Дугин А.Г. Радикальный Субъект и его дубль. Глава 5

Глава 5. НОЧЬ И ЕЕ ЛУЧИ

La vie est comme un arbre, et comme le vent va le temps, 


Mais l’arbre se dépouille, car rien n’arrête le vent d’autan. 


Comme l’aube du jour où le soleil sans se coucher reluit, 


Qui va contre le jour ne doit pas toutefois craindre la nuit !

Гонзо-метафизика

То, чем мы занимаемся, можно назвать гонзо-метафизикой. Известна форма гонзо-журналистики, которой, например, занимался Хантер Томпсон, автор книги «Страх и отвращение в Лас-Вегасе». Гонзо-журналистика подразумевает вовлеченность журналиста в то, что он описывает. В нашем же случае можно говорить о вовлеченности в то метафизическое, о котором у нас идет речь.

Банальность как худшее из плохого

Актуальной целью гонзо-метафизики является реабилитация ночи, а также ее свиты, ведь ночь никогда не приходит одна, она всегда тянет за собой целую цепочку явлений и смыслов. Сегодня мир во всех его наиболее честных и приличных проявлениях, таких, например, как сакральность или природа, безнадежно тонет в болоте банального. Ничто так не вредит сочной, настоящей, бытийной реальности, как человеческая банальность. И пожалуй, банальность приведет человечество к краху. Ни авангардные, безумные эксперименты, ни воплощение диких идей в жизнь, ни даже технический прогресс, который создает всё новые и новые средства для уничтожения человечества, но простая человеческая банальность. И кажется, что тем силам, которые движут миром, просто станет настолько скучно от созерцания человечества, что они плюнут на всё — и проект будет закрыт.

Спасение ночи

Как возникла идея реабилитировать ночь? От чего мы должны спасти ее? От банального, поскольку банальное собирается расправиться с ночью. По сути дела, банальное уже похитило у нас ночь.

Когда мы говорим «ночь», то сразу вбрасываем это понятие в садический кабинет, где над ним проводят эксперимент два явления. Во-первых, это остаточный морализм. Наш рассудок подсказывает: ночь — это что-то связанное с плохим, с темным, со злым и страшным. Конечно, современный человек абсолютно аморален, но какие-то рудименты риторики добра и зла, плохого и хорошего он еще сохраняет. И когда мы говорим о ночи в этом контексте, то ночь прячется от нас, увидев моральный штамп, который абсолютно ничему не соответствует и не вытекает не из какой полноценной религиозной или этической системы, и соответственно, ночи нет рядом с нами.

Вторая возможность мизинтерпретации ночи состоит в ее ассоциировании  с понятием, в котором сильны следы висцерального гедонизма с эротическим и дипсоманическим оттенком. Сразу вспоминаются расхожие вроде -- «провести ночь с кем-то». Также нас настигает привычка к регулярной алкогольной интоксикации, напоминающая о себе ближе к вечеру каждому пьющему: «Ну, теперь уже можно, дела закончились, теперь близится ночь и можно начать к ней готовиться», то есть наливать. Иногда эти дипсоманические и эротические элементы, хотя и необязательно, пересекаются. Тогда возникают планы пойти в дискотеку, прогуляться по барам, нездоровое оживление после работы или иные проявления угасания собственного “я”, тянущегося к гедонической стихии сомнительного комфорта.

Тегеранская ночь

Я недавно был в Тегеране и поразился тегеранской ночи. В ней отсутствует и тот, и другой компонент. Там не существует ни дипсомании, ни аффектированного открытого эротизма.

Тем не менее ближе к ночи 15 миллионное население Тегерана, огромного одно- двухэтажного, раскатанного в предгорьях Эльбрусского хребта города, оживает, и иранцы выкатывают на улицу. Они идут в ночь, идут взаимодействовать с ней.

Но нет баров, нет проституток, нет даже той восточно-кавказской похабщины, которая встречается иногда днем. И тем не менее молодые и не очень молодые люди Тегерана начинают сновать по улице.

 Что они с ночью делают? Они не едят, не пьют, не ходят в бары, на дискотеки, но город оживает. Я заметил, куда уходит энергия. Они начинают страшно гудеть, нажимая на клаксоны своих автомобилей, и в городе до утра стоит невероятный гул, пока они не успокоятся и не уснут.

Может быть, это формы какой-то утонченной сублимации. Удивительный народ иранцы, очень тонкий. Я думаю, что они, на самом деле, идут встречать ночь в том чистом виде, который мы утратили, будучи погруженными в гедонизм дипсомании и вульгарного, фиктивного, бесполого эротизма.

Опыт ночи

Теперь поговорим о разных аспектах ночи. Первый аспект ночи — это опыт ночи. Для того, чтобы понять, о чем идет речь, постараемся прояснить для себя логику ночного дискурса.

Для начала необходимо вывести ночь из области известного, привычного для нас, из области воспоминаний, ощущений, неприличных историй, либо банальных клише, а также эмоций, которые начинают бить изнутри, как только нам предлагается подумать о чем бы то ни было. Необходимо перейти к свободной форме встречи с явлением, то есть освободить «чердак» от «лишних деталей», «обоев», которые там наклеили и т.п. Необходимо подумать о ночи, провести опыт ночи в нашем сознании, в нашем уме.

