Язык и политическая эпистемология

Эпистемология - наука о процессе познания

Термин "эпистемология" происходит от греческих корней "episthmh", "знание", и "logoz", "наука", т.е. "наука о знании", "наука о процессе познания". Следует отличать это направление в философии от другого, довольно близкого - "гносеологии" (от греческого "gnosiz", "знание" и "logoz", "наука"). Гносеология занимается проблемой соотношения мыслительного процесса с реальностью, исследует вопрос соответствия (или несоответствия) человеческого сознания бытию, отсюда повышенное внимание к таким критериям как "истинное" и "ложное", "познаваемое" и "непознаваемое", "субъективное" и "объективное", "представление" и "реальность", "форма" и "содержание" и т.д. Эпистемология, в свою очередь, концентрируется скорее на механизмах и моделях познавательного процесса, оставляя в стороне вопрос о "бытии" и "реальности", об "истине" и "заблуждении".

Эпистемологию интересует более автономные стратегии рассудка и структуры его деятельности, нежели их соотнесенность с реальным миром. Эпистемология получила развитие именно в структуралистской философии, которая заостряла свое внимание на структурах языка. Если в рассудочной деятельности человека есть некоторые закономерности, типовые или даже единичные явления, то они сами по себе приобретают интерес для эпистемологии, независимо от того, как они коррелируются с реальностью и коррелируются ли вообще.

Человеческий разум выстраивает относительно реальности определенную картину. Эта картина обладает вполне определенной структурой. Исследовать эту структуру "картины мира" - задача эпистемологии.

Применительно к философии политики, эпистемология концентрируется на исследовании того, каким образом человек понимает Политическое, как оперирует с представлениями о нем, как осуществляет свой выбор.

Познание и язык

Огромное значение в эпистемологии имеет изучение структуры языка, поскольку система представлений о мире, его "картина" запечатлена именно в языке. Язык и есть автономный мир, в котором воплощены структуры сознания.

Эпистемология - это системное размышление над "процессом размышления". Политическая эпистемология - это исследование рациональных стратегий в области Политического.

Различные типы и категории людей находятся в разных отношениях к политическому языку. Множество возможных позиций в этом вопросе предопределяют различные сценарии познания и усвоения Политического (через язык).

В области Политического человек мыслит, действует и определяет себя через языковую среду, с которой он находится в определенных отношениях. Без использования политического языка человек остается вне политики и вне общества, и поэтому первой операцией по включению человека в Политическое является обучение языку, с помощью которого и происходит в дальнейшем процесс "политического мышления". Как, в какой форме и на каком уровне человек этот язык усваивает, предопределяет сценарий его последующего участия в Политическом, методологию оценок и схему принятия решений.

Два типа познания

Существует два подхода к познанию (и к языку): познание, которое задумывается о том, как оно познает то, что познает (и, соответственно, язык, описывающий свою собственную структуру - "метаязык") и познание, не обращающее внимания на тот скрытый механизм, на основании которого оно само функционирует.

Что мы имеем в виду, когда мы говорим, что "знаем язык", например, иностранный? Мы вкладываем в это двойственный смысл:

1) мы умеем говорить на языке,

2) мы умеем говорить на языке и способны сформулировать в технических терминах те закономерности, по которым строятся фонетические, грамматические и лексические конструкции.

В первом случае мы просто умеем говорить на языке и понимаем его содержание (так чаще всего бывает с родным языком). Во втором - мы умеем говорить и понимать содержание высказываний, но при этом еще и постоянно держим в уме техническую матрицу, на базе которой строим свои и расшифровываем чужие высказывания. Второй случай представляет собой лингвистическое отношение к языку. Лингвистическое отношение в начальной форме дается нам в процессе школьного или профессионального изучения родного языка, и особенно иностранных языков. В этих случаях функции лингвистического подхода противоположны: изучая структуру родного языка, который мы свободно понимаем и на котором свободно говорим, мы сталкиваемся с выявлением рациональных и искусственных механизмов того, что мы привыкли считать само собой разумеющимся и естественным; а в случае иностранного - мы пользуемся абстрактным описанием, с которого начинаем, для того, чтобы добиться в перспективе легкого и естественного восприятия этого языка.

Языку можно обучать двояким образом: "погружением" (как младенец в семье) и "описанием" (как в лингвистической практике). Для первого, "естественного", метода характерно (особенно в детском возрасте) отождествление предмета с его названием: "Это - цветы", "это - мяч". Для лингвистического подхода акценты смещены "Это называется "цветы""; "это называется "мяч"". Там где "погружение" подсказывает прямое отождествление, лингвистика сразу вводит обращение к опосредующей инстанции - "называется", т.е. лингвистика оперирует с системой условностей и отношений, что интуитивно понятно любому, кто изучал иностранные языки в сознательном возрасте: "у нас это называется "цветы", а у англичан - "flowers" и т.д. Лингвистический метод порождает совершенно иное отношение к языку и подсказывает совершенно иную методологию его использования, нежели "погружение". Обращение со структурой в первом случае "эксплицитно" ("осознанно", "подчеркнуто", "описано", "проявлено"), во втором - "имплицитно" ("подразумевается", "снято", "затемнено").

