Политический язык. Политика как язык

Структурная лингвистика складывается в период преобладания позитивизма^*

В ХХ веке философская мысль вращалась вокруг проблемы языка. Структурная лингвистика настолько изменила представление о формах и способах человеческого мышления, что языковые проблемы выдвинулись на первый план.

Новизна структурного подхода ускользнет от нас, если мы упустим из виду общий настрой эпохи, когда это направление в языкознании (позже в философии, этнологии, социологии, антропологии и истории) возникло впервые. Это был период расцвета позитивистского мышления, в основных чертах совпадающего с парадигмой либерализма.

Позитивизм рассматривал различные явления в подчеркнуто прогрессистской перспективе через призму доминировавшего в то время исторического метода. Длительность (последовательность, диахрония^*) бралась в качестве приоритетного фактора рассмотрения как языковых, так и философских проблем.

С точки зрения теории прогресса, временная последовательность в исторических явлениях отражает (в целом) причинную взаимосвязь. Второй особенностью позитивистского метода было представление о сущностной неизменности субъекта, т.е. самоидентичности рассматриваемого явления или вещи, помещенных в процесс исторической длительности. Самым общим образом можно сказать, что позитивисты в гуманитарных вопросах исходили из сохраняющейся идентичности субъекта в ходе его временного становления.

Это определяло и отношение к языку: считалось, что язык исторически непрерывно развивается, оставаясь самим собой, и параллельно развиваются его составляющие - слова, грамматические формы, фонетика, лексика и т.д.

Основы структурной лингвистики

Структурная лингвистика, основанная швейцарцем Фердинандом де Соссюром, основывалась на совершенно ином подходе.

Фердинанд де Соссюр предложил выделить две фундаментальные категории, которые в позитивистском историческом методе смешивались: реальные акты речи, высказывания (французское "parole", "слово" или французское "discours", "высказывание", "дискурс") и лежащую в их основе непроявленную систему собственно, "языка", которой человек овладевает при обучении языку (франц. "langue", "язык"). Соссюр полагал, что структурная лингвистика должна сосредоточиться преимущественно на непроявленной системе, обычно ускользавшей от прямого позитивистского анализа, и описывать ее структуры через отношения составляющих ее элементов. Ранее лингвистика уделяла основное внимание исторической эволюции элементов языка; Соссюр же настаивал на том, что синхронная или синхроническая^* лингвистика - изучение языковой системы безотносительно ко времени - должна получить приоритет перед диахронической или исторической лингвистикой.

От понимания природы языка как процесса поступательного развития, т.е. непрерывной "коллективной речи", Соссюр перешел к рассмотрению той одновременной и непроявленной структуры, которая предопределяет формы и порядок всех возможных речей, но сама не вступает в этот процесс - не "проговаривается". Эта структура (т.е. собственно "язык", в терминологии Соссюра) по своим характеристикам аналогична пространственной реальности - все элементы его существуют одновременно, последовательность (собственно "речь", "дискурс") же возникает тогда, когда эти элементы переводятся в иное - проявленное и "проговоренное" состояние.

С другой стороны, Соссюр отказывался признавать и второй программный пункт позитивистского анализа: принцип субъекта. С его точки зрения, "говорящий субъект" в огромной степени предопределен самой структурой языка, от которой он отталкивается, и в зависимости от этой структуры качество "говорящего" и содержание "проговоренного" будут существенно меняться. Точно так же дело обстоит и с содержанием "сказанного": оно не является чем-то самостоятельным и самодостаточным, но лишь следствием наложения различных возможностей, присутствующих в структуре языка. Модификация этой структуры может кардинально изменить "содержание". И, наконец, последнее: "субъектность" элементов языка. Она тоже отвергается Соссюром, который предпочитает говорить о "системе отношений"; эта система отношений и устанавливает (преходящую и неустойчивую) "очевидность" значений.

Существует еще одна пара лингвистических понятий, которая помогает лучше разобраться в философских предпосылках структурной лингвистики. Это - синтагма и парадигма.

"Синтагма"^* - означает высказывание, фразу в ее законченном виде, т.е. в последовательности всех элементов. Синтагма строится по принципу "и-и".

В синтагматической конструкции участвуют конкретные языковые формы, которые, соединившись в строго определенной последовательности, создают конкретное цельное высказывание, которое можно впоследствии анализировать, разбирать, понимать, расшифровывать, разбивать на части, включать в более общий контекст и т.д. Собственно, синтагма является той моделью, которая берется в качестве приоритетной в позитивистской (дососсюровской) лингвистике. Весь язык тогда понимался как расширенная синтагма - огромная совокупность существующих или существовавших высказываний.

Парадигма^* - строится по модели "или-или" и описывает структуру высказывания не так, как оно есть, а так, каким оно может быть.

Парадигма высказывания отмечает, к примеру, что на этом месте в предложении должно стоять такие-то слово, часть предложения, грамматическая форма или некоторый род или вид, без указания, что именно. Если синтагматическим является высказывание "Иван ударил Петра", то его парадигмой будет "некто совершил некое действие по отношение к другому" или "подлежащее сказуемое дополнение", на основании чего можно построить как первоначальную синтагму, так и неопределенное множество иных. Парадигма описывает отношения элементов, намечает рамки возможного в высказывании, ее элементы существуют синхронически, одновременно.

Язык, в понимании Соссюра, и есть парадигма речи, дискурса, высказывания.

Философия структурализма

Идеи Соссюра оказали огромное влияние не только на лингвистику, но и на философию, где методология Соссюра была воспринята самыми различными мыслителями. Так возник структурализм^* - самостоятельное направление в современной философской мысли.

Видными представителями структурализма были лингвист Р.Якобсон, антрополог К.Леви-Строс, литературовед Р.Барт, психолог Ж.Пиаже, философ Мишель Фуко, психоаналитик Жак Лакан и др.

Структуралисты - каждый в своей области - применяли базовые методы, предложенные Соссюром к объекту исследования, изучая структуры и парадигмы в их внутренней системе и в отношении к производимым "дискурсам". В области психологии это означало выявление скрытой системы "подсознательного", которая устанавливает парадигмы сознания. В социальной сфере некоторые представители этого направления по-структуралистски расшифровывали марксизм, вскрывший парадигму Капитала как структуру, предопределяющую общественное устройство современных развитых государств и их культур и т.д.

Во всех случаях отличительной чертой подхода структуралистов было различение основной пары - "языка" ("структуры") и "высказывания" ("дискурса"). Для философии политики это деление также является принципиальным.

Политология изучает дискурсы, философия политики - языки

Политика в структуралистском понимании есть дискурс, высказывание, синтагма. Она представляет собой совокупность действий, событий, идей, доктрин, теорий, идеологий, программ и т.д., объединенных общим качеством - они масштабны, коллективны, проективны. Политика есть объект исследования, помещенный во временную последовательность, диахронический процесс. Если ограничиться этим пониманием и рассматривать этот предмет в подобном ракурсе, мы получим такие дисциплины как "политические исследования" ("political studies"), "политическая история", "политология" и т.д. Все эти подходы исследуют в политике субъектные и исторические аспекты, все они в той или иной степени несут на себе следы позитивистского метода - разбор и анализ фактов, описание и категоризацию явлений и т.д. Иными словами, большинство наук, исследующих Политическое, имеют дело с политикой как с дискурсом, как с совокупностью "высказанного" и зафиксированного историей. То, что "не было высказано", но "могло быть высказано", остается вне рассмотрения. В области большинства политических наук, таким образом, преобладает принцип синтагмы. Само Политическое понимается как синтагма.

Философия политики является дисциплиной, основанной на совершенно ином методе. Здесь преобладает, напротив, синхронический парадигмальный подход. Философия политики вскрывает и описывает те структуры Политического, которые не присутствуют собственно ни в политической истории, ни в речах политических деятелей, ни в программных документах партий, ни в идеологических трактатах. Эти структуры ускользают от строгой научной классификации, так как принадлежат уровням, предшествующим прямой и ясной рационализации. Философия - в широком понимании этого слова - в данном случае и выступает как метод постижения структуры, и ничто иное кроме философии (со всей неопределенностью ее терминологического инвентаря, множеством школ и направлений) в таком качестве выступать не может.