Попытайтесь настроиться на это состояние, попытайтесь просто двинуться в этом направлении без каких-либо заведомых предрассудков и предощущений, без ненужных воспоминаний и излишних ассоциаций. Для того чтобы ночь открылась или просто актуализировалась в нашем сознании, необходимо хотя бы временно забыть о вашем “я”. В принципе, можно о нем потом и не вспоминать, потому что оно особенно никому и не нужно, и вам самим в первую очередь. И если вы ради эксперимента правильно отложите свою собственную индивидуальность и обратитесь к явлению ночи, к ночи как событию вашего личного, внутреннего опыта, вы, конечно, начнете передвигаться в том направлении, где живет тема этой лекции и, соответственно, сама лекция -- откуда она и кем читается.

Надпись черным по черному

Представьте, что ночь сходит на миг в наше сознание. Представьте, как медленно, постепенно гаснет свет, исчезают предметы, мысли; как вы сами едва-едва погружаетесь в сон. Для того чтобы рассуждать о ночи, необходимо пребывать в ней, прикасаться к ее плоти, внимать ее голосу.. Наша задача — сделать ночь говорящей. Не говорить вместо нее, не говорить о ней, но дать ей возможность сказать, шепнуть, может быть, прошуршать что-то самой. Вопрос — как это сделать?

И здесь к нам на помощь приходит замечательная герметическая поговорка: «obscurius per obscurium» («темное познается с помощью еще более темного»). Можно в связи со сказанным также вспомнить известную алхимическую формулу: «Nigrium nigrius nigro» («черное, более черное, чем само черное»). Для того чтобы прочитать язык ночи, для того, чтобы услышать, увидеть ее письмена, необходимо найти ту точку, которая будет еще темнее, чем она сама, прорыть ход к ее дну -- туда, где находится максимальный сгусток ночи. И тогда то, что кажется нам сегодня тьмой, станет светом, и мы увидим, что черным по черному в ночи что-то написано.

Как проявить эти черным по черному написанные буквы? Если мы добавим света, то они окончательно будут залиты. Надписи, которые ночь несет на своем лбу, сделаны черным. И только высветив ее дно, только углубившись на всё более и более внутренние этажи этого явления мы сможем постепенно начать различать, что оно неоднородно, что у ночи есть градации, и этот черный цвет ночи предельно богат и оттенками, и содержанием.

То есть мы начинаем приближаться к статусу совы, которая является птицей философов, поскольку философы — именно те существа, которые способны видеть в ночи, там, где обычные люди ничего не видят.

Духи Фадеева-Попова

Здесь очень важна и продуктивна формула (или образ) из современной физики, теории суперструн -- духи Фадеева-Попова. Духи Фадеева-Попова возникают из теории вероятности. Возможность теории вероятности придает каждому явлению определенный индекс. Обычная, «классическая» вероятность варьируется между нулем и единицей, то есть ноль — это совсем невероятное явление, а «один» — это не просто вероятное, но и реально существующее.

Помимо этих граничных состояний существует множество оттенков вероятного. Есть такие явления, чья вероятность бесконечно мала – со ста нолями после запятой, Но и эта бесконечно малая величина принадлежит к категории вероятного, несмотря на свою близость к нулю. При всем своем стремлении к нолю, она — всё же не ноль.

Духи Фадеева-Попова предполагают наличие отрицательной вероятности. Помыслить это совершенно невозможно, но эта отрицательная вероятность — не просто невероятность. Невероятность — это ноль. Реальность — это единица. А вот духи Фадеева-Попова находятся с обратной стороны от этой проблематики как важнейший элемент решения проблем калибровки Мирового Листа (в той же теории суперструн).

Приглашая вас к опыту ночи, я зову пробраться туда, где присутствуют, гнездятся духи Фадеева-Попова. Именно они -- эти странные явления, родительские матрицы, позволят нам высветить ночь, ведь они находятся фундаментально по ту сторону мира.

Триада ночи: мгла

Следующий шаг к дебанализации ночи состоит в отбрасывании представления о ней как об умалении дня и света. Для того, чтобы понять это, следует обратиться к свите ночи. С точки зрения понятий, можно выделить триаду свиты ночи: это мгла, мрак и тьма.

По смыслу и по иерархии, мгла, мрак и тьма не равнозначны, нетождественны.

Лингвистика нам поможет различить эту тонкую иерархию свиты ночи — мгла означала изначально влажные массы воздуха или туманы.

По сути, мгла — это атмосферное явление и означает некий опорный феномен. Однако любопытно в отношении мглы, что славянское слово «небо», которое у нас ассоциируется с чем-то светлым, ясным, прозрачным, на самом деле, этимологически близко к латинскому nebulos, то есть туман, мгла. Один и тот же корень может означать разные вещи, поскольку разные народы по-разному определяли небо. Итак, в исконно славянской этимологии слово «небо» очень близко по сути своей к понятию мглы. Это — облака, облачность, сырые, тяжелые пространства, ползущие по верхней тверди. А в нашем сознании, когда мы говорим «небо» и подразумеваем синь, лазурь и простор. Это в нас говорят тюркские корни, поскольку такой смысл содержится в слове древне-тюркском светлое «тенгри» — небо без облаков. В славянском же бессознательном небо затянуто облаками — это мглистое небо, мгла.

Мгла — это водяная масса и атмосферно-эстетическое оформление ночи, напоминание о ночи, это никоим образом не сама ночь. Поэтому в выражении «ночная мгла» мы имеем дело не с плеоназмом, не с тавтологией. Под «ночной мглой» подразумеваются сырые туманы ночи, которые остаются висеть и утром и даже днем. Мгла – это ночь, присутствующая круглосуточно. И ее печать – хмурое славянское небо.