Нечто аналогичное существует и в двух типах мышления. Одни люди преимущественно мыслят "погружением" ("это - мяч", "это - хорошо", "это - правильно"); другие, мысля, параллельно следят за тем, как они мыслят: "я думаю, это мяч", "я думаю, это хорошо", "я думаю, это правильно". В первом случае человек слит с процессом мышления как с естественной стихией, во втором - постоянно держит в уме технический искусственный характер процесса, оперирует с системами конвенций, условностей, контекстов и предположений. Ко второй модели мышления сегодня принято применять термин "рефлексия" (лат. "reflectio" - "отражение", "рассуждение"). Рефлексирующая мысль - как "разговаривающий лингвист" - постоянно концентрируется на структуре развития мыслительного процесса, непрерывно познает познание; здесь субъект и объект мышления несколько отстранены на второй план, размыты. Нерефлексирующая мысль, напротив, сосредоточена на утверждении субъекта и объекта, спешит "проскочить" промежуточную область, чтобы "скорее сказать", "скорее понять" и "скорее осуществить" ("овеществить").

Два выделенных нами типа мышления представляют собой два крайних полюса эпистемологии.

Три типа политической рефлексии

Описанные закономерности в полной мере относятся к политическому языку, к формам его усвоения, познания, применения. Развивая модель двух основных форм процесса познания, можно распределить типы людей по шкале политической эпистемологии:

1) люди, плохо понимающие политический язык, но способные разбирать и излагать на нем определенные простые вещи;

2) люди, неплохо (отлично, хорошо и удовлетворительно) понимающие политический язык, и свободно им владеющие;

3) люди, понимающие как устроен политический язык.

Первый тип соответствует заторможенной нерефлекторной, "естественной" мысли, косноязычию в самовыражении и скудоумию в понимании других. Этот тип руководствуется такой эпистемологической стратегией, где сознание не выделено из бытия, где мышление и общение проходит в физически-эмоциональном контексте, где самоочевидность бытия "субъекта" придает ему "объектное" качество, а близость объективного мира, отсутствие дистанции между мыслящим и мыслимым придает внешней реальности "субъективный" характер. В разговорной речи людей, наглядно демонстрирующих такие свойства, мы называем "глупцами", "ограниченными" и т.д.

В области Политического этому типу соответствуют наиболее деполитизированные и отчасти десоциализированные слои. Они пребывают в политической реальности как в естественной природной среде, не задумываясь о ее искусственной, сконструированной природе, не интересуясь ее устройством, не желая как-то на нее повлиять. В политическом контексте такой тип обычно управляется не с помощью объяснений и указаний, а с помощью фактического воздействия: эти люди подстраиваются под любые мутации внешней среды, а при неблагоприятных обстоятельствах мирно вымирают. По признаку слабого владения политическим языком таких людей называют "молчаливое большинство". Так как жить в Политическом и вообще не понимать его языка невозможно в принципе, то этот тип людей способен воспринимать простейшие политические высказывания (дискурсы) и формально (подчас путано и фрагментарно) воспроизводить их.

Плохое знание родной речи позволяет мало считаться в лингвистическом смысле с этим типом людей, и при необходимости ему легко можно подсунуть фрагменты другого языка или вообще его сменить: большого сопротивления здесь не встретишь, хотя общая инерциальность будет служить препятствием для освоения новых дискурсов, тогда как и старые оставались непонятными и чужыми.

Данная категория людей обладает минимальной степенью рассудочности для участия в политическом процессе, и совершенно непригодна для осуществления "рационального выбора".

Ценность политического невежества

Вместе с тем, именно здесь мы встречаемся с таким явлением, как "политическое бессознательное", которое представляет собой глубинные пласты останков прежних политических языков, накопившиеся в этой среде именно из-за того, что активная рассудочная вовлеченность в освоение новых языков и обращение с ними была незначительной. Явление "глупости", "косноязычия", "примитивности" нельзя толковать однозначно негативно: в шкале эпистемологических стратегий, действительно, этот тип занимает низшее место, так как здесь минимальна рефлексия и "лингвистические" навыки; но в более общем контексте "молчаливое большинство" является хранителем глубинных архетипов, пребывающих в потенциальном состоянии. Поэтому исследование "предрассудков", "оговорок", "дефектов речи", "речевых расстройств" и т.д. представляет столь богатый материал для психологов и психоаналитиков - здесь обнаруживается огромный сумеречный мир "шепота веков", который при внимательном и пристальном изучении перестает быть просто "немотой и глухотой", но открывает свои сокровищницы "забытых, стертых языков".

