ПОСЛЕДНИЙ ПРЫГУН ИМПЕРИИ (эссе об Александре Проханове)

Мы в петлях раскачнем тела,

Чтоб лопнули на шее жилы,

Чтоб кровь проклятая текла.

“Поразительно умным человеком” назвал Лев Толстой Проханова. Конечно, это относилось к Проханову-старшему, тоже издателю и тоже писателю, к интеллектуалу и нонконформисту, жившему сто лет назад.

Ничего не меняется. Одни и те же имена, одна и та же мучительная борьба, одно и то же сверхчеловеческое напряжение сил, одна и та же Россия, сложная, терзаемая, опьяненная самой собой, духом своих людей, лучших людей земли, ее солью...

В делах о духовной секте Татариновой в XIX веке фигурирует генерал Евгений Головин, а среди следователей-чиновников — Липранди. Моя собственная юность прошла под знаком дружбы с великим современным мистиком Евгением Головиным и в кампании сверстника Олега Куприянова, прямого потомка Липранди... Мой далекий предок Савва Дугин боролся против западничества Анны Иоанновны за крайний православный традиционализм, за восстановление Патриаршества, за возврат к Старой Вере (за что и был казнен Бироном).

Такое впечатление, что в истинной истории принимает участие очень ограниченный круг людей, а все остальные выступают как расплывчатые и невыразительные декорации, как иллюстративный материал истории.

Нет никаких сомнений, что существует “вечный Проханов”, издатель “Духовного христианина”, “Дня”, “Завтра”. Вчитываясь в то, что публиковал “Духовный христианин”, этот интеллектуальный журнал нонконформистской, революционно-консервативной, национальной и неортодоксальной русской мысли, поразительно много встречаешь параллелей с нашим временем.

Проханов родом из кавказских молокан, из крайней спиритуалистической русской секты, одержимой мечтой о “волшебной стране”, где вместо воды источники земные дают молоко, белое райское молоко... Туда же к Кавказу тянулись согласия и толки “параллельной России”, бежавшие прочь от романовской скуки и зевотной чиновничьей веры. Из родных моих ярославских земель, где около половины населения были староверами, и где в знаменитом селе Сопелково обосновался всероссийский центр бегунского согласа, тянулась нить национальных сектантов, хлыстов, скопцов, прыгунов, шелапутов, безденежников к русскому Кавказу, прохановскому Кавказу, белой святой арийской горе Эльбрус, недалеко от которой первые молокане нашли таинственные источники белого, молочного цвета.

Все повторяется.

Линии русских судеб сходятся в конце тысячелетия в последний узор.

Своим знакомством с Александром Прохановым я обязан Юрию Мамлееву, глубочайшему и прозорливейшему современному русскому писателю, нашему новому Достоевскому. Вернувшись из глупой эмиграции в перестройку, крестясь на фонарные столбы и облизываясь на любимые русские московские лица как на пасхальные яйца Мамлеев своим классическим полушепотом сообщил мне в конце 80-х: “А Вы знаете, Саша, что Проханов “наш”...”

“Как “наш”?”, — удивился я. Мне казалось, что он по ту сторону баррикад, что он — кадровый, человек, покорно и безропотно обслуживающий догнивавшую Систему. А это в моих глазах в то время было полнейшей дисквалификацией.

“Нет, Вы ошибаетесь, — продолжал уверять меня Мамлеев, — он все-таки “наш”, “потаенный”, “обособленный”...

Я поверил Юрию Витальевичу и пошел в журнал “Советская Литература” к Проханову.

После нашей встречи я смутно почувствовал, что Мамлеев был прав.

Но настоящее озарение Прохановым пришло в фатальный август 1991. Это был поворотный момент моей идеологической судьбы. Утром 19 августа, в Преображение Господне, когда я услышал голос Лукьянова по радио, я осознал себя до конца и бесповоротно совершенно советским человеком, фатально, триумфально советским. И это после стольких мучительных лет лютой ненависти к окружающему строю, к “Совдепу”, после радикального бескомпромиссного национал-нонконформизма... Конечно, я всегда презирал и Запад, считая, что у России есть свой путь, не советский и не либеральный, третий, особый, уникальный и мессианский. Но в тот август я (даже вопреки своему сознанию) всей внутренней логикой души был на стороне ГКЧП. Речь Лукьянова была для меня ангельским хором. Слова обращения — вестью о новом порядке, о верности и чести, о решимости последних государственников встать на защиту великой державы перед лицом распустившихся столичных толп, мечтающих отдаться кока-колонизаторам.