Мрак

У мрака совсем другой этимологический и символический смысл. Это состояние угасания. Это не явление само по себе, а сокращение или умаление, энтропия другого явления, которое имеет автономию, и которое через мракомрачается, помрачается, меркнет.

Представление о мраке — это представление о смерти как умалении, о смерти как изнашивании, как энтропии. Здесь подчеркивается не то, что умирает, а сам процесс. Поэтому мрак часто становится метафорой, и в том числе этической метафорой. Он служит для описания не только природных явлений, но и помрачения состояния. Мы постоянно используем в своей речи такие выражения, как «мрачное выражение лица», «мрачное состояние». Конечно, есть мрак ночной, но есть и не ночной. Например, дневной мрак. Это может быть состоянием какого-то человека, и тогда говорится, что «мрак его объял».

Мрак как умаление и умирание также шире, чем ночь, и простирает свое владычество и на сферу дня. Но делает иначе, нежели мгла – не в форме сырого тумана и хмурых облаков, но в форме постоянно воспроизводимого таинства умирания, распада, увядания, исчерпания. Это работа ночи.

Тьма как граница

И третий представитель свиты ночи — тьма, дает нам реальное прозрение сущности ночи. Тьма не означает ничего, кроме себя самой. Это и есть по сути дела ночь.

Конечно, в разных языках относительно этого понятия дела обстоят по-разному. Но сейчас мы говорим о пространстве русского языка. Тьма — это представление о границе. Тьма — это то, что объемлет видимый мир, обнимает Вселенную, окутывает сегодня вещи, и нас, и всех существ мира со всех сторон. В этом она действительно полностью сливается с ночью и подобна ей в этом.

В представлении о тьме, как границе, проявляется наша человеческая метафизика. Ведь мы инстинктивно мыслим, чувствуем и говорим в терминах дня. Мы смотрим на мир глазами дня. Мы смотрим на ночь с позиции дня. И поэтому ночь для нас является пограничной территорией, означающей конец того, что нам известно как день.

Она определяет с некой фатальностью, неизбежностью и абсолютностью то, откуда мы появились (потому что нас когда-то не было), и то, куда мы исчезнем. Мы приходим из ночи и уходим в ночь.

Но и от этого представления о ночи и тьме как границе следовало бы избавиться. Пока мы смотрим на ночь таким образом, ключ к ночи ускользает от нас. Тьма остается навсегда закрытым отрицательным понятием.

Тьма содержит в себе томление, ужас, гнетет нас и внушает глубинное желание как можно дольше оставаться в границах дня, уклоняясь, отвлекаясь, отодвигаясь от этих границ. Мы жмемся от тьмы к свету дня, тем самым только усиливая отрицательный и разрушительный потенциал ночи. И вместе с тем усугубляя ее непонимание.

Для того, чтобы понять метафизику и онтологию ночи, нам необходимо разрушить этот серьезнейший барьер и воспринять ночь не как границу, и не как кромешную тьму — ведь «кромешная» означает кромку, дальше которой мы ничего не видим и не знаем. Но дальше-то как раз и все начинается...

Пока мы отрицательно рассматриваем ночь, она будет от нас ускользать.

Теперь мы перешли к новой фазе. Не просто изъятие ночи из хищных объятий банального рассудка, но нечто более серьезное. Мы подошли вплотную к опыту ночи, к освобождению ночи от понятия границ.

Священное молчание земли

У Рене Генона в книге «Великая триада» (где он разбирает китайскую традицию) есть загадочный пассаж, который звучит так: «Небо повернуто к людям лицом, а земля повернута к людям спиной». Поэтому небо — это говорящееявление. Оно постоянно озвучивает свои послания через слова пророков, жрецов, через волю героев и царей, через поступь истории, через подъем и падение царств, через деяния народов и рас. Небо действует и заявляет о себе, посылая к нам своих сынов.

А земля — традиционный синоним ночи — молчит. Она ничего не говорит, она просто обозначает собой конец небесного дискурса. Там, где этот дискурс заканчивается, начинается молчание земли. Поэтому она повернута к нам спиной.

Неслучайно духовный опыт подъема на небесах описывается как прохождение плотной зоны громких голосов, как вой, рев труб, как ангельское пение. Ночь же и земля молчат. Их послание заключается только в том, что мы понимаем: «наше время истекло» («у нас больше на балансе не осталось денег»). Поэтому молчание ночи вошло в индоевропейский язык в качестве субститута понятия «ничто». Мы говорим — ночь, подразумеваем — ничто, немцы говорят die Nacht — подразумевают das Nichts. Французы говорят — le neant — подразумевают la nuit. Мы не называем ночь ее именем.

Кстати, многие нынешние слова являются субститутами слов табуированных. Например, слово «рыба» по-славянски никогда не звучало как «рыба». «Рыба» — это просто существо, «роющееся» мордой в иле. Настоящее название рыбы в старославянском языке — нетабуированное — «зва». Но его не использовали, потому что боялись пробудить ту гигантскую мистерию, которая связана с этим речным или морским животным. Поэтому из уважения к рыбам, к «зве», из ужаса перед ними и, наверное, любовью к ним, их уважительно, деликатно и соблюдая дистанцию называли иносказательно -- «рыбами», то есть «роющимися».

Поэтому и ночь назвали так — νυξ, nox, ночь, nacht, night, — будто бы этим говоря: «нет, мы не будем тебя называть, ты – всегда иная, а не то, что мы говорим». О ночи человеческий язык молчит. Поэтому реальной мифологии и реального имени ночи мы не знаем.