Наивное и некритическое отсутствие дистанции между мыслящим и мыслимым, которое отличает образцового глупца, отражает в фрагментарном виде архетипы сакрального мировосприятия мира, "гносеологию и онтологию золотого века", где субъект и объект сливались в тонком духовном синтезе. Отсюда тезис, характерный для многих религий о том, что "Бог дураков любит", и в возвышенной форме - "блаженны нищие духом".

Этот тип людей обычно "голосует сердцем", т.е. чем угодно, только не головой.

Понимающее меньшинство: элита

Второй эпистемологический тип: люди понимающие политический язык, но как естественное явление, как следствие "погружения" и "погруженности" в Политическое. Важно заметить, что здесь речь идет о "родном языке", т.е. о доминирующем политическом языке. Такое знание достаточно для того, чтобы свободно формулировать политическое высказывание и понимать политические высказывания других. Здесь уровень рефлексии существенно выше, и в определенных случаях позволяет осваивать разнообразные формы дискурса, как в нашей речи мы способны формулировать различные вещи, подчас прямо противоположные - в зависимости от ситуации.

Такие люди не путают "субъект" с "объектом", соблюдают условности и дистанции, признают властную иерархическую структуру политического языка, его правила, способны на отложенные решения и ступенчатые каденции познания Политического.

Этот эпистемологический тип представляет собой "говорящее меньшинство" или "понимающее меньшинство". Оно соответствует элите или политическому классу. В языковом смысле это можно сравнить со свободой легко изъясняться на своем языке, быстро понимать речи других, ориентироваться в деталях и нюансах высказываний, быть красноречивым, быстро схватывать и т.д. Как правило, свобода речи предполагает некоторое знакомство с правилами ее построения, которое обретается либо путем образования, либо путем самостоятельного анализа. Для элиты характерна рефлексия в отношении Политического, но эта рефлексия протекает в границах речи - т.е. в пределах возможных высказываний. Здесь осмысляется именно речь, а не сам язык, производятся и расшифровываются высказывания, но внимание сосредоточивается не на том, как устроена структура идеологии, служащей языковой матрицей, а на том, как корректно использовать заложенные в ней и в целом более или менее понятные правила.

Этот эпистемологический тип соответствует именно конформной элите, элите правящей¹, рассмотренной в устойчивой (средней) фазе своего цикла. Здесь преобладает "рациональный выбор", голосуют рассудком.

Доскональное владение политическим языком и интерес к изучению его закономерностей (идеологии) является в значительной степени путем к вершинам политической системы, тогда как приближение к пониманию всей идеологической матрицы наделяет людей новыми возможностями обращения с дискурсом.

Идеологический класс (политическая филология)

Третья категория состоит из "лингвистов", "филологов" Политического. Здесь объектом исследования и освоения является не дискурс, а сам язык, причем, как правило, не сам по себе, но в сопоставлении с другими языками (трудно представить себе лингвиста, знающего только один язык, или филолога, прочитавшего только одну книгу). Этот тип людей представляет собой уже не политическую элиту, но идеологическую (интеллектуальную) элиту или, если угодно, "идеологический класс".

Показательно в этом смысле, что многие богословы, более всего повлиявшие на формирование ортодоксии той или иной религии, происходили из иного религиозного контекста, и опыт обращения из одной веры в другую брался за основу важнейших формулировок и догматов веры. Так дело обстоит: с апостолом Павлом, создателем христианской ортодоксии (который был вначале ревностным иудеем), с классиками западной патристики - бл. Августином (бывшим манихеем) и т.д.

Этот тип отличается предельно острой рефлексией в отношении самого процесса мышления, может описывать и понимать структуры языка - как "родного", так и "иностранного". Здесь речь идет о подавляющем меньшинстве, составляющем ничтожную часть даже в составе элиты. Это высший уровень политической эпистемологии. Такой подход к политическому языку позволяет не только оптимально усвоить конформный язык, но понимать и изъясняться на языке нонконформном, альтернативном, или даже на нескольких таковых. Очевидно, что данные способности качественно меняют отношение людей, ими наделенными, к Политическому - для них совершенно прозрачна искусственная природа этого языка, являющегося не прямым выражением реальности, но результатом особой операции, которую теоретически можно совершить и иначе. Как владеющие правилами одного языка способны сформулировать на этом языке различные высказывания, свободно манипулируя ими, так "политические лингвисты" способны манипулировать с разными языками, что подразумевает возможность составления дискурсов, отправляясь от различных языковых структур.

