Жорж Батай. Проклятая часть

Реферат книги Жоржа Батая "Проклятая часть", выполненный студенткой 403 группы социологического факультета Линдой Аленгоз в рамках курса проф. А.Г. Дугина "Этносоциология".

Биографическая справка. Жорж Батай (10 сентября 1897, Бийом, Овернь — 9 июля 1962, Париж) — французский философ, литературовед, писатель. Радикальный нонконформист. Будучи крайне левым по убеждениям, Батай интересовался многими традиционалистскими и эзотерическими темами – в частности, внимательно изучал труды Р. Генона. В свое время по аналогии с "сюр-реализмом" – "сверх-реализмом" – выдвинул концепцию "сюр-фашизма". Ввел в обиход французских левых интеллектуалов Ницше, обращался в качестве образца к архаическим опытам т.н. «примитивных народов» – особенно североамериканских индейцев. Организовал «Социологический колледж». Издавал журнал «Ацефал». Существенно повлиял на направление французского структурализма. (Трактат-эссе «Внутренний опыт», 1943; «О Ницше», 1945; «Литература и зло», 1957; «Теория религии», опубл. в 1974).

ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ Опыт общей экономики

I ИСТРЕБЛЕНИЕ БОГАТСТВ

Книга Жоржа Батая «Проклятая часть» рассматривает факты не так, как это делают профессиональные экономисты. С точки зрения автора, «человеческое жертвоприношение, строительство церкви или дарение драгоценностей представляют не меньший интерес, чем продажа зерна. Короче, мне приходилось тщетно разъяснять принцип «общей экономики», в которой «трата» («истребление») богатств важнее, чем производство.

О необходимости бесполезных потерь избыточной энергии, не способной служить росту системы.

Человечество эксплуатирует предоставленные ему материальные ресурсы, но пока оно, как ныне, ограничивает их использование лишь разрешением непосредственных проблем, встречающихся на его пути (что было поспешно объявлено им в качестве идеала), то оно ставит перед применяемыми им силами такую цель, которой те не могут иметь.

Будем исходить из простейшего факта, пишет Батай: «при положении вещей, определяющемся игрой энергии на поверхности земного шара, живой организм в принципе получает больше энергии, чем ему необходимо для поддержания жизни; излишняя энергия (богатство) может быть использована для развития системы (например, роста организма); если система не способна больше развиваться или если избыток не может быть полностью поглощен в процессе роста, нужно обязательно избавиться от него без пользы, растратить его — вольно или невольно, либо со славой, либо, в противном случае, посредством катастрофы».

«Если мы не в силах уничтожать избыточную энергию, то она не может быть использована; и тогда, словно дикое, не поддающееся дрессировке животное, она сама уничтожает нас, мы сами расплачиваемся за неизбежный взрыв. Действительно, эти излишки живой силы, переполняющие в отдельных местах даже самую нищенскую экономику, представляют собой опаснейшие разрушительные факторы. Поэтому во все времена предметом лихорадочного поиска было ослабление этого напора, только эти поиски осуществлялись в самых темных уголках сознания. Древние общества находили выход в празднествах; некоторые общества возводили великолепные, но бесполезные памятники; мы же употребляем эти избытки на умножение числа нивелирующих жизнь «услуг» и пытаемся частично ослабить перенапряжение, увеличивая время досуга» Таким образом, избыточное существование всегда обрекало множество людей и большие количества полезных благ на уничтожение войной.

«Новейшая эволюция — следствие скачкообразного роста промышленной активности. Поначалу этот производительный процесс сдерживал военную активность, поглощая основную часть излишка: развитие современной промышленности дало относительно мирный период с 1815 по 1914 год. Развивающиеся производительные силы, увеличивая жизненные ресурсы, одновременно делали возможным быстрый демографический рост передовых стран. Но стечением времени ставший возможным в результате технических перемен рост стал затруднительным. Он сам начал порождать все больший избыток. Первая всемирная война разразилась, когда предел развития еще не был достигнут даже в отдельных областях. Да и вторая война сама по себе не означает, что система более не может развиваться (даже экстенсивно и уж тем более интенсивно). Но система обнаружила, что есть возможность остановить развитие, и больше уже не пользуется преимуществами беспрепятственного роста. Иногда отрицают, что промышленное перепроизводство было источником недавних войн, в частности первой из них. Тем не менее обе войны растрачивали именно плоды этого перепроизводства... Вследствие этого необходимость растрачивать избыток энергии — общий принцип, рассматриваемый теперь уже шире, чем узкие рамки экономики, как результат более широкого процесса, не только трагически освещает собой совокупность фактов, но приобретает значение, которое никто не может отрицать. Мы можем надеяться избежать уже грозящей нам войны. Но с этой целью нам нужно отвести куда-то избыточную продукцию — либо в рациональное расширение с трудом идущего роста производства, либо в непроизводительные мероприятия, растрачивающие энергию, которая никаким способом не может быть накоплена».

