропологических воззрениях, в модерне права голоса не имеют. Они могут рассказывать о своих взглядах только в строго отведенных для этого местах – в церквях, на проповедях, в специальной литературе для строго определенной группы людей. В эпоху модерна, священник со своим креационизмом не то, что на первый канал, но даже и на университетскую кафедру не может прийти с темой, будто человек произошел не от обезьяны. Над ним будут либо смеяться, либо будет какой-то грандиозный скандал.

Это очень принципиальный вопрос: парадигмы модерна и премодерна сходятся друг с другом напрямую  в ситуации  постмодерна. Только в ней это всё может быть. Может быть священник, который, как будто не было веков Просвещения, как ни в чем ни бывало, выставляет свой тезис о «богочеловечестве». 

Так что же происходит сегодня в постмодерне? Сегодня эти парадигмы рассматриваются как равновозможные, абсолютно несерьезные и игровые: директор музея Дарвина сталкивается со священником (через Андрея Малахова или пиар-агентство), и обязательным условием этого столкновения является тема зеленых человечков. Если зеленых человечков не будет, то разговор будет проходить в формате «премодерн vs. модерн» или «модерн vs. премодерн». Вот этого нельзя себе  позволить даже  в постмодерне. Поэтому, как только дискурс о парадигмах модерна и премодерна начинает вставать всерьез, обязательно должен появиться «знаток», исследующий тунгусский метеорит или снежного человека, или группа спившихся фотографов должна начать демонстрировать «доказательства существования бесов». Вот тогда всё законченно и совершенно. Идиотизм достигает своей кульминационной стадии. Каждый может оставаться при своем мнении или изменить его на прямо противоположное, поскольку, в принципе, в такой ситуации никакой коллективной, социальной достоверности ни у одной из групп не существует, и соответственно, здесь возникает то, что можно назвать legacy of postmodernity, то есть легитимность парадигмы постмодерна.

Действительно, здесь возможно всё, но только с одним условием — необходимо наличие представителей зеленых человечков и Малахова, который является иллюстрацией-наброском к постантропологии. Малахов не рассказывал нам о смысле человека в постмодерне, не отрицал ни дарвинизма, ни креационизма. Но он разворачивал перед зрителями бессмысленный шум смешных, нелепых и перемешанных между собой  идиотов, собравшихся в студии. И те, кто был в этой студии, и те, кто смотрели передачу, и сам Малахов — все вместе они являлись одновременно творцами, жертвами и наблюдателями новой антропологической картины.

Кто здесь являлся носителем постантропологии? Малахов ли, участники ли дебильного шоу? Зрители? На самом деле — все вместе, все  кто показывает, смотрит, платит, участвует,и даже те, кто в этот момент выключил телевизор. Сам факт, что подобная передача транслируется, есть факт необратимой диктатуры новой парадигмы.

 Иными словами, программа «Пусть говорят» --  очень серьезная вещь. По крайней мере, тот ее выпуск, где мне привелось присутствовать.

Философское осмысление субъекта в постантропологическом пейзаже

Картина постчеловеческого завтра, которое уже наступило, которое уже есть постчеловеческое-завтра-сегодня (о поствремени мы еще будем говорить), не может не ужасать и не отвращать. Но чтобы сказать постмодерну «нет», эмоций недостаточно. Это очень принципиально: о наших эмоциональных состояниях  и о наших этических оценках нас просто никто не спросит. Они будут бесконечно малым шумом.

Если мы начинаем выступать против парадигмы постмодерна с позиции парадигмы модерна или с позиции премодерна, например, говоря, что «вы не правы, мы хотим видеть человека таким-то или таким-то, но не хотим видеть постчеловека», то постмодерн нам на это ничего и никогда не возразит. Он молча возьмет Усаму бин Ладена с его программой человека исламского Средневековья и просто интегрирует его в раздел новостей, начнет штамповать куклы Усамы бен Ладена, произведет его племянницу в рок-певицы, подвигнет российских активисты шоу-бизнеса (например, продюсера Шаповалова) сделать проект «NATO», в котором девушка-шахидка в хиджабе будет пеьт экстремистские песни и т.д.. Точно так же поступят и с типичными людьми модерна: они отправятся вести гуманистические разговоры на канале «Культура», который смотрят только «тихие».

Мы видим на практике, как вызов исламизма – яркое исламское отвержение постмодерна со стороны премодерна -- постепенно сам становится частью постмодерна. И постмодерн не только не боится этого, он приветствует это, он живет этим, он абсорбирует это, он принимает это в себя и легко превращает в тот же самый развеселый, чудовищный и зловещий балаган, в который он превращает все остальное. И в конечном итоге, разница между сериалом про бен Ладена, новостями про бен Ладена из «Аль-Джазиры» и, например, фильмом Тарантино «Бешеные псы»  размывается, поскольку все происходит в виртуальном пространстве, и люди думают: а действительно ли есть бен Ладен или нет? А действительно ли эти здания Всемирного Торгового Центра рухнули или это снято в Голливуде? А, может, их вообще никогда не существовало?