Эти навыки могут использоваться как для сохранения и поддержания стройности данного языка, так и для выработки альтернативы, для его революционного опрокидывания и замены новым.

Эти качества присущи как ультраконсерваторам, так и революционерам, т.е. идеологической верхушке правящей элиты и ядру контрэлиты. В традиционном обществе функции "знания языков" были сосредоточены в "тайных орденах", "эзотерических организациях" и т.д.

Определенное владение этими навыками требуется и в случае специальной политической категории, представители которой вынуждены сталкиваться с альтернативными изданиями политических языков: к ним относятся те, кто ведет "идейную борьбу", действует в чужой политической среде, сохраняя свою идентичность, или противодействует носителям революционного языка. Идеологи того или иного режима, сотрудники специальных подразделений разведки, контрразведки и правоохранительных органов и их аналоги в различных типах общества составляют тот социальный и профессиональный тип, которому необходимо хотя бы минимальное знакомство с основами политической эпистемологии и политической лингвистики. Это, в частности, объясняет существующую исторически близость между спецслужбами и тайными обществами, а также помогает понять идеологическую функцию спецслужб в период исторических революций и идеологических переворотов.

На этом уровне разрабатывается технический "метаязык", с помощью которого описывается и изучается структура самих базовых языков, проводится их сравнение между собой, классификация по основным признакам и т.д. Это уровень не просто "рефлексии", но "метарефлексии", "рефлексии над процессом рефлексии".

Философия политики как дисциплина относится именно к этой категории - это тоже своего рода "метаязык", с помощью которого изучается Политическое в его разнообразных парадигмах².

Такое понимание политической лингвистики показывает, что в интеллектуальном и эпистемологическом смысле существует тесная связь между такими социально разнопорядковыми явлениями как высшая идеологическая верхушка, маргинальные революционные ячейки, "тайные общества" и структуры спецслужб. В отличие от элит и масс, эти элементы сосредоточивают все свое внимание на вопросе устройства политического языка, на выработке "метаязыка". Отсюда самые неожиданные параллели и связи между этими группами.

Язык символов

Традиционное общество было основано на модели холистского отношения к миру: между Политическим, вселенским, онтологическим, метафизическим существовала прямая связь, изоморфизм^*.

Отсюда символизм как основа такого общества: разные категории явлений через систему символов собираются в некоторые обобщающие узлы (мифы, религиозные системы), складываясь в единую матрицу, объясняющую единообразно (изоморфно) реальность во всех ее аспектах (искусственных, естественных, воображаемых, конкретных и абстрактных). Парадигма языка традиционного общества - символизм. Символизм является в этом контексте основой эпистемологической структуры. Познание проходит в поле символов, сакральных знаков. Интуиция символа здесь является осью суждений. Язык символов постигается не как средство, а как высшая цель, как сама реальность, как бытие.

В концепции символа заложена идея, понимание которой затруднено для современного человека, привыкшего к рассудочному методу. В структурной лингвистике существует деление на означающее и означаемое. Язык, состоящий из знаков, представляет собой систему означающего, соотносящегося с означаемым (реальность, вещи, предметы, явления, действия, существа, субъекты и т.д.), описывающего его, воздействующего на него. Здесь знак есть важнейший элемент означающего.

Самобытность символов

Символ в традиционном обществе имеет радикально иную природу: он не только означающее, но и означаемое. Символ не отсылает нас к вещи, не является ее "заменой", ее субститутом, это самостоятельная и законченная реальность, по отношению к которой сами вещи выступают как означающие. Вещи указывают на символ, а символы объясняют вещи и не просто их представляют, но завершают собой их бытие. Символ есть онтологическая и гносеологическая реальность одновременно. Он есть бытие вещи и вещность бытия. Он не принадлежит к области только представлений, он есть то, что есть.

Поэтому символический язык Традиции есть сама эта Традиция, ее бытие, ее сущность. Он не подсобная, вспомогательная, промежуточная реальность, он "начало и конец". В христианском богословии это воплощено в догмате о Втором Лице Пресвятой Троицы - Боге-Слове. - "В начале было Слово. И слово было у Бога. И Слово было Бог." (Евангелие от Иоанна, 1.1). Речь идет о высшем метафизическом понимании сущности языка.

Аналогично понимает природу языка и исламская традиция. В ней говорится о специальном событии, произошедшем в ночь Аль-Кадр ("ночь предназначения"). Тогда "небесный Коран" спустился на землю и вошел в пророка Мухаммада. Символический язык новой религии - мусульманства - спустился с небес, чтобы стать основой исламского мироздания.

Еврейские каббалисты рассматривают сакральный язык как матрицу всей реальности³.