Ночь скрывает свое имя, как земля скрывает свое лицо. Мы знаем только ее спину (как, впрочем, не знаем спины Неба, нам видно только его лицо). И мы можем составить представление о сути, о лице земли лишь в том случае, если откажемся раз и навсегда — без жалости, беспощадно и решительно — от того, чтобы смотреть на нее со стороны дня. Как любил повторять Евгений Головин строчки одного французского поэта: «Тот, кто идет против дня, не должен бояться ночи».

Необходимо понять ночь саму по себе -- без опыта дня; не как предел умаления, а как нечто самостоятельное, самодостаточное, самозначимое. Именно там, где находится скрытый, тайный лик земли, пребывает то, что чернее черного. Поразительно, однако, не кто иной, как Генон говорил, что этот лик земли странным образом сопряжен со спиной неба.

Это головокружительная интуиция: у неба, оказывается, есть какой-то – пусть весьма незначительный, пусть бесконечно малый, но -- изъян. А у земли, которая, казалось бы, предельно проста, есть невероятная, глубиннаятайна. Это тайна черного излучения, тайна черных лучей ночи.

Мифология ночи: живородящая мать

Если двигаться в этом направлении и дальше, то следует обратиться к орфической греческой мифологии, где νυξ (или nox — у латинян) была представлена в виде примордиального существа, которое ездило по небу в колеснице, запряженной двумя черными конями, рассеивая ароматом своих духов тьму по небесной поверхности.

Νυξ — это дочь Хаоса, принадлежала она к разряду высших и абсолютных божеств, которых боялся даже Зевс. Верховные олимпийские боги клялись ночью только в самом крайнем случае. Это гораздо более фундаментальная онтологическая реальность, чем сами олимпийцы. При этом Ночь в греческой мифологии рассматривалась как матьдвух детей: Эфира (света) и Гемеры (дня). Таким образом, греки относились к Ночи не как к отрицанию дня. Они умели смотреть на ночь не глазами дня, а с помощью ночного зрения. Они были способны обратить свои зрачки в обратном направлении, и обозревать явления с другой стороны (как если бы мы смотрели не в  телевизор, а сами на себя с экрана и видели бы, что происходит по эту сторону).

Греки были удивительными созданиями, и в теогонии орфиков ночь считалась первопричиной бытия и высшим существом. Ночь порождающая, живородящая, животворящая — это образ, приближающий нас к пониманию ее сущности. Это -- ночь беременная, чреватая. Русское слово «чреватый», то есть носящий во чреве, зачатый во чреве, непустой, нестерильный здесь точно соответствует тому, на что мы хотим обратить внимание.

Лилит стерильна, но рождает

Конечно, ночные божества в разных теологиях и мифологиях сплошь и рядом (как суккубы в магии или Лилит в каббале) ассоциировались со стерильностью. Неслучайно имя Лилит, первой, стерильной жены Адама созвучно с еврейским словом «лейла», то есть ночь ⁽¹⁾. Но это как раз взгляд со стороны дня. Однако каббалисты говорили, что Адам вместе Лилит народил большое количество особых существ (Авель и Каин — это дневные потомки Еввы), среди них Аза и Азаель и прочие странные ночные существа. В этом подозрении сквозит воспоминание, орфическая интуиция о том, что ночь чревата, что ночь несет в своем чреве, что ночь нагружена, ночь полна, она не выхолащивает, а наоборот, она оплодотворена и оплодотворяет, неся в своем чреве свет и день. Хотя это особый день и особый свет…

Кек и Каукет: ночная пара Египта

Интересна мифология ночи у египтян. У них ночь дуальна, она представляет собой пару персонажей из великой восьмерки, великой Огдоады, примордиальных богов хаоса. Мужская половина ночи — это Кек, а женская половина ночи — это богиня и протобогиня Каукет. Кек и Каукет — это пара⁽²⁾. Кек — это жабоголовый мужчина, Каукет — змеиноголовая женщина. Кек называется «прародителем света», это близко к νυξ орфиков, а Каукет называется «гасительницей света». Поэтому они как бы оформляют ночь с двух сторон. Каукет — женское воплощение ночи, гаснущий свет, или погасший свет (что еще интересней), а мужское воплощение ночи — Кек — еще неродившийся свет. Эта дифференциация жабоголового бога ночи и его змееголовой супруги дает нам тонкое представление об этой чудесной семейной паре.

Во многих традициях, в самых разных лингвистических контекстах эта звуковая игра повторяется: Кек и Каукет, гог и магог «Библии», коки и викоки в индуизме. На это обращал внимание в свое время Генон. Такие странные примордиальные существа, принадлежащие сфере тьмы, демонизируются нашим дневным сознанием, но если копнуть глубже, можно увидеть, что они гораздо более тонкие и многомерные⁽³⁾.

Ночь в монотеизме

Если взять на рассмотрение иудаизм, то мы увидим, что специальной истории про ночь здесь нет. Но показательно, что в отсчете дней в Ветхом Завете всё начинается словами: «и был вечер, и было утро», то есть ночь предшествует дню, как запад и осеннее равноденствие предшествуют всему остальному году.

Итак, сначала «был вечер» — это уже ближе к нашим Эребу⁽⁴⁾ (Ereboz) и Нюкс (Nux), — и только потом уже «было утро, день первый». И кстати, православный обычай отмечать церковное новолетие 1 сентября по старому стилю, когда наступает «вечер года», как раз восходит к этой концепции.