И дальше возникает вполне постмодернистическая «теория заговора», согласно которой «реальности вообще нет», ее отчаянно глючит. Квентин Тарантино это и есть бен Ладен, а бен Ладен -- это голливудский актер, которого снимали где-то в Большом Каньоне. «Действительно» в постмодерне только то, что показано по телевидению, а «значит» только то, что «виртуально». Пропорции между событием и информацией о нем меняются местами. Информация теснит событие, а потом и вовсе его заменяет собой.

Франция всегда была оплотом парадигмы модерна. Эта страна и ее культура отчаянно бьются за светскость и идеалы Просвещения. Выступают против хиджабов в школах и за право журналистов печатать антирелигиозные карикатуры. Они упорствуют: «мы будем отстаивать Руссо, Дидро, Вольтера, мы будем отстаивать светскость и свободу индивидуума…» Но и это не помеха постмодерну: он берет все — и антирелигизные карикатуры, и религиозные карикатуры, и исламистов, и бен Ладена, и Тарантино, и тех, кто хотят Вольтера, и тех, кто не хотят Вольтера, и тех, кто не знает, кто такой Вольтер. Всех берет постмодерн, совершенно запросто, всем дает возможность высказаться, оставляя за собой только одно право – нарезать это в клипы, как ему вздумается. Единственная задача и смысл постмодерна, чтобы все это было без начала и без конца — фрагмент речи бен Ладена, фрагмент статьи Бодрийяра, фрагмент анекдота  Вольтера, короткий кусок порнофильма, улыбка Наоми Кэмпбеэл, визг Мадонны, а теперь --- наконец-то! -- реклама. И всем все ясно.

Как писал Жан Бодрийяр, празднование двухсотлетия Французской революции, Bicentenaire, заменило в сознании французов саму Французскую революцию: теперь все ведут счет эпохи не от Французской революции, а от даты празднования двухсотлетия Французской Революции, совершенно забыв и о самой этой Революции и, тем более, о ее смысле.

Отсюда произрастает культ актеров в современном обществе — люди забывают, что актеры просто играют какую-то роль. Эта роль настолько к ним прилипает, что большинство всерьез воспринимает их за их героев, пишут им письма, просят не убивать Донну Розу в следующей серии.

Смешение реальности и виртуальности — характерное свойство постмодерна.

Конечно, из постантропологического кошмара есть и иной выход, но он очень не простой и потребует чрезвычайного  интеллектуального усилия.  Этот выход будет описан в следующих лекциях, когда речь пойдет о Радикальном Субъекте.

Вопросы и ответы:

Вопрос: Какую роль Вы играли на упомянутой передаче Малахова?

Ответ: Действительно, я над этим тоже задумывался. Меня пригласили как «философа-эксперта», причем вначале поинтересовались, я – «за» Дарвина или «против». Я сказал, что думаю. Мне ответили, что это хорошо, что мне на правую сторону.

Я думаю, что меня пригласили как неангажированного наблюдателя, но сверхзадача устроителей была, видимо, в том, чтобы я придавал «убедительности» сторонникам Маши Шрайдер вопреки ее противникам-дарвинистам. Но показательно, что постмодерн не исключает даже тех, кто вскрывает его сущность и может причинить ему боль, нарушив его игру. Он всех включает… Понятно, что в этой передаче и зрители, и ее участники, и Малахов, и гости, и те, кто помогал снимать фотографии бесов, и те, кто делал макияж гостям --  все являются симулякрами. Но присутствие человека, понимающего, что происходит, не отменяет весь идиотский хоровод, а напротив, как бы, «фундаментализирует» его. Это своего рода метафизический перец, добавленный в идиотский салат виртуальности. 

Когда среди симулякров появляется несимулякр, то, поскольку он не может заведомо там появиться, то он отчасти сам становится симулякром. В этом и есть – возможно, бессознательная -- ирония Малахова. Помещение серии симулякров на одну линию кресел со свидетелем симуляции означает тонкую метафизическую работу – высший пилотаж -- с произвольным распределением ролей в этой страшной среде, называемой виртуальностью.

Матрица настолько сильна, что может позволить снять фильм, разоблачающий ее суть. И с другой стороны, там – на передаче -- был не совсем я, это был мой виртуальный двойник, теле-Дугин. Нечто страшное…

Вопрос: Понятно, что в премодерне психология не нужна как таковая, в модерне она является еще одним доказательством существования реальности. Как быть с психологией в постмодерне?