Каждая буква еврейского языка есть символ, т.е. аспект божественной реальности. Эта буквенная реальность организует высшие и низшие миры, ангельские порядки, природные явления, ход истории и структуры социально-политической организации человеческого общества. На этом полном изоморфизме основана практика каббалистической "теургии": через операции с символами и символические действия можно повлиять не только на происходящее в реальности, но и на структуры Божества.

Индусская система "миманса", составляющая важную часть сакральных наук этой традиции, также изучает системы символического языка - санскрита, его отдельных букв, слогов, мистических "заклинаний" и т.д.

Процесс познания в таком контексте - т.е. собственно эпистемология - состоит в познании символов, в освоении символизма.

Политическая система традиционного общества является интегральной частью вселенской системы. Принцип высшего единства бытия отражается в единственности земного правителя. Наличие неба и земли, высокого и низкого становится основой общественного деления на высшие и низшие касты. Преимущественное положение в обществе жрецов выражает господство духовного над материальным, невидимого над видимым, покоя над действием, вечного над временным.

Любой элемент общественного устройства - символ. Монеты, в тех обществах, где они существовали, печатали жрецы, помещая на них особые сакральные знаки; деньги сами по себе были символами, сгустком духовной силы, и именно их символическое значение делало их ценностью, а их циркуляция была равнозначна социальному круговращению "материализованного благословения".

В традиционном обществе познание политической реальности, эпистемологическое соучастие в ней означает познание символической стороны вещей. Задача процесса познания Политического сводится к выяснению символического значения любого института, социального уложения или правила и его истолкованию через интегральный вселенский символизм.

Касты и типы познания

Метафизика каст связана с онтологией и космологией. Символический язык традиционного общества дифференцировался применительно к каждой из каст. Можно сказать, что у каждой касты был свой язык, который представлял собой определенный диалект общего политического языка, лежащего в основе данной конкретной традиции.

Если воспользоваться вышеприведенной схемой о трех вариантах постижения политического языка, мы получим точное соответствие системе каст.

Жрецы, брахманы сосредоточены на познании глубинного парадигмального языка, его структуры. Поскольку Политическое в кастовом обществе не выделено из всеобщего, вселенского, то жрецы постигают Политическое через всеобщее. Они универсально компетентны, так как созерцают напрямую систему символов, постоянно и активно взаимодействуют с ней. Это парадигмальное познание, которому в современной картине приблизительно соответствуют та идеологическая или интеллектуальная элита, которую мы определили как "политических лингвистов". Брахманы имеют дело с языком и языками. Особенно компетентны в этом, как правило, представители параллельных эзотерических иерархий, сект и экстремистских форм сакральности, а также те представители конформного языка, кто призван противодействовать нонконформизму.

У брахманов символической целью жизни считается "дхарма", парадигматический универсальный закон бытия. Его они и познают сквозь все аспекты реальности, включая политику. В грамматике им соответствует существительное (неподвижность). Жреческое начало связано с повышенным вниманием к парадигме.

Кшатрии (воины) и вайшьи (труженики) действуют в рамках заведомо заданного языка, имея дело с высказываниями, дискурсами. Они с разной степенью ясности и легкости способны изъясняться и понимать корректно составленные символические речи.

Собственным "языком" касты воинов (точнее, диалектом общего сакрального языка) является язык эмоций, желаний, тонких психических энергий. Символизм здесь, как правило, окрашен в эмоциональные тона, несет в себе психологическую нагрузку.

Символической целью жизни кшатриев индуизм называет "желание" ("кама"). Политико-символическая эпистемология кшатриев окрашена эмоциональным, волевым и чувственным началом. Сфера психической жизни является здесь необходимой опорой для символизма, который осваивается через напряженную жизнь души. Это - символизм чувств и желаний. Воины познают Политическое (и заложенный в нем универсальный символизм) через энергетические потоки соучастия в действии. В грамматике им соответствует глагол. Воинам близок стиль синтагмы.

Труженики, вайшьи, представляют собой материализацию воинского начала. Это подвид социального типа, компетентного в восприятии политического дискурса. Среди людей, понимающих Политическое как высказывание, есть разные уровни: те, кто понимают хорошо и так же хорошо изъясняются, а есть те, кто понимают и изъясняются хуже (но все же удовлетворительно). Ко второй категории относятся вайшьи - третья каста. Ей внятен политический дискурс (в традиционном обществе сопряженный с символизмом). Но этот дискурс должен быть оформлен в ощутимые, материальные формы, опредмечен, овеществлен. Вайшьи осознают символическое значение вещей, способны его распознать и оперировать с ним, но для этого им требуются сами вещи. Язык вайшьев - это язык вещей, которые являются для них внятной опорой для символов.