Парадигма и синтагма в конкретной истории

Ранее мы специально останавливались на соотношении идеологического течения консервативной революции и политического явления национал-социализма, поясняя, почему последнему феномену в книге уделено так мало внимания. Этот пример показателен в оптике диалектики парадигмы и синтагмы: консервативная революция есть парадигма, язык, важная, содержательная и насыщенная колоссальным идейным потенциалом матрица, способная лечь в основу множества политических движений и партий. Национал-социализм есть синтагма, "высказывание", законченное и неизменное явление, которое можно исследовать с самых различных сторон, но исторической сути которого нельзя изменить ни на гран. Поэтому для изучающего философию политики важнее и приоритетнее явление консервативной революции, занимавшей в исторической конкретике довольно второстепенное место, а для историков политики и политологов, напротив, больший интерес представит исторический феномен национал-социализма. Однако если внимательно изучить идеологический комплекс консервативной революции, мы сможем не только легко расшифровать исторический дискурс нацизма Гитлера, но и интерпретировать множество других политических явлений, не имевших к нацизму никакого - ни прямого, ни косвенного - отношения, и более того, выстроить модель разнообразных политических явлений, которых никогда не существовало, но которые либо могли бы возникнуть (при определенных обстоятельствах), либо возникнут в будущем. Те дисциплины, которые оперируют лишь с синтагмами, досконально изучив и разобрав одно явление, считают тему закрытой и переходят к новому объекту, не обращая внимания ни на сложные параллели, ни на возможность "выживания" ростков того, что исторически - по видимости - прекратило свое существование.

Марксизм как дискурс и марксизм как язык

То же самое можно сказать и о марксизме. Марксизм как историческое явление, как идеология социалистического лагеря и, соответственно, коммунистические партии и движения могут быть рассмотрены с двух позиций. Взятый как синтагма марксизм содержит множество исторически опровергнутых, неточных или устаревших положений, эпоха его функционирования в качестве интерпретационной системы мироздания, очевидно, завершена, его дискурс воспринимается как нечто "архаическое". Вместе с тем, в своей парадигме, в своих "мифологических" и "эсхатологических" интенциях (намерениях), в своей "структуре" он, напротив, отражает устойчивый сценарий определенного миросозерцания (борьбы двух начал, победы добра над злом, героизма, построения "волшебного мира" и т.д.), которое глубоко укоренено в человеческой психологии, культуре, в бессознательном, но выражено при этом на языке экономико-политических обобщений. Такой парадигмальный марксизм отнюдь не канул в Лету вместе с Советским Союзом и не исчерпал своего мобилизационного потенциала. И снова, если историк политики или политолог при изучении марксизма обратит внимание на материалы съездов, партийных дискуссий и полемик, на смену и противостояние лидеров и столкновение платформ, на идейную борьбу внутри коммунистического движения и на критику капитализма, то для изучающего философию политики более важными, быть может, окажутся отдельные заметки молодого Маркса на полях, его наброски и дневники, его нонконформистские стихи, а также некоторые маргинальные левые течения и группы (в частности, французские "новые левые"), где - на огромном расстоянии от столбовой дороги марксистской ортодоксии - обсуждались и разбирались принципиальные онтологические вопросы парадигмы марксизма.

В такой перспективе особый интерес вызывают попытки французского философа Жиля Делеза рассмотреть марксизм как инструмент изучения социальной реальности, где базой является понятие Капитала, соответствующее "бессознательному" в психоанализе^*.

Социально-политическая история предстает в таком случае как развернутый дискурс Капитала, а сам Капитал выступает как "структура" или "язык". Именно такую интерпретацию марксизма предлагает Делез и его соавтор психоаналитик Феликс Гваттари.

Важно при этом, что широчайшее влияние марксизма в XX веке ничего не добавляет и не умаляет в отношении его парадигмальной ценности. Если рассматривать марксизм не как политическую идеологию, а как остроумный функциональный метод анализа, он может стать важным элементом в арсенале философии политики.

Структуры либеральной философии

Эти соображения полностью применимы и к либеральной политической теории. Здесь, так же, как и в случае других магистральных идеологий ХХ века, можно выделить как уровень "высказывания", так и уровень "языка".

Либеральный дискурс в его политическом и идеологическом оформлении, как правило, заострен на конкретных вопросах и выдержан в духе полемики с идеологиями, покушающимися на основы либерализма - традиционализмом, социализмом и т.д. В такой полемике исторически выковывалась либеральная ортодоксия. Полемизируя с традиционалистами, либералы боролись с прошлым за настоящее и будущее, и эта историческая задача предопределяла структуру либеральных памфлетов, речей, теорий и программ соответствующей эпохи. В какой-то период времени (XVII-XVIII) век это было главной и почти единственной линией либерального дискурса.

В XIX и особенно в ХХ веке образ главного врага либералов качественно изменился: теперь они полемизировали в основном с социалистами и коммунистами, отвоевывая у них настоящее и борясь за свое будущее. Если рассмотреть либеральные дискурсы как таковые, нам едва ли удастся составить верное представление о парадигмальной структуре либерализма, о "языке" этого явления. В разных ситуациях либералы выступают то как "консерваторы", то как "прогрессисты", то как "радикалы", то как "умеренные", то как "правые", то как "левые" и т.д. На уровне синтагм здесь противоречие на противоречии, но, исследовав саму либеральную парадигму, мы увидим, как взаимосвязаны между собой эти, на первый взгляд, разрозненные дискурсы, ибо в них важно не содержание, не прямой смысл, но взаимодействие элементов внутренней скрытой структуры.

Например, среди теоретиков либерализма есть авторы, которые в свое время были на периферии либеральной политики, но чьи идеи и теории гораздо важнее для понимания "языка" либерализма, чем, подчас пустые и бессодержательные, речи общепризнанных лидеров этого направления.

Наиболее прозрачно и убедительно либеральную парадигму описывали Фридрих фон Хайек, Карл Поппер, Рамон Арон.

Надо заметить, что сегодня либерализм как мировоззренческая позиция одержал существенную победу над конкурентными идеологиями, и поэтому либеральная мысль подошла к критической черте.

С одной стороны, происходит слияние ее синтагмы с ее парадигмой, поскольку смысл в критике других идеологий (ушедших в состояние потенциальности) пропал и сказать здесь (кроме ретроспективы), собственно, больше нечего. Это порождает у либералов впечатление "конца истории" (Ф.Фукуяма) и лежит в основе такого явления, как постмодерн^*, где дискурс девальвируется как таковой и его заменяет ироничная игра "рециклирования", "намеков", "стерильного воспроизводства серийных объектов" и т.д.

С другой стороны, либеральная парадигма ищет или новых оппонентов (к примеру, "международный терроризм", "исламский фундаментализм" и т.д.) с новыми, подчас искусственно воссозданными, альтернативными мифологемами, или начинает внутреннее дробление по собственной границе - европейский либерализм, американский либерализм, азиатский либерализм и т.д.

Это процессы, протекающие в либеральной мысли, представляют собой значительный интерес для философии политики: как всякий структурный кризис, он чреват неожиданными политическими последствиями.

Но адекватно истолковать происходящее без учета других альтернативных парадигмальных структур просто невозможно, и поэтому философия политики как "специальность" сегодня не менее актуальна и значима, чем ранее.

Власть и язык

Структурно-лингвистический анализ в применении к философии политики наглядно демонстрирует свою наглядную адекватность при разборе явления власти.

Властные отношения интересовали политическую мысль всегда, поскольку власть является одним из основных, базовых определений Политического. Структуралистский анализ власти начинается со следующей аксиомы: властные отношения закреплены в языке. Любое предложение, любая грамматическая конструкция, в конечном счете, любой язык есть не что иное, как структурализация властных отношений.

Грамматическое предложение есть само по себе образ власти. В нем всегда существует подлежащее, которое является неизменным и главным, выполняет функцию "суверена", "властной инстанции" (отсюда "именительный падеж" в тех языках, где существует склонение). В полноценном предложении наличествует сказуемое, которое представляет собой действие, исходящее из этого "суверенного" подлежащего или его состояние. Кроме того, имеются "подданные" (или объекты), на которых подлежащее оказывает свое воздействие - дополнения.

Таким образом, любое высказывание представляет собой организацию иерархических отношений, следовательно, в каждом предложении, которое мы произносим, мы воссоздаем, утверждаем, закрепляем и структурируем властные функции. Соответственно, стихия власти и стихия языка - это функционально однопорядковые явления. Власть не только осуществляет себя через язык (приказания и распоряжения отдаются с помощью языка), но и организует сам язык, предопределяет его структуру, запечатлевает себя в нем. Власть имеет самое тесное отношение к парадигме языка, живо соучаствует в ней.