Ночь в Православии

Образ ночи в православии, вопреки ожиданиям, особой негативной нагрузки не несет. Конечно, в Псалтыри (90 Псалом – «Живыи в помощи Вышняго») упоминаются «страх ночной» и «вещь во тьме приходящая», но в общем, это достаточно второстепенные персонажи, и они отражают не суть ночи, а лишь ее отдельные аспекты и что в ней может случиться. Кстати, в том же псалме говорится о «бесе полуденном», и загадочном «сряще», с которыми, судя по всему, люди сталкиваются не ночью (так как он упоминается вместе с «бесом полуденным»). Ночью же моно напороться на «вещь во тьме приходящую». О «бесе полуденном», впрочем, следовало бы говорить отдельно.

Что касается ночи, то православная литургика  помещает свое богослужение именно в пространство ночи. Полное церковное богослужение довольно продолжительно, причем изначальной и даже в более поздние времена (на Руси вплоть до XVII века) совершалось оно именно ночью — сейчас мы это называем «всенощным бдением». Начиналось оно с «Павечерницы», потом следовала «Вечерня», потом «Утреня», потом «Часы», потом «Полуночница», потом «Обедница». В старообрядческой традиции до сих пор вычитывают полный молитвенный цикл без сокращений, хотя и делают расход (на ночь)  между «Первым часом», примыкающим к «Утрени», которую читают с вечера и «Полунощницей», которую читают уже ранним утром.

Нормальные христиане, таким образом, всю ночь за молитвой и проводили. Непонятно, правда, что они делали днем. Видимо, спали. В Московской Руси считалось, что если человек днем, после обеда, не спит, то, скорее всего, еретик и водит шашни с дьяволом. После службы поел и спать лег. Потом  проснулся, опять поел и опять уснул. А к вечеру на службу опять. В христианском цикле ночь и день поменяны местами. Они друг друга заменяют.

Отсюда этот православное приказание — бдеть в ночи. Здесь следовало бы вспомнить притчу о нерадивых девах, которые не купили для встречи жениха свечей. Ведь церковные свечи — это и есть христианское понимание тогоособого света, который в каком-то смысле противостоит дневному солнцу. Это солнце ночи, это свет, негаснущий, свет невечерний, сохраняющийся в ночи и зажигающийся в момент богослужения.

В ритуальном смысле, ночь осмысляется как нечто святое и прекрасное в православной традиции.

«Тьма превысшая света»

Но есть еще один, более глубокий, богословский аспект ночи, сказывающийся в апофатическом богословии. Это богословие предусматривает способ познания Бога через разотождествление Его со всеми вещами мира, которые мы видим вокруг нас или только можем себе представить. Апофатическое богословие подчеркивает: что бы мы ни сказали в отношении Бога, всё будет неверно — Бог есть не то, не то, не то.

Исходя именно из этой апофатической логики, Св. Дионисий Ареопагит ввел такой термин, как υπερθεος, то есть «сверхбог». Почему возникает такая странная для многих формула — υπερθεος? Именно потому, что если сказать, что Бог тождественен Богу, это будет неправда. Бог, на самом деле, ничему не тождественен в этом апофатическом методе. А Св. Григорий Палама говорит о Боге: «Это тьма, превысшая света». Названная формула приближает нас в православном контексте к той реальности, каковую мы изучаем сегодня.

Ночь предназначения

Ночь имеет фундаментальное значение и в исламе. У мусульман есть праздник — «лейлат-аль-кадр» («ночь предназначения»), знаменующий собой акт вхождения в Мухаммеда плоти небесного Корана, после чего Мухаммед и стал из себя извлекать то, что пришло к нему в этой ночи. И после этой ночи предназначения история мусульман потекла совершенно по-другому.

В шиизме и в суфизме тема ночи получает еще более широкое апофатическое толкование.

Ночь метафизическая: потенциальность

В метафизических традициях и концепциях с днем связывается актуальное, действительное, а с ночью — потенциальное, возможное.

В метафизике категории «возможности» и «всевозможности» рассматриваются как наиболее проблемная сфера. Актуальное всегда сужает поле возможного, так как существует в синтагматической цепочке исключения иных возможностей (которые не являются актуальными именно потому, что актуальной является именно данная конкретная возможность, перешедшая из своей потенциальности в действительность). Сознание метафизиков тяготеет к тем возможностям, которые существуют именно как возможности, но еще не реализованы, просто (без еще – т.е. например, бывшие реализованными ранее) не реализованы, или могут быть реализованы теоретически — на то она и возможность.

Семена невозможного

Метафизически ночь, как выражение Всевозможности, потенциальности, всегда чревата. Если в мифологии или в каких-то психологических аспектах мы можем в определенном смысле играть со стерильностью и чреватостью ночи, то метафизика начинается с фундаментально утверждения о том, что ночь «обрюхачена». Она несет в своем чреве, она понесла в своем чреве, более того, она всё и всегда несла в своем чреве. Это переполненное чрево ночи, кишащее и животворящее потенциалом. В этой метафизической ночи, конечно, есть семена того, что есть, того, что может быть, но чего еще нет, но есть и семена того, чего нет и чего быть не может. И об этой реальности можно говорить лишь как о семенах невозможного или невозможных семенах.

Они-то как-раз, семена невозможного, и связаны с тем, что мы обозначили как тайна черного, более черного, чем само черное. Nigrium nigrius nigro.

Следует различать тьму, рождающую наш свет, и тьму, рождающую свой свет, свои собственные черные излучения, которые не становятся нашим привычным светом и остаются особым, специфическим свечением ночи. Это и есть та реальность, с помощью которой мы могли бы декодировать ее плоть и действительно сделать ее объектом прямого личного телесного философского и интеллектуального опыта. Этот второй или ночной свет как раз по-настоящему и фасцинирует нашу метафизическую интуицию.