Совсем скоро пришло понимание катастрофы. Вялые солдатики; агрессивные и вмиг собравшиеся враги, на глазах превратившиеся из вялых и пассивных кээспэшников в фанатичную и хваткую русофобскую и, увы, крайне эффективную, свору; невнятные гэкэчеписты...

И когда уже стало ясно, что все кончено, что вот-вот вернут из Фороса могильщика последней империи, на тухнущем экране появляется знакомое лицо Проханова. Под свинцовой плитой вздыбившихся сил распада и смерти, празднующих мстительную победу, Проханов отчетливо и мужественно произносит слова спокойного самоприговора. Он полностью оправдывает ГКЧП, во всеуслышание обреченно и собранно произносит роковые слова.

На нем сходится пульс исторического достоинства. В этот момент он совершает редчайшее действие, на которое мало кто способен. Он продолжает сохранять верность тому, что со всей очевидностью и фатальностью проиграло. Он утверждает на практике высшее качество человека — идти против всех, когда ясно, что этот путь обречен.

Такого жеста я в своей жизни не видел. Он встал лицом к лицу с историей, с ее страшной, свинцовой мощью, и спокойно сказал, что не согласен с общеочевидным ходом вещей. Так можно поступить только находясь в духе.

Он остался последним на последнем рубеже. Позади зияла пропасть.

После августа 1991 года наши отношения изменились качественно. Я утратил остатки осторожности в отношении “советской” фигуры. Проханов, видимо, решил идти навстречу тем идеям и концепциям, которые не укладывались ранее в вялотекущие взгляды “официальных государственников”. Я думаю, что сам он испытал глубочайший шок.

Проханов верил в Советское Государство, был предан Советскому Государству, служил Советскому Государству и ... его Системе. Но он продолжил эту веру и это служение дальше особой запретной черты, за тот предел, где остальные чиновники-государственники выходят из игры, печально или бесстыдно (в зависимости от темперамента), сдают высоты, мандаты и позиции, угрюмо вытаскивая из внутренних карманов аккуратненький белый платок поражения. Проханов доказал, что принимает все серьезнее и глубже, чем это делали те, которых он искренне считал своими вождями, своими авторитетами, своими полководцами. Так и Аввакум когда-то страстотерпно доказал, что абсолютная покорность Царю и предельное уважение к церковной дисциплине в определенной ситуации не останавливают русского христианина от восстания и утверждения Истины вопреки всему.

Этот же столь внятный дух Консервативной Революции заиграл в Проханове. Истинно русская природа “духовного христианина”, способного к утверждению покорности через бунт, верности большинству через отрицание его правоты. Своего рода советское, государственническое исповедничество.

Проханов, певец Системы, остался верен Системе даже тогда, когда она рухнула. На это не способен ни один конформист, это противоречит самой логике Системы, основанной на абсолютизации сиюминутного, на полной покорности социальному року, на шкурности и имитации, которую мы имели случай созерцать последние годы в небывалом объеме. Но тем фактом, что нашелся кто-то один, кто сказал “нет”, было доказано, что в защищаемом уходящем строе было иное содержание и иной смысл, нежели банальности бесхребетной массы жадных аппаратчиков, готовых служить кому угодно.

Поступок Проханова в августе имел важнейшее историософское содержание, поскольку его отсутствие или наличие имеет прямое отношение к постижению логики идеологической истории.

Но после августа он оказался в роли паладина пустоты.

Советский Дон Кихот в окружение свиней, отставших от обоза и притворяющихся “пострадавшими”. Проханов стал моральным и психическим хребтом патриотической оппозиции после августа 1991. Осью нашего сопротивления, полюсом всего того, что было в эти годы окрашено в тона реального героизма и несимулированного достоинства.

Газета “День” под его руководством стало отражением его души, и та композицию, которую он создал из идей, личностей, тем, персонажей, взглядов, текстов, позиций, не имела никакого аналога. Каждый номер отвечал пульсу истинной истории. Каждая строчка ожидалась с жадностью теми, кто стал прозревать, пробуждаться, распрямляться вместе с ритмом этой газеты.