Сверхизобилие биохимической энергии и промышленный рост

«Из таких функций, как рост и воспроизводство, следует, что в принципе организм располагает большими запасами энергии, чем это необходимо для операций, обеспечивающих жизнь (функциональную деятельность, а у животных — необходимые мышечные упражнения, поиски пищи). Ни рост, ни воспроизводство не были бы возможны, если бы растение или животное, как правило, не обладали некоторым избытком».

Батай пишет о пределах роста жизни. Первопричиной ее безудержного развития является солнечная энергия. Источник и основа нашего богатства даны нам в лучах солнца, которое растрачивает энергию — богатство — безвозмездно. Солнце всегда дает, ничего не получая взамен: люди почувствовали это задолго до того, как астрофизика измерила непрестанную расточительность солнца; они наблюдали, как благодаря ему бескорыстного дарителя. Солнечное излучение имеет следствием сверхизобилие энергии на земной поверхности. Но сначала живая материя получает и накапливает эту энергию в пределах, заданных доступным ей пространством. Затем она ее излучает или растрачивает, но, прежде чем значительную часть ее направить на излучение, она максимально использует ее для роста. Только невозможность дальнейшего роста дает преимущество расточению. Настоящий избыток возникает лишь тогда, когда достигнут предел роста индивида или группы.

«Если пространство полностью занято, если нигде нет выхода, то взрыва не происходит. Но давление присутствует, жизнь как бы задыхается в слишком тесных рамках, она множеством разных способов стремится к невозможному для нее росту, и из нее исходит постоянный отток избыточных ресурсов, на пользу возможному великому расточительству. Достигнув пределов роста, жизнь хоть и не заперта в котле, но вскипает: не приводя к взрыву, ее предельная необузданность выливается в движение, постоянно находящееся на грани взрыва».

Возможности жизни не могут быть реализованы до бесконечности, они ограничены пространством, как при заполнении толпой ограниченного числа мест на трибунах.

«Первое следствие давления заключается в том, что оно увеличивает число зрительских мест. Если служба внутреннего порядка хорошо организована, то число внутренних мест четко ограничено. Но снаружи могут быть деревья и фонари, с высоты которых видна арена. Если нет никаких правил, запрещающих это, найдутся люди, которые залезут на эти деревья, на эти фонари. Так же и Земля сначала открывает для жизни основное пространство вод и поверхность суши. Но жизнь быстро захватывает и воздушное пространство».

«С этим двояким изменением движения, которого требует от нас истребление богатств, связано чувство проклятия. Отказ от войны в той чудовищной форме, в которой она предстает, отказ от роскошного расточительства, которое в своей традиционной форме означает ныне несправедливость. В момент, когда избыток богатства больше, чем когда-либо, он окончательно приобретает в наших глазах смысл, который всегда был ему до какой-то степени свойствен, — смысл проклятой части».

С частной точки зрения проблемы возникают в первую очередь из-за недостатка ресурсов. Если же исходить из общей точки зрения, они в первую очередь возникают из-за их излишка.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ, I

ОБЩЕСТВО ИСТРЕБЛЕНИЯ БОГАТСТВ

1. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ И ВОЙНЫ У АЦТЕКОВ

Истребление богатств в мировоззрении ацтеков

Далее Батай рассматривает, как принципы вышеизложенной экономики реализуются на примерах различных типов обществ, начиная от ацтеков и заканчивая Советским Союзом.

«Ацтеки, о которых прежде всего пойдет речь, являются нашими антиподами в области морали. Поскольку цивилизация оценивается по ее творениям, их цивилизация кажется нам ничтожной».

«Истребление богатств занимало не меньшее место в их мыслях, чем производство богатств в наших. Они заботились о жертвоприношениях не меньше, чем мы о труде». 