«Что-то здесь не так», — догадываемся мы и впервые начинаем думать об очень интересных и серьезных вещах.

Черный огонь многорукого Шивы

В качестве некой банальной иллюстрации метафизики тьмы можно привести индуистское учение о трех гунах (состояниях природы, «пракрити»). Они следуют в таком порядке: саттва — свет, раджас — огонь, экспансия, и тамас (та же русская тьма, тот же древний индоевропейский корень) —инерция и низшая форма материального существования, неподвижность, застывшее. Все вещи нижнего мира содержат в себе преимущественно тамас — тьму, а верхнего — саттву. Это общая иерархия проявленного мира. Касты, духи, природные явления, царства устроены по ее принципам. Всё здесь гармонично и логично, но только до тех пор, пока мы не переходим в мир принципов. Тогда-то возникает совершенно обратная ситуация.

Среди триады так называемых «высших богов» индуизма (хотя это точнее было бы назвать их метафизическими началами) происходит «обратное» распределение каст в соответствии с гунами. Брахма — творец мира — соответствует гуне саттва, но поклоняются Брахме — творцу — как правило, вайшьи, третья каста, довольно низкая. Из трех главных она — самая низкая. Вишну соответствует раджас — этот принцип огня — покровитель воинов. А вот брахманы — высшая каста индуизма — поклоняются преимущественно Шиве, которому соответствует гуна тамас. Иными словами, здесь мы обнаруживаем иерархию в мире начал, прямо противоположную той, что мы обнаруживаем в отношении проявленного мира и в человеческих кастах.

В данном случае в понятии тамас мы сталкиваемся с двойственной реальностью: в триаде «высших богов» она имеет бесспорное превосходство над остальными, а среди вещей проявленного мира, наоборот, располагается в самом низу, выступая в роли грубой материи. И стоит задуматься: не представляет ли эта видимая аномалия индуистской традиции указание на то, что мы назвали лицом земли и обратной стороной ночи? Эта вторая сторона мрака, аскета Шивы несет в себе смерть, конец, но она же и открывает дух -- то единственное, нетленное, неуничтожимое, вечное, что сияет гигантским черным огненным столпом посреди всех миров.

В одной из Пуран говорится, что высшие божества, Брахма и Вишну, спорили между собой о главенстве, кто из них важнее, пока не увидели луч, исходящий из бесконечности, и в бесконечности теряющийся. И был он черен и невидим. И тогда поклонились они господу Шиве и сказали: «Какие мы дураки. Это действительно то, чего мы не понимаем и не знаем. Ты – высший из богов!»

Суфийская практика «фана»

В метафизике суфизма существует практика фана, то есть «погашения». Представьте себе, что вы держите в руках зажженную сигарету. Вот вы ее докурили, и потом тушите в пепельнице. Такова же и практика фана: вы есть, вы ходите, пьете компот, смотрите по сторонам, звоните по телефону. Но на самом деле — это горящая сигарета. Пока она тлеет. Но рано или поздно она закончится, и, не дожидаясь, пока она догорит до фильтра, вы просто тушите ее о дно пепельницы. Это простейшая формула фана: вы есть и — раз! — вас нету. Вы призываете на себя конец, вы призываете завершение собственного существования.

Казалось бы, тут можно сказать: ну и всё. Однако тут-то, как только вы освободили место, которое вы занимаете неправомочно, случайно и бессмысленно, — с точки зрения суфийской антропологии, — только всё и начинается. Свое место всякий человек занимает не по праву, у него нет билета. Часто нам снится, что мы едем в московском метро, и у нас начинают проверять билеты. Это верная сновидческая интуиция, поскольку у нас на самом деле этого билета нет. Мы едем, но билета мы не купили, не заплатили за него, и любой контролер – да что там, контролер, просто любой! -- может, имеет на это все основания, нас немедленно выдернуть с нашего места и «потушить».

Итак, задача первого шага в оплате собственное существования — это погасить себя как сигарету и войти в состояние «фана». А дальше посмотрите, что будет. Если есть что-то ценное в вас, то оно даст о себе знать. Придет и скажет (как в песне Псоя Короленко): «Дорогие товарищи, я крошка Хавэлэ, я пришла, теперь я буду занимать это место». А если ничего не придет, значит — не удалось. Что ж, место другим освободите.

Этой практике метафизического самопогашения в суфизме соответствует монашеская практика православного кенозиса, истощания. Монах гасит себя, чтобы в нем проявился кто-то другой. Надеется, что это будет кто-то другой.

Однако не у каждого монаха получается, чтобы это был настоящий другой. Чаще всего они путаются в самих себе и чем больше стараются избавиться от себя, присмирить себя, тем больше их «эго» утверждается в том, какие они молодцы. Это очень тяжелый путь. Тоже своеобразная практика ночи, хотя и православная.

Не объяша: как это понимать?

В Евангелие дана очень важная формула: «свет светит во тьме и тьма его не объяша». На первый взгляд кажется, что всё здесь просто. Речь будто бы идет о таком появившемся свете, который прервал главенство тьмы. Но давайте мы всё представим себе немного по-другому. Ведь неслучайно во всех переводах встречается это «объяша», то есть «полностью окружив». Свет светит, а тьма его не может окружить. На самом деле, здесь говорится уже о какой-то другой тьме, поскольку тьма, данная как граница, — это то, что по определению окружает: и метафизически, и индивидуально. А вот та тьма, чье кольцо прорвано неким светом, — особым светом, наверняка необычным светом, зажегшимся во тьме, — имеет другой характер.