Когда человек пересекает границу сферы индивидуального и входит в сферу общественного, он попадает одновременно в пространство языка и в пространство иерархических (властных) отношений. Но так как человек рождается и воспитывается в семье и с рожденья вовлечен в языковую среду, то фактически эта граница весьма условна: самое представление об индивидуальном, которое было бы полностью независимо от общественного, является рациональной абстракцией, не имеющей никакого опытного подтверждения: "человек говорящий" уже есть ipso facto "человек политический". Учась произносить первые слова и фразы, ребенок включается в структуры власти: в каждом правильно составленном и верно понятом, расшифрованном предложении заложен сценарий управления, подчинения, иерархии, неравенства.

Основателем толкования Политического через стихию власти был Фридрих Ницше. В своей книге "Воля к власти" ("Wille zur Macht") он афористически описывает различные проявление "властного инстинкта", пронизывающие человеческую историю, культуру, философию и т.д. Ницше предлагает не объяснять власть, исходя из других социальных, экономических, психологических предпосылок, но, напротив, взять это явление за базовую категорию, и объяснять через власть, через "волю к власти" все остальное. Такой подход является вполне приемлемым для философии политики в широком смысле слова: мы вполне можем истолковать основные аспекты человеческого бытия именно как "высказывания" власти.

В технологическом смысле сходных воззрений придерживались и представители неомаккиавелизма (В.Парето, Р.Михельс, Г.Моска).

Развивая идеи Ницше, французские структуралисты (особенно Жорж Батай, Мишель Фуко, Жиль Делез) функционально приравняли власть к языку, и это отождествление дало интересные методологические результаты.

Революция языка и политическая революция (Маркс и Малларме)

Существует интересная аналогия между двумя высказываниями: революционного теоретика Карла Маркса и французского поэта-символиста Стефана Малларме.

Маркс утверждал, что "раньше философы стремились объяснить мир, мы должны его изменить". Стефан Малларме полагал, что "необходимо изменить язык" (франц. "Il faut changer la langue"). Эти два проекта революции - социально-политической и эстетической - с точки зрения структурализма, функционально суть одно и то же. "Изменить язык" означает изменить парадигму, т.е. радикально упразднить одно мировосприятие и утвердить другое, альтернативное. Социальная и политическая революция начинается с изменения языка, а если она удается, она обязательно реформирует язык окончательно. Изменение властных структур отражается в изменении языка, но верно и обратное: парадигмальное изменение языка сказывается на структуре политической власти.

Политическое учение Маркса построено на том, как изменить классовую природу власти, перейти от доминации капитала к диктатуре пролетариата. Это предполагает смену парадигм. То, что было "дополнением" в буржуазном обществе, должно опрокинуть социально-экономическую иерархию и занять место "подлежащего". Но это уже другой язык, и он требует новой грамматики.

Стефан Малларме и другие поэты-символисты в своих поэтических экспериментах ломают грамматику языка, уводя читателей в миры намеков, догадок и парадоксов. Подчас трудно понять, где подлежащее, где дополнение - искусные манипуляции со словом создают эффект новой реальности, свободной от банальных клише рассудка. Эстетическая революция символизма - прямой функциональный аналог революции политической. В ХХ веке художественное движение сюрреалистов, продолжавшее линию символизма, напрямую слилось с коммунистическим движением (А.Бретон, П.Элюар и т.д.).

Сходства и различия в парадигмальных подходах "новых левых" и традиционалистов

Мишель Фуко подробно развил тему власти и языка в работах "Порядок дискурса", "Надзирать и наказывать", в нескольких томах "Истории сексуальности" и в программной книге "Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности". Для того, чтобы понять специфику отношения "новых левых" (к числу которых принадлежит Фуко) к власти, надо иметь в виду общую для социалистов (коммунистов) программу - преодоления буржуазного порядка вещей с параллельной классовой интерпретацией добуржуазных обществ.

В эту модель внес существенную поправку Жорж Батай, который внимательно изучал традиционалистов (в том числе труды Рене Генона), и развивал тезисы Руссо в русле прославления "примитивных культур".

Именно Батай ввел в "новый левый" контекст многие темы, до этого остававшиеся характерными признаками традиционализма ("сакральное", "инициация", "тайные общества"), и таких авторов, как Фридрих Ницше или Иоганн Бахофен. В интерпретации Батайя, изначальные сакральные культуры живут в гармонии с миром, но она нарушается при первых признаках рационализации общественных отношений, что порождает эксплуатацию, отчуждение, иерархию и, в конце концов, приводит к капитализму. В данном случае мы имеем дело с качественной оценкой "пещерного коммунизма" Маркса, сближающейся с позитивной оценкой сакральных культур у представителей "фундаментального консерватизма". Но отношение к дальнейшим этапам развития общественных институтов - кастовое общество, рабовладельческий строй, феодализм - снова разводит традиционалистов и "новых левых" по разные стороны баррикад. Прочтение Ницше "справа" (например, Юлиусом Эволой) дает позитивное восприятие принципа "власти" и "воли к власти", а прочтение его "слева" (Батай, Фуко, Делез и т.д.), напротив, видит в этом зародыш "отчуждения", "репрессии", "рассудочности" и "власти капитала"¹.

Теории власти и революции Мишеля Фуко

Принцип власти и воли к власти для Фуко является синонимом отчуждения и репрессии органических жизненных энергий, которые он отождествляет с "революцией" и "сексуальностью". Власть, воплощенная в языке, для Фуко - это инстанция подавления жизни и функциональная ипостась капитала. Грамматические правила языка он трактует как отражение правовых запретов, связанных с политической и социальной регламентацией сексуальности. Иерархия для Фуко уже есть "зло" сама по себе, иерархическая организация грамматики - рода, спряжения, подчинения и т.д. - отражает систему репрессии и подавления, внедряет ее в человека с детства, готовит почву для "пенитенциарного"^* общества, стремящегося заведомо "исправить", "перевоспитать", "излечить" и "наказать" человека (т.е. получить контроль над его "естественными" проявлениями, воплощенными в "сексуальных желаниях").

Фуко подробно разбирает модели власти: власть мужчины над женщиной, богатого над бедным, начальника над подчиненным, взрослых над ребенком, врача над пациентом, учителя над учеником, удачливого над неудачливым, красивого над некрасивым, полноценного над неполноценным, полноправного над ущемленным в правах, умного над умалишенным, надзирателя над преступником и т.д. Во всех случаях, он становится на сторону "дополнения", развивая идею о таком видоизменении самой стихии власти, которое вернуло бы ее к качественному состоянию изначальной "сакральной общины" (при том, что таковыми признаются лишь "докастовые" примитивные культуры). В своих книгах Фуко тщательно разбирает, как властный дискурс постоянно скользит по линии функциональных отождествлений: больные приравниваются к преступникам, женщины к грешникам, дети к неполноценным и т.д. Во всех случаях преобладает изначальная установка власти на учреждение повсюду иерархических отношений - подавления и контроля, которые пропитывают язык и политику.

Сам Фуко идеологически (как и все "новые левые") стоит на стороне "объектов власти", т.е. "обездоленных" и "угнетенных". Но при этом - в отличие от многих более прямолинейных мыслителей - он с большим вниманием относится к игре властной инстанции со своим антиподом. Так, он обнаруживает сублимированную сексуальность в репрессивной правовой системе буржуазной морали, во влечение к духу масс со стороны автократии и т.д.

Линию использования языка для революционного преобразования общества развивает Ролан Барт. С его точки зрения, "язык есть фашизм", так как несет в себе жесткую иерархическую структуру. План революции Барт видит в "новом Вавилоне", "смешении языков", в создании особой формы "речи", которая состояла бы из непонятных звуков, отдельных слогов, обрывков фраз, бессвязных замечаний, шума природных и случайных явлений и т.д. Только такой язык, по Барту, соответствует "духу революции" и низвергает репрессивные функции грамматики.

Сакральность власти у консервативных революционеров

Показательно, что "новые левые", составивших ядро философов-структуралистов, с противоположного конца подошли к тому, что провозглашали "фундаментальные консерваторы", а именно:

- к утверждению приоритета сакрального,

- отвержению рассудочного принципа,

- жесткому противодействию "десакрализации" как сути "современности", Нового времени,

- к радикальной критике "индивидуализма" ("эго", "автор", "субъект"),

- обращение к парадигмальному методу вопреки синтагматическому и т.д.

Чтобы прояснить некоторые трудности, приведем несколько соображений.

"Власть" может быть понята как "путь в сакральное", в котором иерархия растворяется, открывая свободный доступ всем членам общества к источнику благодати. Это позиция "фундаментальных консерваторов". Язык, в таком случае, "проистекает из поэмы" (М.Хайдеггер), т.е. является путеводной нитью в бескрайнее сверхчеловеческое море онтологии, символизма, содержательного смыслового изобилия. Иерархия (власти, политического строя и грамматических форм) разрешается в высшем "равенстве блаженства" ("поэмы").