«Жрецы убивали своих жертв на вершине пирамид. Они укладывали их на каменном алтаре и вонзали им в грудь нож из обсидиана. Они вырывали еще бьющееся сердце и поднимали его к солнцу. Большинство жертв были пленниками, чем оправдывалась необходимость войн для поддержания жизни солнца; смыслом войн было истребление, а не завоевание, и мексиканцы думали, что если бы они прекратились, то солнце перестало бы светить.

«Приблизительно в пору Пасхи» осуществлялось жертвоприношение юноши безупречной красоты. Его выбирали среди пленников за год до того; с этого момента он жил как вельможа. «Он обходил город с цветами в руке, окруженный свитой. Он милостиво приветствовал всех, кто встречался на пути, а те, со своей стороны, принимая его за образ Тескатлипока (одного из величайших богов), вставали перед ним на колени и поклонялись ему». Время от времени его видели в храме на вершине пирамиды Куаутиксикалько:

«Он играл там на флейте либо днем, либо ночью, когда ему угодно было прийти, а наигравшись, воскурял ладан, осенял им другие части тела и затем возвращался в свое пристанище». Его окружали всевозможными заботами, чтобы сделать его жизнь по-царски изящной и изысканной. «Ему давали пить подсоленную веду, если он поправлялся, дабы он сохранял свои стройные очертания. За двадцать дней до праздника жертвоприношения к юноше приводили четырех хорошо сложенных девушек, с которыми в течение этих двадцати дней он поддерживал плотские отношения. Эти четыре предназначенные ему девушки были также тщательно воспитаны с этой целью. Им давали имена четырех богинь <...>. За пять дней до праздника, на котором жертву должны были заклать, ей оказывали божественные почести. Царь оставался в своем дворце, в то время как его двор сопровождал юношу. Ему устраивали празднества в живописных и приятных местах <...>. Когда приходил день его смерти, его отводили в молельню, носившую имя Тлакочкалько; но еще прежде, чем он туда дойдет, в месте, называвшемся Тлагшцанаян, его жены отходили прочь и оставляли его. Когда он прибывал к месту, где его ожидала смерть, он сам поднимался по ступеням храма и на каждой из них ломал одну из флейт, на которых играл весь год. На вершине сатрапы (жрецы), заранее изготовившиеся умертвить его, хватали его, бросали на каменную плаху и, в то время как одни удерживали его распростертым навзничь, крепко держа за ноги, руки и голову, другой жрец, державший нож из обсидиана, вонзал его одним ударом в грудь, затем, вытащив его, просовывал руку в проделанное ножом отверстие и вырывал сердце, которое тут же преподносил в дар солнцу». Мертвому телу юноши выказывали уважение: его медленно спускали во двор храма. Обычные жертвы сбрасывались вниз по ступеням. Самое жестокое насилие было привычным. С убитого снимали кожу; один из жрецов тотчас надевал эту кровавую кожу на себя. Людей бросали в большую печь; оттуда их извлекали крючьями, чтобы еще живыми положить на плаху. Чаще всего тела принесенных в жертву съедали. Празднества продолжались непрестанно, и каждый год служение богам требовало неисчислимых жертв: называют цифру двадцать тысяч. Один из обреченных на казнь, воплощающий бога, поднимался к месту жертвоприношения, окруженный, словно бог, свитой, которая сопровождала его на смерть»

Особую роль в обществе ацтеков играет жертвоприношение. «Субъект покидает свою собственную область и подчиняется предметам реального порядка, как только начинает заботиться о грядущих временах. Ибо субъект есть истребление, в той мере, в какой он не принуждается к труду. Если я забочусь более не о том, «что будет», а о том, «что есть», с какой же стати мне что-либо оставлять про запас? Я могу тотчас, беспорядочно мгновенно истребить все блага, которыми располагаю. Это бесполезное истребление нравится мне, стоит лишь оставить заботу о завтрашнем дне. И, осуществляя такое неумеренное истребление, я выказываю себе подобным свою сокровенную суть: истребление богатств — путь к сообщению между обособленными существами. У тех, кто занят интенсивным истреблением, все прозрачно, все открыто и все бесконечно. Но с этого момента ничто не идет в счет, ярость высвобождается в безграничный разгул, по мере того как нарастает жар. Возвращение вещи в сокровенный порядок обеспечивается ее вхождением в этот очаг истребления, где ярость, конечно, ограничивается, но всегда лишь с большим трудом. Задачей жертвоприношения всегда было ограничивать разрушение, предохраняя все остальное от смертельно опасной заразы. Все, кто соприкасается с жертвоприношением, подвергаются опасности, но его ритуально-ограниченная форма в итоге всякий раз оберегает приносящих жертву от этой опасности. Жертвоприношение — это жар, в котором восстанавливается сокровенность тех, кто образует систему общих деяний».