Прохановский “День” стал настоящим “кораблем” в океане бесстыдства и гиперконформизма.

Сделав все, что мог, для чести и верности, собрав, склепав народную оппозицию из разрозненных осколков, из не совсем покорных и не совсем безразличных сил, движений, людей, Проханов оказался мотором всего героического периода нашего сопротивления от 1991 по 1993 годы. Если внимательно проанализировать “День” того времени и сравнить его с другими “патриотическими” и “оппозиционными” изданиями, то сразу заметна удивительная разница между живым и фиктивным, между новаторским и имитационным, между искренним и поддельным. Прохановский “День” говорил все и до конца, круша предрассудки обывательских кадровых изданий, воспитывая и организуя массы, открывая обалделым от всего происходящего советским людям неожиданные новые идеологические и политологические горизонты, срывая мировоззренческие табу, бесстрашно бросаясь в неожиданные духовные эксперименты. Это было своего рода оплодотворением патриотизма. Будто в постно-скопческую, уныло и по-чиновничьему юдофобскую преснятину вкололи сыворотку пассионарности.

Евразийство и геополитика, империя и третий путь, консервативная революция и национал-большевизм, континентализм и традиционализм, новые правые и новые левые, неосоциализм и неонационализм, православный нонконформизм и исламский фундаментализм, национал-анархизм и панк-коммунизм, конспирология и метаполитика стали постоянными темами “Дня”, разрывая дрему банальных клише ординарных “консерваторов”. Но, видимо, чтобы не пугать кадровых, Проханов добавлял в кипящий котел нонконформизма полотна угрюмых авторов из “старых правых”, бубнящих о своем в привычном для среднего патриота ключе. Эта шифровка Проханова была необходима, как разбавление лекарства, иначе, в более концентрированном виде, пост-советские люди (даже самые лучшие из них) новаторства переварить не смогли бы.

Сам Проханов часто говорит, что просто “открыл шлюзы всему, что хотело выплеснуться наружу”... Но он явно скромничает, почему же десятки балбесов-редакторов из других патриотических изданий продолжали угрюмо свои нудные и бессодержательные внутренние разборки, по сотому разу повторяя опыстоливший хоровод публицистов и писателей из прошлого, давно утративших (или никогда не имевших) представление о реальности, об идеях, о вызове времени, тщеславных, трусливых и плоских...

Проханов уникален тем, что его темперамент, его тип, его природа наследуют в огромной мере молоканский, нонконформистский, национал-радикалистский дух свободы и независимости, дух восстания, дух непокорности, дух обособленности. Этой своей чертой Проханов пугал и пугает “кадровых”. По этой причине Мамлеев назвал его “нашим”. В этом заключается готовившийся не одно столетие феномен прохановского “открытия шлюзов”.

Поведение Проханова эпохи “Дня” в контексте патриотической оппозиции было поведением мужчины в среде взрумяненных (или вялых) теток. Кшатрийский темперамент, стремление осуществить, воплотить задуманное и намеченное, причем здесь и сейчас.

Проханов проецировал свой архетип на других, не просто влияя на читателей, но создавая читателей, вызывая читателей из небытия, формируя их, утверждая, что они должны быть, даже в том случае, если их нет. Не только газетная, но социальная, антропологическая верстка. Она была сложнейшей и напряженнейшей. Но сулила невиданные результаты. На карту бала поставлена судьба величайшего народа и его государства. Жизнь или смерть зачарованной, уникальной нации.

Но...

Горькие слова застывают на языке, но столь серьезны темы, что не возможно их опустить.

Проханов сделал многое, очень многое, сделал столько, сколько никто в патриотическом движении не сделал. Ему по праву должно было бы принадлежать первое или рядом с первым место в патриотическом движении на его героическом этапе. Однако случилось иначе.

Всех причин того, что роль Проханова была релятивизирована, достоверно я не знаю. Могу только догадываться. Но многие силы (и в том числе среди “патриотов”) были брошены на то, чтобы не допустить всеобщего признания объективного первенства “Дня”, центрального значения лично Проханова. Этого он сам, конечно, избежать не смог. Он смог бы избежать другого.