Вместе с тем, отчуждаясь от высшего истока, десакрализируясь, власть и язык становятся своими собственными антиподами: они более не облагораживают, но унижают, не возводят к идеалу, но создают системы новых и новых преград, извращают, угнетают. Такая отчужденная власть находит свое максимальное воплощение в буржуазном строе и либерализме и в их специфическом языке. Здесь позиции сходятся: и традиционалисты и "новые левые" в равной мере отвергают эту парадигму. Но "новые левые" делают из этого вывод о "порочности" власти и "языка" в целом, требуют упразднить их, освободить угнетаемых и обездоленных (при этом они взыскуют "новой сакральности"); "новые правые" же, со своей стороны, выдвигают тезис о "ресакрализации" власти и "языка".

Противоположности сближаются в отвержении той власти и того языка, которые существуют в современности, но одни хотят вернуться к сакральной власти и сакральному языку, а другие - нигилистически настаивают на "анархии", упразднении любой власти и замене "языка" бартовскими "шумами".

"Политический язык" как "метаязык"

Прямая связь языка с властью дает нам возможность говорить о существовании такого явления, как "политический язык". По сути, любой язык несет в себе элементы политики, так как распределение властных функций в нем отражают (прямо или косвенно) глубинные политические установки соответствующих культур. Однако в обычном случае Политическое в языке довольно глубоко зашифровано и часто отражает парадигмы, соответствующие прошлым "изданиям" политической системы. Это, в частности, приводит к тому, что политические системы, провозглашающие "эгалитаризм", "всеобщее равенство", но сохраняющие иерархичность грамматических конструкций, подвергаются незаметной внутренней эрозии^*, и глубинные парадигмы, заложенные в самых простых моделях общения, в конце концов, перетолковывают "официальные" теории в своем ключе.

"Политический язык" представляет собой не просто влияние Политического на речь (это есть всегда и везде), но особое направление в Политическом, которое отвечает за организацию высказываний, соответствующих той или иной конкретной идеологии. Это искусственный, отчасти "технический", язык, создаваемый для определенных конкретных целей и призванный закрепить в обществе некоторые наиболее важные принципы, смысловые, ценностные и этические установки. "Политический язык" влияет на обычный язык (в широком смысле), создает систему социальных кодов, программирует систему общественного и личного поведения, воспитывает людей в определенной ценностной системе, распределяет моральные приоритеты и ставит цели.

В "политическом языке" происходит переплетение синтагм и парадигм; каждое высказывание, построенное по законам "политического языка", призвано не просто повлиять на объект воздействия (на человека и общество, которые это высказывание либо выслушивают, либо сами артикулируют), но и проявить определенные аспекты глубинной идеологической матрицы, предопределяющей это высказывание.

В структурной лингвистике есть специальный термин - "метаязык". Он обозначает искусственный технический арсенал средств, с помощью которого ученые-лингвисты исследуют сам язык и его закономерности. Термин "метаязык" очень важен, поскольку исследование языка само по себе ведется с использованием языка, на языке, что создает определенные проблемы. Для того, чтобы избежать путаницы и программирующих влияний самих языковых структур на процесс их научного изучения, лингвисты выработали особый терминологический и методологический аппарат "метаязыка", максимально абстрактный, схематичный и нейтральный в отношении конкретной языковой стихии.

"Политический язык" и есть "метаязык" (но не в области лингвистики, а в области политики), с помощью которого Политическое описывает, расшифровывает, поясняет и отчасти навязывает само себя людям.

Идеология как парадигма и как синтагма

"Политический язык" имеет несколько уровней. Ближе всего к парадигмальному срезу стоит его идеологическое ответвление, где сосредоточены наиболее общие и основополагающие элементы конкретной политической системы. Идеология представляет собой грамматику и морфологию "политического языка", содержит в явном виде свод принципов и правил, по которым строится политическая речь. Часто идеология предлагает словарь технических терминов, призванный описывать собственное устройство; исследуя любую идеологию важно внимательно изучить важнейшие из этих терминов, как в любой научной дисциплине.

В определенном смысле, политическая идеология претендует на то, что она и есть парадигма Политического, поскольку она подает себя в качестве универсальной инстанции, отталкиваясь от которой можно вынести любое суждение по любому поводу. Однако здесь существует важный зазор между идеологией, претендующей на роль парадигмы Политического, т.е. на роль "языка" (в соссюровском понимании), и самой парадигмой. Дело в том, что идеология является проявленным и актуальным сводом принципов, и поэтому, если встать на позицию более глубокого парадигмального исследования или просто на иную идеологическую позицию, она может быть, в свою очередь, рассмотрена лишь как одно из "высказываний" наряду с другими. Или иначе: идеология выполняет функции "языка" и парадигмы для тех, кто ее разделяет, выбирает, с ней полностью солидарен и согласен строить дискурс по ее законам. Для тех, кто оспаривает (по тем или иным причинам) ее правомочность, она не более, чем синтагма, подлежащая дополнительному истолкованию и дешифровке. Но дешифровка идеологии должна вестись на ином "метаязыке", нежели "политический язык" этой идеологии.

Чтобы лучше понять этот нюанс, обратимся к марксизму. Марксизм как идеология является для самих марксистов "языком", который предопределяет их высказывание в отношении всех явлений и событий мировой истории. Марксисты описывают и оценивают и сам марксизм и иные идеологические и политические явления с позиции марксизма, здесь мы имеем дело с замкнутой цепью: идеология хочет стать языком. Истолкование идеологии марксизма с позиции альтернативной, но не менее глубоко и парадигмально осознанной идеологии - например, с позиции идеологии либерализма у Р.Арона или Ф. фон Хайека - дает совершенно иное представление о ее функции: развеивая гипноз языка, навязывающий системы очевидностей через методологию внушения, идеологические противники низводят марксизм до разновидности "иррационалистической теории, оформляющей архаические эсхатологические мотивы в социально-экономических терминах". Сами марксисты платят либералам той же монетой, истолковывая схоластику буржуазной философии в жестких классовых терминах "как интеллектуальную методологию угнетения и эксплуатации". Консервативные революционеры, со своей стороны, поступают с марксизмом еще более интересно: в целом соглашаясь с оценкой либералов относительно архаико-эсхатологической и мифологической природы коммунизма, они рассматривают это не как аргумент "против" этой идеологии или повод для ее "дисквалификации", но как аргумент "за" нее.

Либералы отвергают марксизм как рядоположенную и альтернативную парадигму по отношению к их собственной, а консервативные революционеры, напротив, видят в коммунизме одну из возможных формулировок собственной позиции, требующей уточнения, коррекции и помещения в новый концептуальный контекст.

Язык как средство политической пропаганды

Второй уровень "политического языка" - это уровень прагматический, связанный с методологией внедрения и пропаганды (в первую очередь, самого "языка"). Здесь речь идет о составлении реальных политических дискурсов по разным поводам и применительно к разным обстоятельствам, отталкиваясь от идеологической платформы. Пользуясь "политическим языком" для оценки происходящих событий, формулировки проектов, выдвижения конкретных программ, его носители не просто достигают конкретных целей, связанных с укреплением (и подчас повышением) своего властного статуса, но и консолидируют энергию внушения идеологических предпосылок, которые могут навязываться косвенно. Строя конкретную политическую речь касательно того или иного социального явления, носитель "политического языка" опирается на идеологию, сообразуется с ней, но совсем не обязательно проговаривает механизм этого процесса. В обыденной речи мы не сопровождаем каждую фразу ее морфологическим или синтаксическим разбором, но, безусловно, учитываем морфологию и синтаксис. Поэтому "политический дискурс" либерала совсем не обязательно должен содержать проговаривание важнейших предпосылок либеральной идеологии ("десакрализация", "индивидуализм", "императив свободы от" и т.д.), но он обязательно все это подразумевает. "Политический язык" сам по себе - к чему бы он ни обращался - уже есть пропаганда, поскольку он подспудно навязывает как "нечто очевидное и само собой разумеющееся" определенные идеологические предпосылки, которые, будучи изложенными открыто, могли бы вызвать сомнение, критику, несогласие или отторжение.

На этом (втором) уровне "политического дискурса" технические термины из словаря идеологии встречаются эпизодически: в тех политических системах, которые принято называть "тоталитарными"^*, апелляция к идеологии и использование ее терминологии, как правило, происходит открыто и насыщенно.