Символической целью жизни вайшьев индусы считают "артха", что на санскрите означает "предмет", "искусство", "ремесло". Они имеют дело с сакральными вещами и познают Политическое через символизм труда и хозяйствования. Им соответствуют синтагма (как и воинам) и дополнение как часть предложения.

Низшая каста, рабы, шудры в индуизме, осознают структуру языка сакрального лишь фрагментарно и разрозненно, оставаясь вне политического дискурса, который к ним не обращен и их не затрагивает. В социально-политическом смысле они "безмолвны" и в речи не участвуют, представляя собой даже не объект воздействия, но скорее, фон, помехи, "белый шум" общества, в лучшем случае - междометия, ошибки, опечатки, оговорки. Здесь кончается язык и символизм, и начинается сфера ночного хаоса, лишенного света парадигмы.

Индусы считают, что у шудр нет символической цели жизни, их соучастие в политике происходит косвенно, опосредованно через высшие касты. Сам раб ничего или почти ничего не смыслит в языке, за него понимают другие, более высокие касты (социальные типы). Шудрами управляют не с помощью слов, но с помощью прямого насилия, языком силы или внушения, суггестии, как с животными. Раб получает приказание "выкриком", подобным выкрикам погонщиков слонов, быков, лошадей или гусей. Он различает интонацию, а не содержание, внимателен к общему настрою высказывания, а не к его структуре. Будучи вне языка, шудра не рефлексирует, не осуществляет выбора, не включает рассудочный механизм при принятии решения, которого он также не принимает (за него принимают другие). Шудра максимально деполитизирован, его включенность в процесс постижения Политического минимальна.

Молчаливое большинство хранит следы древних языков

Следует остановиться несколько подробнее на феномене "шудр", безгласных, невнятных, социально "мычащих" масс. Одна из наиболее убедительных гипотез о происхождении касты шудр в индуизме, - и шире, о происхождении института "рабства", в какой-то мере являющегося аналогом касты шудр в других типах традиционного общества, - утверждает, что изначально эта каста формировалась из иноплеменников, завоеванных или взятых в плен в результате военных действий или набегов⁴.

Это очень важный момент: социально безгласными оказываются изначально люди, которые не понимают языка победителя, так как говорят на другом, своем собственном языке. Попав в поле силового контроля другого языка, они теряют право голоса и понимания сразу в двух смыслах: политическом и лингвистическом. Их собственный язык приравнивается победителями к "неязыку", к "тарабарщине", к "немоте" (сравни старославянское слово "немцы", обозначавшее ранее всех иностранцев - от слова "немой", "немота"). Можно предположить, что эта изначальная лингвистическая ситуация замораживается в институте рабства (каста шудр), и языковая инаковость приравнивается к низшей касте, закрепляется как таковая. Поколения потомков первых завоеванных народов, уже вполне освоившие преобладающий разговорный язык, все равно остаются в униженном положении, и система политического языка институционализирует социально те обстоятельства, которые ранее были лингвистическими.

Такое понимание низших каст (масс) приводит к очень интересному выводу: то, что воспринимается как "неязык" является изначально "языком", но только "иным языком". Следовательно, видимость хаоса есть следствие незнания о конкретном коде порядка. Те этнические группы, которые интегрируются в общество победителей на негативной основе (без признания их идентичности), переходят искусственно в состояние "безмолвия" и "неразумности", с нулевым индексом политической эпистемологии⁵.

Но если бы мы захотели исследовать систему политического "безмолвия" более пристально, мы обнаружили бы в ней - подчас полустертые - останки иной языковой системы (в широком смысле - иной символизм, иное представление о структуре Политического и т.д.).

Такая картина имеет прямую параллель и в парадигмальном смысле. Шудры, рабы ("массы"), будучи инертны к доминирующему дискурсу и слабо рациональны в процессе политического выбора, при этом являются не просто фоном и "белым шумом" общества, но носителями теневых, полустертых парадигм, фрагментов предшествующих языков, помещенных в подземные регионы полузабытых смыслов. Это поле составляет "политическое бессознательное", а на уровне традиционного общества - это фрагменты предшествующих форм традиции, обрывочные культы "старых богов".

Именно по той причине, что "пустые", "безмолвные" и "неразумные" массы являются таковыми лишь по отношению к языку властной элиты, а на самом деле, они продолжают оставаться носителями глубоких архаических парадигмальных пластов (систем древнего символизма), контрэлита, носители "параллельной сакральности" и парадигмального нонконформизма часто обращаются к ним в поисках опоры для осуществления революционных замыслов и находят в них эту опору. Здесь они ищут не материальной поддержки и податливой ко всему некритичной инерциальной косности, но спящих парадигм, полузабытых языков, активация которых способна вызвать к жизни глубинные и действенные энергии древних символических систем. В таких случаях мы имеем дело с "сатурналией"^*, с "эвокацией^* древних божеств", которых правящие элиты обычно помещают в "ад", в "подземный мир". В революции масс всегда участвует этот древнейший архаический элемент.