Священная и проклятая жертвы

        Жертва — это излишек, взятый из массы полезного богатства. И она может быть извлечена оттуда только для того, чтобы быть истребленной без пользы, а значит навсегда разрушенной. Как только она избрана, она становится проклятой частью, предназначенной для насильственного истребления. Зато это проклятие вырывает ее из порядка вещей; оно делает узнаваемым ее образ, отныне лучащийся сокровенностью, тревогой, глубиной живых существ.

СОСТЯЗАТЕЛЬНЫЙ ДАР: «ПОТЛАЧ»

     «Человеческие жертвы были только крайним случаем в цикле расточительства. Страсть, ради которой лилась кровь с вершин пирамид, вообще вовлекала общество ацтеков в непродуктивное использование значительной части ресурсов, которыми оно располагало.

      Одна из функций верховного правителя, «вождя людей», располагавшего огромными богатствами, заключалась в том, чтобы напоказ предаваться расточительству. По-видимому, в более отдаленные времена он сам должен был завершать собой цикл жертвоприношений: благодаря его закланию — с его согласия или же с согласия народа, который он воплощал, — нарастающая волна убийств могла приобретать значение уже ничем не ограниченного истребления. В конце концов могущество, очевидно, спасло его от гибели. Но он явно выступал как человек расточительства, просто вместо своей жизни он отдавал богатство. Он был обязан дарить и играть». 

«Верховный правитель был лишь богаче других, но по его образцу и каждый, в меру своих сил, — богачи, знать, «купцы» — должны были отвечать на то же ожидание. Праздники были потоком не только крови, но и богатства вообще, куда каждый вносил свою лепту насколько мог — и каждому предоставлялась возможность продемонстрировать свое могущество. Путем захвата (на войне) или покупки воины и «купцы» добывали жертвы для жертвоприношений. Мексиканцы возводили храмы, украшенные статуями богов. Во время обрядов приносилось множество ценных даров. Служители культа и жертвы были богато украшены, ритуальные пиршества требовали значительных расходов. Богачи, особенно «купцы», и единолично устраивали общественные празднества». «Предмет обмена в таких действиях не являлся вещью, не сводился к инертной безжизненности профанного мира. Принесение его в дар было символом славы, и сам предмет обладал сиянием славы. Принося дары, показывали свое богатство и свою удачу (могущество). «Купец» был до такой степени человеком дара, что сразу по возвращении из поездки его первейшей заботой было устроить пир, на который он созывал своих собратьев, и те уходили от него, осыпанные подарками.

И то было всего лишь празднество по поводу возвращения. Если же «какому-то купцу улыбалась удача и он считал себя богатым, то он устраивал праздник или пир всем знатным купцам и вельможам, потому что расценивал бы как низость умереть, не совершив какой-либо великолепной траты, которая могла бы усилить блеск его особы, выставляя напоказ расположение богов, которые все ему дали».

«Потлач, как и торговля, является средством оборота богатств, но он исключает торг. Чаще всего это торжественное дарение значительных богатств, преподносимых вождем своему сопернику с целью унизить, бросить вызов, связать обязательством. Получивший дар должен смыть с себя унижение и принять вызов, ему необходимо выполнить обязательство, полученное вместе с даром; он может ответить немного позднее только новым потлачем, более щедрым, чем первый: он должен расплатиться с лихвой».

Желание одновременно быть безграничным и ограниченным противоречиво, и в результате начинается игра: дар ничего не значит с точки зрения общей экономики, расточение существует только для дарящего. К тому же оказывается, что дарящий лишь на первый взгляд в проигрыше. Он не только имеет власть над тем, кому преподнесен дар, но последний обязан разрушать эту власть, возвращая дар. Соперничество даже влечет за собой необходимость еще более значительного дара: чтобы отдариться, получивший дар должен не только освободиться, но в свою очередь навязать «власть дара» своему сопернику. В определенном смысле подарки возвращаются с лихвой. Таким образом, дар оказывается противоположностью того, чем он казался: дарение — это очевидная потеря, но эта потеря приносит явный выигрыш тому, кто теряет. Чувством приобретения — приобретения власти — и победы обладает лишь тот, кто отдаривается.