В других случаях, как например, в случае либерализма, эти прямые заимствования ограничены и ненавязчивы: идеология внедряется не столько методом прямолинейной пропаганды, сколько косвенно - путем намеков, подсказок, предложений сделать "самостоятельный свободный выбор" (между двумя принципиально одинаковыми предложениями) и т.д. Эта разновидность политического воздействия получила название "soft ideology" (англ. "мягкая идеология").

Политический язык выдает себя за неполитический язык

В определенный момент "политический язык" переходит на третий уровень, где он полностью отказывается от "технологической" политической терминологии, от формы фронтальной и очевидной пропаганды, и сливается с повседневным языком, маскируясь уже не под очевидность потенциального, но под очевидность актуального. Это последняя хитрость "политического языка" - выдавать себя за "неполитический язык". Обычно это называется "популизмом"^* или "оппортунизмом"^*, т.е. ситуацией в которой представители определенной политической линии перестают ставить акцент именно на ней и конъюнктурно подстраивают свои высказывания под непосредственные ожидания масс, внешне сообразуясь со случайным, но ситуативно значимым набором взглядов и ценностей.

Это - предельный случай, в котором можно различить две разновидности. Иногда такое поведение является политической тактикой, направленной на то, чтобы за счет "банальности" и "очевидности" высказывания, прагматически усилить позиции в социальной системе, что в дальнейшем будет использовано в политических целях на благо идеологии. Вышеупомянутая "soft ideology" относится к этой категории.

В другом случае мы имеем дело с последней стадией вырождения Политического и подлинным растворением "политического языка". Если политик становится прямой проекцией конъюнктурных ожиданий и следует за настроениями масс без всякой дальней цели, рассматривая укрепление своего социального статуса как цель в себе, мы имеем дело с "концом политики" и остановкой полномочий "политического языка". Этот предельный случай включает в себя и конъюнктурное манипулирование с разрозненными и противоречивыми фрагментами разных "политических языков" для достижения того же неполитического результата: социального успеха, комфорта, материального благополучия. Именно это принято называть сегодня "политтехнологиями".

Конформизм политического языка

"Политический язык" в конкретном обществе может быть двух видов - конформный и нонконформный. В любой общественной системе существует определенная доминирующая политическая парадигма, которая предопределяет проявление власти в сфере языка. В разных типах общества мы имеем дело с религией, традицией, идеологией и т.д. Но в любом случае есть матрица, определяющая, какой "политический язык" является властвующим, общеобязательным и требующим по отношению к себе конформизма. Очевидно, что "политический язык" Византии, Западной Римской Империи, богомильского княжества Боснии и исламского халифата были различными. Точно так же дело обстоит и в современных обществах.

Конформный "политический язык" предполагает, что использующий его - самим этим фактом - признает парадигму, лежащую в его основе, считается с ее закономерностями, ограничениями и логикой. Например, в христианском государстве (обществе) от любого члена общества требуется не ставить под сомнение догматы о Воплощении, Пресвятой Троице, Воскресении и т.д. В тоталитарном советском обществе не подлежали сомнению "истины" исторического и диалектического материализма, учение о смене экономических формаций и т.д. Понятно, что об этих предметах в повседневной жизни и даже в политике говорилось довольно мало, но парадигмальное признание правомочности религиозных или идеологических предпосылок оказывало серьезное и глубокое влияние на всю систему Политического. Степень политической и идеологической индоктринации и ее формы были весьма различны, и в разных обществах "политический язык" проникал в общество с разной степенью глубины. Но в любом случае, значение конформизма "политического языка" проявлялось со всей очевидностью, как только возникал дискурс, парадигмально конфликтующий с идеологией власти.

Конформизм "политического языка" является внешней стороной политизации общества. Он существует всегда, и любое общество ориентируется на систему, которую в терминах либеральной "soft ideology" принято называть не "господствующей идеологией", но "нормами политической корректности".

Конформистская ирония масс

Здесь есть очень интересный момент: на уровне массы, на уровне объекта языка, максимально удаленного от понимания парадигм "политического языка", конформизм является формальным. "Политический язык" здесь используется фрагментарно и подчас интерпретируется в системе координат, сопряженной с инерциальными останками предшествующих политических систем, архаическими структурами, спецификой разговорного языка как такового. Требующий от масс конформизма "политический язык" сталкивается здесь со своего рода "политическим бессознательным", которое существенно искажает и видоизменяет его структуры, перетолковывает их на свой лад.

Здесь мы соприкасаемся с тем же явлением, которое отметили выше: одна парадигма со всей совокупностью построенных на ней высказываний может быть истолкована исходя из другой, альтернативной парадигмы (ее отвергающей) или более глубокой парадигмы (ее интегрирующей). На уровне интеллектуальных элит речь шла о фундаментальном умственном усилии, с помощью которого происходит осмысление глубинных парадигмальных структур различных идеологий. На уровне масс осуществляется нечто аналогичное, но не за счет напряжения мысли, а за счет интеллектуальной пассивности, уклонения от рационального освоения грамматики "политического языка", за счет ироничного саботажа масс прямолинейных дискурсивных декретов власти.

Массы аккумулируют различные парадигмы, совмещая их в гротескном ансамбле. Каждый новый "политический язык", который они вынуждены принимать, постепенно растворяется в "языковом бессознательном", и если правление этого языка длится долго, то "бессознательное" постепенно его видоизменяет, а если его сменяет новая версия, то фрагменты последней так же сливаются с общей стихией затонувших в бессознательном парадигм.

Поэтому следует различать - конформизм элит, который предполагает активное освоение нормативов "политического языка", своего рода, "политическую грамотность", и конформизм масс, который, как правило, под покровом повиновения скрывает в себе безразличие, отчуждение и иронию.

В качестве примера можно привести восприятие русским простонародьем и особенно сектантами - большевистской революции. Схоластика марксизма была в то время совершенно чужда и непонятна массам, и все события интерпретировались в привычных понятиях - "рай на земле пришел", "конец света наступил", "солнце теперь будет вместо нас работать" (см. А.Платонов "Чевенгур") и т.д.

Оппозиция - нонконформизм дискурса, революция - нонконформизм языка

Наряду с ироничным "нонконформным конформизмом" масс в обществе может существовать и формальный осознанный нонконформизм. Эта позиция как правило свойственна контрэлитам, которые ориентируются на альтернативные существующей политической власти парадигмальные модели. Это - случай революции (кастовой, классовой, религиозной и т.д.).

Но так происходит не всегда - подчас те, кто хотят ниспровергнуть власть, исходят из той же самой политической парадигмы, добавляя к чисто технологической проблеме "ротации элит" определенные сдвиги в "политическом языке". Эти сдвиги - лишь иные версии высказывания на языке прежних парадигм.

Таким образом, мы различаем в нонконформизме две версии - нонконформизм высказывания (оппозиция, критика, в крайнем случае "переворот") и нонконформизм языка (революция). В обоих случаях речь идет об осознанных манипуляциях с "политическим языком", который либо признается, но используется против приоритетного дискурса власти, либо отрицается в пользу иного "политического языка". Наиболее радикальной формой нонконформизма является "нонконформизм языка", его "смена" (по выражению Стефана Малларме). Эта операция требует особых качеств, которые присутствуют лишь в элитах. Поэтому участие в революции масс и создание "массовых обществ", как правило, вдохновляется и контролируется представителями контрэлиты (революционерами и заговорщиками), носителями "активного нонконформизма" (на уровне дискурса или парадигмы), ориентирующими в своих целях "пассивный нонконформизм" масс, подчас используя хаотическую путаницу в "политическом бессознательном". Так, многие простые солдаты, поддержавшие восстание декабристов, искренне считали, что "Конституция", которую они вышли защищать на Сенатскую площадь, это супруга "Константина", провозглашенного заговорщиками "императором".

Грамматика политического языка США

"Политический язык" США в своей основе содержит структуры либеральной философии, которая и служит базовой структурой для целого веера возможных и действительных дискурсов. В качестве основных элементов, на которых строится этот язык, можно выделить следующие принципы:

- безусловная и оптимистическая вера в прогресс (наглядно воплощенная в европейской и особенно в новейшей американской истории), убежденность, что американская система является верхом прогресса и совершенства;

- мировоззренческий и экономический либерализм (политически "левый" и экономически "правый");

- либерал-демократическое политическое устройство (индивидуум как основа общества, представительство групп индивидуумов как основа политической системы);

- преемственность западно-европейской геополитической и ценностной ориентации, начиная с Нового времени (в ее наиболее законченном виде);

- двухпартийная парламентская система (состоящая их правых либералов, республиканцев, и левых либералов, демократов);

- ориентация на мировое господство США (как державы, цивилизации, общественной, экономической, политической и ценностной системы).