К сожалению, мы не знаем, прорвал ли этот свет тьму только в одной точке или в нескольких... Но даже в таком случае – если в одной-- она его «не объяша». Может быть, на 359 градусов всё-таки она его и объяша, но если хоть на один градус не объяша, значит, вообще не объяша. Иными словами, там, где граница прорвана, отменяется само понятие границы. Но в этой очень сложной и страшной формуле речь идет об особой тьме, о тьме, которая разгадана, которая преображена, раз она «не объяша». Значит, она уже не тьма. Она просветлена с обратной стороны. Да и свет этот, по-настоящему невечерний, иными словами, не имеющий перспективы энтропии, не подлежащий тьме — это тоже особый свет, свет необычный. И вот, когда он зажегся и светит во тьме, оказывается, что он что-то нарушил в фундаментальном балансе между возможным и действительным, между ночью и днем. И появилось ночеденствие, (или денноночествие), появилась особая реальность, где свет не кончается и тьма не гасит его. Соответственно, нет начала, нет конца. Есть прорыв в фундаментальной диалектике.

Так что же повествует нам эта удивительная евангельская формула? Она снова обращает нас к той точке, где спина неба соприкасается с ликом земли. Это особая тьма и особый свет. Они преобразили друг друга и стали чем-то иным.

Русская тьма

Гениальный Клюев, русский пророк, точно предчувствовал это в своих стихах:

«И над Русью ветвится и множится

Вавилонского плата кайма.

Возгремит, воссияет, обожится

Материнская вечная тьма.»

Не человек обожится, тьма обожится. Вещая, священная ночь обожится. Это обожение тьмы, безусловно, подталкивает нас к удивительной вещи – такой как  русская тьма. Поскольку о чем бы Клюев ни писал, он писал только о Руси. Ведь только «русская тьма» единственно и может подлежать этому обожению. «Русская тьма» — материнская и вещая.

Ксенофан и его земля

Здесь следует сделать методологическое отступление относительно древнегреческого философа досократика Ксенофана. Чем дальше, тем больше я прихожу к выводу, что «единственно правильной и абсолютно верной философией» является не марксизм, а только учение Ксенофана. Для нас, гонзо-метафизиков, Ксенофан — это абсолютный авторитет. Всё, что говорил Ксенофан, не подлежит ни малейшему сомнению. Все его оговорки, все его устарелые концепции, все слухи и мифы о Ксенофане, с метафизической точки зрения, имеют почти агиографический характер. Я исповедую его философию, я его прямой последователь.

Философия Ксенофана — это абсолютно ночная философия. Это философия в стиле «русской тьмы». Ксенофан был философом земли. Но как он видел землю?

В отличие от других досократиков-натурфилософов, он учил, что всё состоит из земли. Всё — включая человеческую душу. Он рассматривал человеческую душу как прямой продукт земли. Он объяснял это легко и, на мой взгляд, удивительно изящно: изначально существует только земля, которая жива и абсолютна. Под «землей» он понимал не какую-то абстракцию, а просто конкретную землю — грунт, почву.

Тут можно, по аналогии, вспомнить одного из персонажей платоновского «Чевенгура», который ел землю, полагая, что она святая, и провозглашал себя богом. Иначе говоря, это был своего рода последователь философии Ксенофана.

Итак, у Ксенофана речь всегда идет о конкретной земле, пашне, о том, что под нашими ногами, о прахе. Эта земля, будучи наделенной гигантской внутренней энергией движения, разжижается и становится водой.

Потом вода испаряется и превращается в облака. Потом облака, когда они становятся всё более и более тонкими,зажигаются и превращаются в солнце и звезды. Когда начинается процесс погашения солнца, оно опять превращается в облака, остывая и выпадая дождями на землю, вода впитывается в землю и всё начинается сначала. Иначе говоря: из грязи к небесам и опять в грязь. Таков ксенофоновский цикл.

Со всем сказанным сопряжены другие важнейшие элементы философии Ксенофана. Он учил, что солнце, которое мы видим в Лигурии, во Фригии, в Египте, или у скифов — это не одно и то же солнце, поскольку земли там разные; воды, которые из этих земель появляются, разные, облака там совершенно разные. Соответственно, и солнца там разные. Причем это была физика, а не сказки. Я настаиваю, что это единственно правильная, настоящая и строгая физика. Ведь русская земля, рождающая русские деревья, русские реки, русские облака, русское солнце, рождает и наши русские души. Наши души физически созданы из русской земли. И может, они чуть-чуть полегче, чем сама земля, но это, по крайней мере, одна из форм.

Будьте верными земле

Если мы возьмем Ксенофана как ключ к пониманию того, что с нами происходит, мы по-другому сможем проинтерпретировать слова Ницше: «Братья мои, будьте верными земле». Живородящая земля, земля, неповернутая к нам ни спиной, ни лицом, вообще без сторон, без спины, без лица, одна, общая, глобальная, тотальная земля одновременно является всеобщей и только русской. Но именно русская земля сотворяет всё то, что с нами происходит, она сотворяет наш язык, наше солнце, причем в самом прямом, физиологическом, материальном смысле.