Многие крестьянские восстания в Китае были вдохновлены даосскими монахами, которые таким образом протестовали против доминации конфуцианской системы. Чернь и шудры были парадоксальной опорой для шиваитов - индусского направления самого крайнего индусского мистицизма. Христианство в первые века находило широкую поддержку римского плебса, рабов, покоренных римлянами народов.

В этом смысле, показательно, что первая страна, где удалось осуществить большевистскую революцию, была аграрной, населенной архаическими массами, которые переинтерпретировали революционный язык марксизма в соответствии с очень древними архетипами и национал-сектантскими парадигмами и т.д.⁶

Массовое общество и эпистемологическая мутация

Политическое в современном контексте оперирует с языком более прагматично и технологически. Навязывание языка происходит с помощью точно просчитанных методологий, основанных на строгом учете особенностей коллективной психологии. Если на предшествующих этапах истории внедрение языка происходило путем прямого - подчас агрессивного - навязывания его матрицы, то сегодня все более прибегают к методам тонкой манипуляции. Идеологическая борьба и методы прямолинейной пропаганды заменены на более изощренные технологии. "Soft ideology" старается представить себя не как полноценную "идеологию", а как нечто "само собой разумеющееся". Широкое вовлечение масс в политику, по крайней мере, видимость этого процесса в демократически ориентированном обществе, требует перестройки отношения к языку. Если ранее "молчание" масс гарантировалось их социальным (кастовым) местом в иерархии, не дававшим им возможности освоить грамматику языковых структур элиты, понимать и формулировать дискурсы (что гарантировало элитам свободу властвования), то сегодня элитам приходится поступать более изощренно, скрывая от масс парадигмы не завесой социальной иерархии, а утонченной стратегией социально-политической манипуляции.

По сути все осталось по-прежнему: есть политические элиты, осознающие правила политического языка, и есть "молчаливое большинство", невежественное в отношении этих правил. Но нормативы демократии требуют скрывать, вуалировать это обстоятельство, внушая массам, что навязанный политическими элитами политический императив является их "свободным" и "осознанным" выбором.

В этой связи возникает интересное явление: молчание и непонимание начинают выдаваться за высказывание и эпистемологический акт. Слепо и некритически подчиняясь навязанному и никак не аргументированному, подчас иррациональному приказанию политических элит, современные массы (в отличие от шудр традиционного общества) искренне убеждены, что они "делают это сами". Полное непонимание политического языка выдается за "уверенное владение им", жесткая система угнетения, власти и контроля - за "индивидуальный произвол, свободу и вседозволенность".

Данное обстоятельство не затрагивает сути властных отношений, но влияет на их форму.

Политическая эпистемология и ее критерии, градации социально-политических типов в их отношении к пониманию языковой парадигмы - все это остается принципиально неизменным. Единственная разница состоит в том, что эта система доминации описывается на официальном языке как нечто прямо противоположное, выдает себя совсем не за то, чем она является. Власть и рабство, верхи и низы, господа и слуги в традиционном обществе назывались своими именами. Понимающие политический язык и способные к рациональному постижению Политического относились к элите. Не понимающие - к массам. В либерально-демократической системе эта простота существенно исказилась, "понимание" и "непонимание" политического языка перестали быть эксплицитными критериями; массам внушили, что они есть составная часть элиты, элиты принялись выдавать себя за часть массы. Нулевая эпистемологическая компетентность в Политическом была приравнена к ненулевой. Это сказалось и на элите: она стала "играть в народ", "опрощаться", становиться все более и более популистской, имитировать "обыденное сознание". Раз прямое невежество стало оцениваться как определенная ("своеобразная") компетентность, то реальная компетентность начала маскироваться под "спонтанную догадку", выражение conventional wisdom.

Такое смещение породило раздвоение эпистемологического процесса: взаимодействие социальных групп со структурой политического языка иерархизировало эти группы (первый акт), а потом вуалировало эту иерархизацию, выдавая ее за ее отсутствие (второй акт). В этом состоит специфический "заговор" между элитами и массами современного общества: массы соглашаются подчиняться под видом "соучастия во власти", а элиты соглашаются прикидываться "простыми парнями" и выдавать властвование за "невластвование".