Эти тезисы являются базовыми аксиомами - грамматическими правилами американского политического языка. Все они подразумеваются членами американского общества - как элитами, которые к ним часто обращаются эксплицитно, так и массами, которые их подразумевают. То, что выходит за пределы, очерченные этими принципами, вступает с ними в противоречие, зачисляется в категории "неполиткорректных" высказываний, не воспринимается как членораздельная речь.

Парадигмальность этих аксиом состоит в том, что они не только не могут быть оспорены, но и не нуждаются в доказательстве, представляют собой структуру "очевидностей", не подлежащих сомнению. Американцы в журналистской речи часто используют термин "conventional wisdom", т.е. "общепринятая мудрость"; он призван обозначать структуры этих очевидностей и построенные на них выводы и высказывания.

Американское политическое подсознание

В феномене американского "политического языка" важно и то обстоятельство, что в нем минимализировано "политическое бессознательное", поскольку само американское общество представляет собой искусственную смесь ("плавильный котел", "melting pot") из представителей различных культур, народов, рас, чья этническая идентичность была расчленена в угоду атомарным индивидуальностям, которые и составили изначально основу американского общества. Американские массы существенно отличаются от масс других стран тем, что их "подсознательное" является не продуктом органического и естественного напластования различных парадигмальных слоев, но искусственно сконструированным механизмом, хранилищем промышленных отходов столь же искусственного, технического "политического языка", спроецированного прогрессивной Европой на "пустые" пространства Нового Света с целью "чистоты эксперимента". Множество европейцев - сектантов, радикалов, авантюристов, каторжников, мистиков, пиратов - ринулись в Америку, чтобы "начать с нуля". Именно с нуля и был создан как сам американский "политический язык", так и его темный двойник, "хаос масс".

Подсознание американцев либерально, поскольку опыт предшествующих парадигм, связанных с историей Старого Света у американских масс стерт и рассеян. Это значит, что оно вместе с тем очень мелко и поверхностно, почти как у "мыслящих машин", что и отмечают жители других стран и культур, сталкиваясь с американцами. Возникает странное ощущение, что в их психологии утрачено какое-то естественное и привычное измерение, их психология искусственна.

"Политическое бессознательное" американцев по сути содержит те же самые элементы, что и сам "политический язык", только в хаотическом, неупорядоченном и фрагментарном состоянии. Поэтому столь неразвитыми и слабыми были в США революционные инициативы и движения: увлекая часть контрэлиты, они были заведомо обречены на отсутствие поддержки в массах, у которых не было ресурса глубинных парадигмальных напластований.

Двухпартийный конформизм

Двухпартийность политической системы США предполагает, что существует два главных осевых дискурса, которые представляют собой несущие конструкции всей системы. Причем оба осевых дискурса - демократический и республиканский - проистекают из единой языковой матрицы, т.е. представляют собой проявления одного и того же "политического языка". Проиллюстрируем это на примере трактовки республиканцами и демократами выделенных нами выше принципов этого языка.

- безусловная и оптимистическая вера в прогресс

- мировоззренческий и экономический либерализм

- либерал-демократическое политическое устройство

- преемственность западно-европейской геополитической и ценностной ориентации, начиная с Нового времени

- двухпартийная парламентская система

В этом пункте позиции обеих партий сходятся, каждая лишь настаивает на повышении своей роли.

- ориентация на мировое господство США.

Позиции демократов и республиканцев не просто признают базовый "политический язык" США, но и укрепляют его на уровне "высказываний". Обе партии существуют в рамках полного конформизма по отношению к базовой структуре, и постоянное различие в подходах призвано лишь разнообразить спектр высказываний и еще глубже навязать единый "политический язык".

Американские интеллектуальные общественные фонды и их структурная роль

В США существуют неправительственные аналитические образовательные и исследовательские фонды, которые пользуются огромным авторитетом и влиянием в политической элите и которые выполняют роль хранителей основных пропорций политического языка. Такова в высшей степени влиятельная организация "Council on Foreign Relations", сокращенно CFR ("Совет по международным связям"), которая в значительной степени влияет на настроения американской политической элиты и формирует управленческие кадры для обеих партий - как для демократов, так и для республиканцев. Такие структуры как CFR призваны оберегать и развивать именно фундаментальный "язык" (в структуралистском смысле) американской политики (особенно внешней), в его парадигмальном состоянии - до разделения на демократический и республиканский дискурсы.

Другие фонды - например, такие как "Heritage foundation" ("Фонд наследие") или "Rand corporation" - работают преимущественно с носителями "республиканского" дискурса; "Фонд Карнеги" - с носителями "демократического".

Манипуляция массовым сознанием: скрытый тоталитаризм либерализма

В США, несмотря на провозглашаемую полную "толерантность" ("терпимость") в отношении различных мнений, как и в любом другом политическом обществе, существует строго определенная зона конформизма, и все, что в нее не попадает, становится объектом "изоляции", "вытеснения" и "репрессии". Нонконформный политический язык в Америке так же, как и везде, преследуется, но либеральная парадигма такова, что в ее рамках это происходит менее явно, более гладко и незаметно, нежели в других политических системах. Вместо доминации единого мнения и единого источника декретов здесь утверждается доминация двух мнений, между которыми каждый может сделать выбор. Однако, поскольку эти два мнения проистекают из общей языковой матрицы, то "свобода выбора" сводится к довольно узкой - в "языковом смысле" - возможности. Выбор здесь осуществляется не между конформизмом и нонконформизмом, но между различными версиями конформизма.

Любопытно, что крупнейший современный лингвист Ноам Хомский, являясь одним из ведущих теоретиков структурализма, вместе с тем занимает в отношении политической системы США самые критические позиции, воплощая собой политически последовательный и фундаментальный нонконформизм - в языковом плане. С точки зрения Хомский, вся американская политическая система основана на манипуляции массовым сознанием, где рациональная деятельность полностью подменена технологиями внушения, навязывания заведомо обозначенных позиций, выдаваемых за "демократический выбор" или "свободное исследование". Хомский разоблачает "softi deology" как форму "скрытого тоталитаризма" и "фальсификацию демократии".

Хомски показывает, что, как только дело доходит до постановки под вопрос базовых элементов "политического языка" США, в игру вступают классические репрессивные методы, только в более изощренной и "лицемерной" форме.

Это свойство любого "политического языка" и элиты, основывающей свое господство на его использовании, - защищаться от революции и нонконформизма. Поэтому, в сущности, в таком положении дел нет ничего нового или оригинального. Негодование структуралиста Хомского вызывает не столько сам этот факт, сколько вопиющее противоречие между претензией американского общества на "открытость к любому мнению", на "полную толерантность", на "свою противоположность тоталитарным и автократическим обществам" и реальным положением дел, при котором основные параметры соотношений власти и масс, ее одностороннего и императивного третирования остаются по сути такими же, как в других - более откровенно тоталитарных политических системах, превосходством над которыми американская система так гордится.

Структура нонконформистского языка в США

Революционными в парадигмальном смысле для США будет:

- постановка под вопрос "безусловной и оптимистической веры в прогресс", сомнение в том, что "американская система является верхом совершенства", и тем более, заявление, что "прогресса вообще не существует";

К этой категории относятся взгляды группы американских "крайне правых" - протестантских фундаменталистов^* (считающих, что мир движется к Апокалипсису), "белых супрематистов"^* и ку-клукс-клановцев (разделяющих расистскую идеологию), отрядов "Гражданской Милиции" (militia)^*, состоящих из различных маргинальных групп, настаивающих на полном отказе от выплаты налогов (их идеология - "Дневники Тернера"^*, которыми вдохновлялся Тимоти Мак Вэй, взорвавший здание ФБР в Оклахоме), радикальных сект типа "Свидетелей Иеговы"^* или секты Дэвида Кореша, правых нонконформистов стиля Адама Парфри, издателя "Feral House"^* и т.д.

- критика мировоззренческого и экономического либерализма, предложение взять в качестве эталонов иные идеологические и экономические модели - традиционалистскую, социалистическую и т.д.;

К этой категории относятся представители крайних флангов обоих крупных партий - республиканской и демократической. С республиканской стороны, это сторонники "консервативных американских ценностей" и даже идеологические симпатизанты давно поигранному делу "конфедератов": например, католик Пэт Бьюкенен, выдвигавшийся на пост Президента США и написавший недавно книгу "Смерть Запада" - "The Death of the West", в которой он отвергает либерализм как таковой и винит его за упадок американского общества. "Слева" это такие авторы, как Мак Квин, сам Хомски, мистический анархист Хаким Бей и, далее, социалисты и коммунисты, вообще не представленные в партийной системе.