При таком понимании, русский мрак, русская ночь, русская тьма, русская мгла, русский лес, русская вещь, русская река —приобретают особое значение. С одной стороны, это, конечно, явления всеобщие, а с другой, — только наши. Они для нас являются и наделяются смыслом только здесь, в горизонте русской земли, а что обнаруживается за пределом этого «здесь» — нам неведомо. Посему, когда мы читаем книги других эпох и других земель, нам только кажется, что мы их понимаем. А по-настоящему — мы сами их пишем, когда их читаем. Мы творим через русские души то, что написали Батай, Ницше или Хайдеггер. Хайдеггера и Батая, на самом деле, не существует, это придуманные русскими сказочные персонажи нового русского фольклора. Этот фольклор, по сути, придумал весь мир и всё, что находится внутри наших границ и вне их, например, Францию, которую мы мыслим тоже по-русски.

Я был в юности поражен, когда Е.В. Головин фактически создал такую Европу, такую европейскую культурную географию, каковой не то, что не существует, но никогда и не существовало. Это была восхитительная география, населенная мудрецами, поэтами, алхимиками, героями, метафизиками, денди. И до сих пор она населена ими, эта головинская Франция, головинская Европа. Но на самом деле, такая Франция существует только в русском сознании, в русском мышлении в русском действии, поскольку основывается на испарениях нашей земли. Головин воссоздал то, чего нети не было  — русскую европейскую культурную историю. Когда же мы действительно пытаемся посмотреть на европейцев, как они сами на себя смотрят, — если, конечно, кому-то удается настолько отдалиться от самих себя, — мы попадаем на совершенно непонятную территорию, там ничего из того, что мы считаем европейским, не существует и не существовало никогда, а было все абсолютно другое. Холодное и непонятное. Бездушное. Вышедшее из другой земли, где травы пахнут пластиковыми духами и туалетной водой…

Русское «всё»

Приходит в голову такое сочетание: «русское всё». Русское всё вообще. Не «всё русское», а «русское всё». Можно допустить, что есть и «нерусское всё». Но это лишь допущение, что есть что-то вне русского всего. Всё, что нам дано — это наша земля и ее различные состояния. Поэтому вне народа и вне родной земли просто не существует онтологии. Бытие — явление сугубо русское.

А если есть у каких-либо других народов аналоги бытия, то нам это, во-первых, — неведомо, во-вторых — неинтересно. Поэтому я охотно допускаю, что нерусскому уму всё сказанное о метафизике ночи и о ее лучах, будет совершенно непонятно. Но глубоко убежден, что каждый русский человек прекрасно поймет, о чем я говорил.

Словарь Ночи как политическая программа

Что можно предложить в качестве практического приложения данного исследования о ночи и ее лучах?

Я со своей стороны воспринимаю это как своего рода призыв, как политическую программу, ясную и доступную народу,  широким массам, при этом оформленную в простом и интуитивно понятном терминологическом аппарате. Я думаю также, для того, чтобы нести эту идею ночи в массы, необходимо выработать ночной словарь, словарь терминов ночи.

Словарь, конечно, должен быть составлен в ксенофановском ключе. В него должны войти многие словарные статьи, -- по крайней мере, большая часть того, что мы условно называем «европейской мыслью» или «западной мыслью», туда, безусловно, войдет. Впрочем, в оригинальной трактовке и чаще всего в неожиданной иерархической последовательности. Какие-то явления, которые окажутся второстепенными, мы просто пропустим, или дадим им небольшое место. О каких-то вещах (которые на самом Западе считаются маргинальными) в словаре ночи мы будем, напротив, говорить обстоятельно и подробно.

Я думаю, одной из глав великого словаря ночи, который мы все должны написать, будет целая книга, причем желательно приведенная во французском оригинале, Луи Фердинанда Селина «Voyage au bout de la nuit» («Путешествие на край ночи»). Эта книга открывается в качестве эпиграфа «Песней швейцарской гвардии», которая, как мне кажется, должна быть написана в сердце каждого порядочного человека:

«Notre vie est un voyage

Dans l'hiver et dans la nuit

Nous cherchons notre passage

Dans le ciel ou rien ne luit»

Что переводится дословно как:

 «Наша жизнь — это путешествие

 в зиме и в ночи

мы ищем наш путь в небе,

где ничего не светит».

Двадцать пять лет назад, когда я впервые столкнулся с этой книгой, она произвела на меня шокирующее впечатление, поскольку это был действительно фундаментальный, метафизический и физиологический одновременно опыт ночи. Это не просто книга, это что-то большее, чем книга, это — не текст, это голос, зов ночи, и до сих пор я помню эти слова:

«Elle prend tout ce qu'on dit la peur, tout ce qu'on pense, tout. Ca ne sert pas même d'écarquiller les yeux dans le noir dans ces cas-là. C'est de l'horreur de perdue et puis voilà tout. Elle a tout pris la nuit et les regards eux-mêmes. On est vidé par elle. Faut se tenir quand même par la main, on tomberait. Les gens du jour ne vous comprennent plus. On est séparé d'eux par toute la peur et on en reste écrasé jusqu'au moment où ça finit d'une façon ou d'une autre et alors on peut enfin les rejoindre ces salauds de tout un monde dans la mort ou dans la vie.»

(На этом кончается лекция в доме культуры МВД, называвшаяся «Ночь и ее лучи». Надеюсь, вы смогли их почувствовать на себе.)

Сноски:

(1)                    Этимологически это не так, поскольку «Лилит» происходит от ивритского корня «лев», «извиваться». См. «Енох омраченный».

(2)                    Этот сюжет интересно сравнить с концепцией двух Левиафанов – мужского и женского. См. «Енох омраченный».

(3)                    Эта тема подробно разобрана в главе «Сатана и проблема предшествования» в книге «Философия традиционализма».

(4)                    Эреб в греческой мифологии -- сын Хаоса и брат Ночи.