Развитие такой системы отношений рано или поздно размывает всю языковую и рациональную систему функционирования Политического. Постепенно массы действительно несколько умнеют (но недостаточно для того, чтобы стать элитами), а элиты - несколько глупеют (но недостаточно, чтобы стать массами); в результате постепенно происходит эрозия политического языка, политической системы, чьи пропорции более не соблюдаются особой идеологической "кастой". Все общество тихо соскальзывает в полуидиотизм, где нет более ни понимающих, ни непонимающих: все "что-то понимают", но что именно - трудно сказать...⁷

Стратегия сокрытия политической эпистемологии

Инструментарий внедрения политического языка и его сохранения исторически менялся, но суть его оставалась прежней.

Первой задачей такого внедрения является утверждение базовой догматики или аксиоматики, самой парадигмы. Эта парадигма изначально позиционируется как законченное целое, которое может быть "оспорено", "отвергнуто", "отторжено" только с позиции другого целого. Языку может противостоять только иной язык.

Точно так же с рациональными структурами: рассудочная деятельность не способна вынести суждения о своей природе, она останавливается там, где речь заходит об "истоках рассудка", о его "происхождении". Внутренним пределом рациональности является ее парадигмальная матрица. Рациональность есть технический инструмент, предопределенной типом рациональности, который по сути своей основан на бездоказательных и иррациональных догматах. Любой честный и последовательный рационалист вынужден в какой-то момент признать, что аксиомы его метода суть вопросы веры, произвола, абсурда или воли. Это утверждение тождественно признанию подчиненности парадигмам языка. Язык сверхрассудочен, он не проистекает из рассудка, но предопределяет деятельность рассудка. А значит, каков язык - таков и рассудок.

На практике из этого можно сделать важный вывод: внедрение языка не может быть обосновано рациональными доводами, это сверхрациональный акт. Рассудок и его аргументы включаются для разъяснения парадигм, для построения закономерностей и соответствующих им высказываний. Разум развивает и конкретизирует догмы, он не в силах их ни подтвердить, ни опровергнуть. Если же он претендует на это, то лишь в силу "полемической стратегии", апологетики данной или альтернативной парадигмы. Рациональная аргументация в пользу того или иного языка есть не что иное, как инструмент "внушения", по сути - завуалированное проявление чистой "воли к власти" и ничего более. Ни одна теологическая модель не способна доказать свое превосходство над другой рациональными методами: сама используемая рациональность обязательно будет производной от базовой теологической парадигмы: то, что "разумно" для христианина, "неразумно" для иудея или мусульманина, а то что разумно для индуса, бессмыслица для христианина, мусульманина и иудея вместе взятых.

Интересно, что философия рационализма отнюдь не исключение. Она апеллирует к особой аксиоматической модели понимания "рацио", которая может быть только навязана, "внушена", но никак не доказана⁸.

Это имеет самое прямое отношение к внедрению политического языка и его пониманию. Понимать политический язык может только тот, кто его предварительно впитал, изучил и принял, кто признал его закономерности и парадигмы, его правила. Но сам процесс презентации этого языка не несет в себе ничего рационального, само собой разумеющегося, аргументированного. Язык всегда внедряется через властное навязывание и прямую пропаганду, но это может быть либо эксплицитным, либо имплицитным. Традиционное общество в этом вопросе откровеннее. Современное общество стремится скрыть этот процесс, выдать его не за то, чем он является. Следовательно, современное общество стремится избежать возможности языковой революции - эпистемологической революции.

Примечания

¹ Согласно Парето, правящая элита рождается из контрэлиты, потом вырождается и сменяется новой контрэлитой. >>

² В качестве конкретного примера можно привести использование нами классификации религий по шкале "манифестационизмкреационизм". Сами соответствующие религиозные системы никогда не используют подобной терминологии, не описывают при помощи этих терминов ни свои собственные, ни иные модели. >>

³ См. основные книги каббалы: "Бахир", "Зохар" и т.д. >>

⁴ Жорж Дюмезиль доказывает это тем, что у многих индоевропейских народов наличествует только три касты - жрецы, воины и труженики, что отразилось на структуре мифов, преданий, верований, социальных институтов и т.д. Четвертая каста есть только у отдельных народов и ее качественное описание и институционализация носят все признаки более позднего происхождения и связаны не с парадигмой кастовой системы, но с историческими особенностями этноса и региона. >>

⁵ Есть случаи позитивной интеграции, когда народы объединяются добровольно или победитель перенимает отчасти культуру побежденных. >>

⁶ Несоответствие рационалистической эпистемологии классического марксизма и "магического большевизма", описанного А.Платоновым, выразительно подчеркивает тот диссонанс, о котором идет речь. См. А.Дугин "Магический большевизм Андрея Платонова", в кн. "Русская Вещь", указ. соч. >>

⁷ Этот процесс особенно ярко был виден в последние годы советского режима. >>

⁸ См. подробно А.Дугин "Эволюция парадигмальных оснований науки", указ. соч. >>