Был переломный момент, когда все решалось. Решалось в редакции газеты “День”. Тогда, именно тогда в 1992 — 1993 году закладывались модели и формулы оппозиции, действие которых предопределило в огромной мере все последующие события и поражения.

Мы стояли посреди хаоса позиций, партий, групп, организаций. И, в принципе, от Проханова во многом зависело, какие движения и каких персонажей поддержать, вывести в центральные фигуры, какие темы сделать приоритетными, а какие наоборот сдвинуть на периферию.

Лично я считал и продолжаю считать, что не следует первостепенному ставить над собой второстепенное, достойному поддерживать недостойное, полноценному продвигать к социальным верхам ущербное. А следовательно, лучше было бы Проханову возглавить тогда кипящий котел оппозиции самому. Он пошел другим путем, и тогда я в первый раз почувствовал тревожные обертона грядущего провала.

Понятно, что в неразберихе того времени на видные роли — в том числе среди патриотического движения — пробрались личности случайные и незапланированные историей. Но при определенной настойчивости Проханов мог бы сопутствовать их закату более активно. Он этого не сделал, пытаясь собрать разношерстную кампанию, не имеющую часто ничего в голове, а тем более за душой, в общий фронт. Это был синкретизм вместо синтеза, подмена идеологического объединения лозунговым. И за всем этим брезжило ностальгия Проханова по определенности, устойчивости, надежности Системы, т.е. внутренняя симпатия к кадровому. Он мало поддается внушению, но определенные элементы системы зачаровывают его. Депутаты, кабинеты, селекторная связь... Как будто магия исчезнувшей Империи имела над ним необъяснимую власть. Так саднит у инвалидов отсутствующая конечность.

И из бестелесных паров ностальгии Проханов мало-помалу стал призывать к жизни монстров. Из грез его выпрастывались солидные тушки стиля Старой площади, фантомы аппаратчиков-государственников, миражи “служилых людей”. Каббала называет это “диббук”, “воскресшие дурные мертвецы”.

Сегодня дежекциями этого прохановского ностальгического магнетизма наполнена половина Думы. Странно, но на иврите “Дума” (с ударением на последний слог) — имя демона кладбищ.

Кого любишь, того и судишь. Я все же думаю, что отказ от первой роли не только скромность. Возможно, что Проханову невыносим вкус бездны, в которой он очутился. Но у нас нет иной перспективы, кроме как попытаться организовать новый мир из нового центра, новый порядок из нового архетипа, новую нацию и новое государство, отправляясь от новой личности.

Проханов несомненно лучший из настоящих. Но все в этом настоящем настолько постыло, что, может быть, не так выразительна эта искренняя и объективная похвала.

Я думаю, что необходимо заново собраться, напрячься, вспомнить все, ощутить в крови голос, шепот, рев предков, вой обособленной Родины, нашей последней Руси, и отряхнуть некромантические могильные скорлупы в депутатских костюмах. Умерший человек никогда не возвратится к состоянию старца, а старцу никогда не быть больше юношей. Новое Рождение перпендикулярно всем возрастам. Новая Жизнь по ту сторону как старой жизни, так и старой смерти. Это справедливо для человека, это справедливо и для народа, и для государства.

Нам надо зачать и родить Новую Русь. И в ней воплотится Русь Вечная. Просто к старому возврата нет.

Среди строгих и рациональных кавказских молокан с довольно пессимистическим складом ума иногда появлялись проповедники иного рода. Разновидность хлыстов — прыгуны. Они проповедовали необходимость дикого телесного ажиотажа, взвинченного эзотерического духовного радения, выкликивания из-за грани потустороннего новой реальности, Нового Града. И бывало, что и молоканские наставники — прямые предки Александра Андреевича Проханова — подавались на этот вызов экстатического делания. Прыгуны, посланцы невиданной энергии, призывающие сделать фатальный шаг за черту, за бритвенную черту ночи, чтобы выплыть с обратной стороны, не сожалея более о закате, но достовая из бездны полуночи новое солнце, упование Новой Зори...

Плоть застывает. Плоть империи — тоже. В некоторых фатальных случаях ее не отогреешь. И тогда надо прыгать. В бездну. В неизвестное. В ночь. Чтобы обрести там — в риске и тайне последнего, предельного подвига — Новое Рождение. Родину. Нашу Родину.