- сомнение в оправданности либерал-демократического политического устройства, политические и идеологические модели, основанные на коллективном или сверхиндивидуальном принципе;

Надо заметить, что кроме редких представителей "крайне правых" (расистов) и "крайне левых" (коммунистов и троцкистов), не обладающих сколько-нибудь заметными и оригинальными идеологами, в этой сфере мы не видим практически никого: индивидуализм и либерализм столь глубоко укоренены в американском "политическом языке", что даже самые революционные его противники чаще всего борются не против этих ценностей, но против их искажения в современной политической и социальной практике. Особый случай составляют американские "черные расисты", часто связывающие свои теории со своеобразно понятым исламом. Лидер "черных мусульман" Луис Фаррахан представляет собой пример радикальной критики либерал-демократической американской системы с позиции "чернокожих граждан".

- утверждение о том, что американская культура разорвала преемственность западно-европейской геополитической и ценностной ориентации, начиная с Нового времени, подменив ее смысл и ее ориентацию;

Этот аргумент характерен для лево-демократических гуманитарных нонконформных кругов американской интеллигенции, профессоров кампусов, ориентирующихся на традицию левой европейской нонконформистской философии - структурализм, постструктурализм, "новых левых" и т.д. (Ж.Бодрийяр, М.Фуко, Ж.Делез, Ф.Гваттари и т.д.). Сюда же относятся сторонники индейского населения, автохтонов Америки, которые вообще считают "западно-европейскую модель" насильственно внедренной на территории, с совершенно иной древней культурой, которую высокомерные, агрессивные и ограниченные европейцы не смогли правильно расшифровать и приравняли к состоянию "дикости" и "невежества".

- предложение отказаться от двухпартийной парламентской системы, перейдя к трехпартийной, многопартийной или беспартийной;

Примером этого является случай с относительным электоральным успехом на президентских выборах США мультимиллионера Росса Перро, который в качестве программы предложил экстравагантную эклектическую смесь из популистских лозунгов, вызывающе безразличную к структурам как республиканского, так и демократического дискурса. Случай Перро показал, что запрос на "третью партию" в США все же является значительным, хотя серьезных последствий у этого симптоматического явления не отметалось. Конвенциональные попытки создать "третью партию" методически проваливаются.

- вместо ориентации на мировое господство США сценарий либо полного замыкания американского общества на себя, либо рассмотрение США как одной из держав наряду с другими;

Первая позиция характерна для изоляционистов и "крайне правых" республиканцев (сенаторы Джесси Хэлмс, Курт Велдон, Пол Вайрихи т.д.). Вторая - для интернационализма "крайне левых" демократов (сенаторы покойный Пол Велстон, Нэнси Пелоси и т.д.).

Представители этих крайних или эклектических позиций составляют довольно широкий сектор "маргинальной" американской политики. Эта "маргинальность" заведомо определяется тем, что их дискурс отталкивается от структуры "альтернативного языка", ставящего под сомнение основные принципы конформности.

Принципы советского политического языка

Для иллюстрации структуралистского подхода к исследованию Политического приведем другой пример: события недавнего прошлого в России, когда произошел обвал советской идеологической системы и установление либерально-демократического строя. Надо сразу уточнить, что у нас процесс "смены языков" не закончен, он находится в развитии, и поэтому определенные моменты в нем неочевидны.

Основные несущие элементы структуры позднесоветского "политического языка" таковы:

1. Вера в прогресс социализма, убежденность, что коммунизм - более современная форма, нежели капитализм. Уверенность в тождестве прогресса и коммунизма.

2. Социалистическая идеология, марксистский догматизм, "народная демократия", где народ был практически отождествлен с Государством.

3. Партократическое устройство, тотальная идеологизация общества, антилиберализм, коллективизм, антирынок, антииндивидуализм, план.

4. Геополитическая ориентация - интернационализм, по факту Восточный блок, стремление выступать от лица всего нелиберального мира, в частности, Третьего Мира, стран Азии, развивающихся стран.

5. Унитарная однопартийная система, в которой партия обозначает фактически идеологизированную государственную элиту в целом.

6. Ориентация на мировую победу социализма, в ожидании которой необходимо наращивать усилия социалистического лагеря и противостоять либерал-атлантизму в третьих странах (Афганистан, Латинская Америка, Ангола и т.д.)

7. Убежденность, что советская система является высшей формой хозяйственного и политического устройства.

Выделенные принципы составляли основу советского языка, служили фундаментальными границами для оформления официального (конформистского) дискурса. Индоктринация этими тезисами была тотальной - велась с первых лет детского образования до высшей школы, сопровождаясь активной и постоянной политической агитацией в СМИ, культуре, творчестве, науке и т.д. Советское общество было тотально идеологизировано, властный класс (элита) практически совпадал с правящей и единственной партией.

Сверхидеологизация приводит к деидеологизации

На первый взгляд, в такой ситуации "политический язык" должен был бы быть столь глубоко укорененным, столь прочно "инсталлированным", что пространства для возникновения альтернативных парадигм просто не оставалось, тем более, что за идеологической благонадежностью граждан пристально надзирали специальные службы. КГБ СССР имел особый отдел - 5-ое управление, созданное для контроля за "идеологическим соответствием" советских людей принятым стандартам и пресекавшее любые отклонения от них (борьба с диссидентами).

Тем не менее в последние десятилетия советской системы количественное усиление идеологической ангажированности граждан шло за счет снижения качественного уровня. Отсутствие реальной альтернативы, притупленность внимания к иным политическим языкам, нарастающее безразличие общества к доминирующему языку - все это, и множество иных факторов, привели к тому, что произошла формализация языка, отчуждение людей от идеологической структуры. Не только массы применяли традиционный ход ироничного конформизма к слабо понимаемым, но дисциплинированно повторяемым догмам, но и значительная часть элиты утратила ключ к построению корректного дискурса (исходя из самой языковой структуры). Советская идеология перестала восприниматься как система правил для построения разных высказываний (что включает определенный зазор для критики, разнообразия мнений, полемики, дискуссии и т.д.), но как общеобязательный единообразный дискурс, как клишированное высказывание. В этом состояла важнейшая причина краха советской системы: советская идеология перестала быть "политическим языком" и превратилась в рециклируемое инвариантное "политическое высказывание". Когда советские политики сталкивались с ситуацией отсутствия прямого клише, они терялись и были неспособны выстроить новое предложение, если не существовало старого, которое можно было повторить, слегка видоизменив. Сверхидеологизация советского общества сопровождалась постепенной его деидеологизацией, так как оторванные от понимания языковых парадигм элиты (не говоря уже о массах) привыкали повторять дискурс вместо того, чтобы конструировать его.

Такое отношение к идеологии, качественно менявшее ее функциональный статус, - от языка к высказыванию, - привело к тому, что гиперконформизм, жестко защищая высказывания, не защищал саму языковую матрицу, а следовательно, делал ее уязвимой.

Советский политический язык в эпоху перестройки: вымывание смысла

В перестройку начались серьезные мутации глубинной структуры советской идеологии. Сохраняя видимость "ортодоксии" и придавая высказываниям стилистику привычной идеологической речи, реформаторы из партийной верхушки легко отступали от глубинных структурных закономерностей самого языка при том, что большинство советских граждан просто не замечали этого или относились с безразличием.

Показательно, что в перестройку изменилась и сама структура грамотной речи: Горбачев и другие партийные вожди позволяли себе высказывания, некорректные с точки зрения законов русской грамматики. Так, в моду вошло переводить переходные глаголы в статус непереходных. Известно высказывание М.С.Горбачева "главное вовремя начать" (с ударением на первый слог).

Здесь речь идет не просто о южнороссийской манере расстановки ударений, но о том, что в русском языке глагол "начать" обязательно требует дополнения - начать "что?" В партийной печати, ранее отличавшейся доскональным соблюдением языковых правил, стали появляться предложения, оборванные на полуслове и незаконченные по смыслу. Точно такие же процессы проходили и в сфере политического языка (в структурном смысле): проекты, инициативы и программы носили обрывочный незаконченный характер, заключали в себе сплошь и рядом логические противоречия. Косноязычие партийных функционеров эпохи перестройки отражало разложение глубинных основ "политического языка".