Ответ: В постмодерне появляется постпсихология. Постпсихология связана с дивидуальностью. Человек в модерне представлял собой некое единство, некий «гештальт», цельность, которую можно было анализировать с точки зрения психологии: инспектировать, разлагать, совершенствовать, развивать и вообще каким-то образом с ней взаимодействовать как с «единицей». Сейчас, поскольку нет этой цельности, то психология лишается традиционного предмета изучения.  У симулякра нет психологии. Симулякр выступает случайным и непостоянным набором сразу нескольких единиц, причем всегда на одну единицу меньше (как говорит Делез), единицы-то как таковой в постмодерне нет. В такой ситуации психология утрачивает свой стержень, состоявший в исследовании индивидуальности и коррекции индивидуальности, если ее цельность и рассудочная упорядоченность слабнет (речь идет о психотерапии и психиатрии). Индивидуальности нет, непонятно, что изучать и что лечить, и тем более как лечить.

Психологические и психиатрические практики, объект и метод психологии в постмодерне меняются. Так как речь идет о дивидуализации, соответственно, психотерапии подлежит не индивид как нечто целое, а части индивида. У симулякра, у виртуального человека, псевдочеловека нет идентичности. Соответственно у него не может быть цельной психологии, и с ним невозможно взаимодействовать как с постоянной величиной. Психологическому исправлению или исследованию подвергаются теперь отдельные элементы, но это уже постпсихология с особыми методами и практиками. Ж. Делез и Ф. Гваттари говорили о «микрополитике желаний». То есть, рассматривается уже не тело, а отдельные части тела, например, психология носа или психология уха. Каждый орган имеет и пытается проводить свою «политику», а многообразие смутных телесных желаний, постоянно мерцающих – то появляющихся, то исчезающих  -- является «перманентным референдумом», меняющим базовые условия функционирования дивидуума (постчеловека). Это своего рода микропсихология постмодерна.

Или, наоборот, если зайти не от эмпирики микропсихологии, но от виртуальных серий симуляционных клонов, то мы получаем, например, «психологию менеджера», т.е. того, чего нет в эмпирике. Произвольно берется выкройка офисного работника, которую мы постулируем как виртуальный норматив, и в полном отрыве от сохранившихся индивидуальных качеств, мы изучаем и лечим существо так, как если бы мы лечили нормативного не существующего в реальности менеджера. Это макропсихология постмодерна, психология серийных товаров. Здесь последовательность характеристик  киборгиального толка. Человека разбирают на части и неподходящее от него отрезается. Иногда заменяется на подходящее. Так, Джон или Джейн становятся правильными «офисными работниками», которых уже можно лечить как таковых. Возникает некая новая сущность, которая (макро)психологически оптимальна. Это человек минус его погрешности, заболевания, отклонения. Постчеловек.

Совокупность «микропсихологии желаний» и макропсихологии серий описывает область постпсихологии. «Нет» говорится только мезопсихологии, которая являлась основным направлением психологии модерна. Интересно, что такой картине постпсихологии соответствует состояние современной экономики – здесь исследуются приоритетно макроэкономические показатели (совокупные индексы, графики роста и т.д.) и микроэкономические параметры. Мезоэкономика, изучающая и оценивающая «средние циклы», по сути, упускается из виду. Это означает, что в экономической науке заведомо заложены предпосылки постмодерна, поэтому-то экономика и стала к концу эпохи модерна и на заре постмодерна восприниматься как «судьба»…

Вопрос:  То есть в модерне мы имели модель человека как целостности, в постмодерне мы сталкиваемся с тем, что представление о шизофрении становится нормой.

Ответ:  В постмодерне нормы вообще нет. Норма -- это элемент реальности, а в виртуальности нет нормы. Просто конституируется разнообразие отклонений, а эти отклонения, в свою очередь, также становятся нефиксированными. Никто не лечит заболевание, никто не считает шизофрению заболеванием. Шизофрения – один из видов развития человеческой культуры. Нет никаких критериев соотношения гносеологического и реального, поскольку «реальности» нет, и гносеология заменяет собой все, переставая быть гносеологией и становясь постгносеологией.  Соответственно, отношение между гносеологической моделью и действительностью может быть произвольным. Отсюда понятие о шизофрении растворяется, поскольку шизофрения – это раскол сознания.  – по-гречески сознание,  – «разрез, «раздвоение», «разделение». Восприятие разделения сознания как болезни проистекает из идеи цельности сознания как нормы, но в постмодерне нет цельности как нормы, и скорее разделение – это и есть норма постмодерна, соответственно, диагноза «шизофрения» в постмодерне нет.