Ускоренное расшатывание конформного дискурса дискредитировало саму языковую систему, чьи границы и параметры стали восприниматься весьма приблизительно: ортодоксы марксизма давно утратили к тому времени способность адекватно применять базовые идеологические принципы к реалиям действительности, ровно как и те, кто старался обновить их, подстроив под нужды времени. Проблема заключалась в том, что в обоих случаях необходимо было оперировать с парадигмой языка, а не с набором синтагм, но именно этого не могли ни те, ни другие. По этой причине на рубеже 80-90-х годов ХХ века произошло не реформирование политического языка советской системы, но его слом. Утрата парадигмы, живого контакта с ней произошла раньше, чем советская идеология была официально отменена на волне "демократических реформ", начавшихся в начале 90-х. Эти реформы формально ликвидировали советский дискурс, язык распался ранее.

Реформы: проект замены советского политического языка на американский

Фундаментальный кризис оставлял вакуум языка, который первое время заполнялся причудливыми порождениями "политического бессознательного". Но этого было явно недостаточно.

Единственной масштабной альтернативой на уровне парадигм была прямая антитеза советскому языку, воплощенная в американском языке. Американский политический язык в отличие от советского сохранял парадигмальную стройность, заботился о прямом доступе политических элит к структурной матрице. Российские реформаторы - не без внешней подсказки - пошли наиболее простым путем: вместо восстановления размытой советской матрицы и работы с ней они заимствовали альтернативную модель (интересно, что накануне краха советской системы принципы этой модели, представлявшей собой выражение крайнего политического нонконформизма, отстаивали лишь сторонники "Демократического Союза" В.И.Новодворской, постоянно подвергавшиеся политическим репрессиям).

В начале 90-х годов американский политический язык апробируется в качестве нормативной парадигмы для российского общества. Это происходит после победы "демократов" (в лице Б.Н.Ельцина и его окружения) как над консерваторами, пытавшимися сохранить советский язык (Е.К.Лигачев), так и над реформаторами, стремившимися модернизировать его (М.С.Горбачев).

Однако американский политический язык, основанный на принципах либерализма, адекватно внедрить было очень сложно: он был противоположен не только советскому идеологизированному языку, но и многим парадигмам, составляющим картину "политического бессознательного" русского народа.

Чтобы заменить политический язык на прямо противоположный, новой элите необходимо было применить масштабное насилие, и вместе с тем фундаментально и ускоренными темпами освоить этот

новый язык. После расстрела российского парламента осенью 1993 года оказалось, что на тотальный террор либерал-демократы идти не могут или не хотят. При этом общий настрой политических элит, изнеженных в отсутствии необходимости активно мыслить, не позволял эффективно и в кратчайшие сроки перестроить всю систему в либеральном ключе. Поэтому переход от советского языка к американскому был лишь обозначен, но не доведен до конца.

Структурный кризис языка российской политики: конфликт и сбой парадигм

В результате в российском обществе сложилась эклектическая модель политического языка, где перемешались дискурсы, построенные на базе различных парадигм, кардинально конфликтующих между собой в самих фундаментальных предпосылках. Возникла сложная ситуация, в которой отсутствовала признанная (добровольно или насильственно) матрица "политической корректности" - единый "политический язык".

Эта ситуация является анормальный для любой политической системы, требующей однозначной определенности по поводу своей структурной парадигмы. Сегодня все разнообразие политической жизни может реализовываться лишь на уровне высказываний, так как в противном случае общество не будет консолидировано по основному признаку - использованию единого языка.

Постсоветское общество основано на конфликте двух полярных языковых парадигм - инерциально-советской и новаторско-американской, что создает неопределенность и катастрофичность, с одной стороны, а с другой, позволяет многим политическим силам "с полным основанием" выстраивать политические высказывания, отправляясь от произвольных парадигм, действуя методом случайного подбора или немотивированного рециклирования фрагментов прошлых дискурсов в неприемлемых географических и исторических условиях.

Идеологическая карта российских партий в 90-е годы

В этом смысле показательны думские партии 90-х годов:

- "Демократический выбор России"^* (позже СПС^*) и "Яблоко"^* были носителями более или менее связного американского политического языка;

- КПРФ^* выступала от имени инерциального советского языка с существенным добавлением разрозненных обращений к "политическому бессознательному" (национализм, геополитическая и историческая преемственность и т.д. - темы, чуждые советской идеологической ортодоксии);

- политический язык центристов ("НДР"^* и "Единства"^*) строился на случайном наборе политических формул, не имеющих привязки к какой-либо парадигмальной базе;

- ЛДПР^* Жириновского представляла собой популистское обращение к "политическому бессознательному" напрямую и без учета каких бы то ни было закономерностей;

- мелкие партии вообще не считались ни с какой логикой, так как совершенно очевидно, что никакого особого "политического языка" "Женщин России"^* или "Народного депутата"^* не существует.

Все вместе это свидетельствует об отсутствии единой системы идеологических представлений, поскольку как минимум две политические силы исходят из прямо противоположных базовых предпосылок, а остальные вообще не считаются ни с какими правилами "политической грамматики".

Состояние "конфликта языков" в сфере Политического в целом сохраняется вплоть до сегодняшнего дня, при том, что позиции сторонников либеральной парадигмы в целом существенно ослабли за последние годы, в том числе и из-за того, что реформаторам не удалось достичь ощутимых успехов в экономической сфере, а период массового и радикального насаждения "американского политического языка" длился недолго.

Третья языковая парадигма

Конфликтность в базовых установках существующей политической системы России неминуемо приведет к тому или иному разрешению. Советская парадигма находится в "посмертном" состоянии и вернуться к ней в том виде, в котором она существовала, еще раз явно не удастся (в это не верят даже самые ортодоксальные современные коммунисты). Американский "политический язык" приживается очень плохо, так как противоположен по истории своего становления, структуре и основным элементам "силовым линиям" русского "политического бессознательного", складывавшегося по совершенно иной логике. Кризис должен разрешиться обращением к "новой языковой парадигме", которая соответствовала бы исторической особенности российской политической истории и отвечала бы на вызовы сегодняшнего дня.

Эта идейная платформа пока не проявила себя окончательно, но заведомо можно сказать, что она обязана отвечать некоторым граничным условиям:

1. быть языком, а не высказыванием;

2. обладать полнотой и непротиворечивостью на парадигмальном уровне, т.е. быть корректным и структурированным "политическим языком";

3. быть внятным элите и созвучным массам;

4. учитывать структуру национального "политического бессознательного";

5. быть либо альтернативным, либо интегрирующим языком по отношению к предыдущим историческим парадигмам (и описывать эту альтернативность или интегральность последовательным и эксплицитным способом).

Копирование американского "политического языка" удовлетворяет 1,2 и 5 условиям (это альтернативный язык по отношению к советскому). Сам советский язык на парадигмальном уровне является вообще невосстановимым языком, т.е. не удовлетворяет 1, 2, 3 и 5 условиям. Следовательно, речь должна идти о постепенной выработке новой языковой структуры, удовлетворяющей всем пяти условиям.

В настоящий момент ближе всего к этому находится современная версия евразийства или неоевразийство.

Основные моменты этого языка, его аксиоматический каркас можно определить заранее. Он должен строиться на следующих основных моментах:

1. Сохранение преемственности в отношении прежних этапов национальной политической истории, "просвещенный консерватизм", лояльность традициям.

2. Национальная идеология, органическая демократия, государственничество, консолидация общества на культурной, национальной, духовной основе.

3. Централистское общество демократического типа, президентская республика, рынок под контролем государства, солидаризм, повышенное внимание к социальному фактору.

4. Геополитическая ориентация - евразийство, баланс между Европой и Азией.

5. Принципиально двухпартийная система, где и левые (социалисты) и правые (рыночники) в равной мере лояльны евразийской ориентации, Государству, Национальной Идее.

6. Ориентация на сохранение и укрепление статуса России как великой мировой державы.

7. Убежденность, что народы мира способны выбирать собственный путь развития и противостоять американской гегемонии (многополярный мир).

Пока эта идеология, этот "третий политический язык" еще до конца не сформировались. Для этого нужно определенное время и исторические условия. Сколько времени на это потребуется, сказать трудно - это зависит от множества факторов, в том числе и от международной ситуации, масштабных геополитических процессов, пути политического и партийного развития самой России.

Примечания

¹Надо заметить, интерес к Ницше в среде "новых левых" идет именно от Жоржа Батайя, который вообще более других философов повлиял на это направление и отличался большой степенью независимости и свободы суждений. В свое время Батай предложил даже организовать направление "сюрфашизм", которое было бы по отношению к фашизму тем же, что сюрреализм по отношению к реализму. >>