«Слава, следствие превосходства, сама есть нечто иное, чем способность занять чужое место или завладеть чужим имуществом: она выражает поток безумного исступления, неумеренной траты энергии, которые имеют место в пылу борьбы. Сражение считается славным, поскольку оно всегда в какой-то миг выходит за пределы расчета. Но мы плохо поняли бы смысл борьбы и славы, если не соотнести его. хотя бы отчасти, с приобретением положения в обществе, с безрасчетной тратой жизненных ресурсов, наиболее отчетливой формой которой является потлач». 

Двусмысленность и противоречие

«Хотя ресурсы, которыми располагает человек, могут быть сведены к тем или иным количествам энергии, он не может непрестанно их накапливать в целях роста, который не может быть бесконечным, а главное, не может быть непрерывным. Человеку необходимо растратить избыток, но он жаждет приобретать даже тогда, когда совершает противоположное, и он из самой растраты делает предмет приобретения; когда ресурсы улетучатся, остается престиж, приобретенный тем, кто их растратил. С этой целью расточительность транжирит напоказ, чтобы продемонстрировать свое превосходство над другими, присваиваемое с помощью этого средства. Но она нелогично использует отрицание, которому подвергаются растрачиваемые ею ресурсы. Тем самым она не только сама впадает в противоречие, но и ввергает в него все существование человека. Жизнь человека ввергается в двусмысленность, в которой и пребывает: она приписывает ценность, престиж и жизненную истину отрицанию рабского использования благ, но в то же время сама рабски использует это отрицание. С одной стороны, в полезной и уловимой вещи оно различает то, что ей необходимо, что может служить для ее роста (или поддержания), но как только ее перестает связывать непосредственная необходимость, эта «полезная вещь» уже не может полностью отвечать на ее запросы».

Часто ресурсов не просто оказывается в достатке: если они не могут быть полностью потреблены производительно, то обычно остается избыток, который нужно уничтожить. «На первый взгляд потлач плохо осуществляет это истребление ресурсов. Разрушение богатств не является его правилом: обычно они дарятся, то есть при такой операции потеря затрагивает лишь дарителя; сумма богатств сохраняется. Но это всего лишь видимость. Хотя потлач и редко выражается в Действиях, вполне схожих с действиями жертвоприношения, тем не менее он является дополнительной формой института, смысл которого в изъятии богатств из производственного потребления. Жертвоприношение, как правило, изымает из профанного оборота полезные продукты; дары потлача в принципе приводят в движение предметы изначально бесполезные. Основой потлача является архаическая индустрия роскоши; эта индустрия наглядно растрачивает ресурсы, огромное количество человеческого труда». 

ВОЕННО-ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЕ И РЕЛИГИОЗНО-ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЕ ОБЩЕСТВО

В этой части Батай рассматривает исламское общество, осмысливает мусульманскую религию с точки зрения избавления от излишков.

«Ислам — это дисциплина, применяемая для методичного стремления к завоеваниям. Завершенное предприятие — это как пустая рама; отныне сохраняющиеся в нем моральные богатства становятся богатствами объединенного человечества, но внешние последствия этого ярче выражены, менее нестабильны и более формальны».

Доисламские арабы, как и ацтеки, не достигли стадии военно-предпринимательского общества. Их образ жизни отвечал принципам общества истребления богатств. Но среди народов, находившихся на одной с нимистадии, аптеки осуществляли военную гегемонию. Арабы же, соседями которых являлись са-санидский Иран  и Византия, вынуждены были прозябать.

«Магомет противопоставляет дин, веру, покорную дисциплину муруве — идеалу славной индивидуальной «мужественности» доисламских племен. Он запрещает кровную месть внутри мусульманской общины, но допускает ее против неверных. Он осуждает детоубийство, потребление вина и соперничество в дарах. Такие дары, свидетельство тщеславия, он заменяет общественно полезным подаянием. «И давай родственнику своему, и бедняку, и путнику и не расточай безрассудно, — говорит Коран {XVII, 28—29), — ведь расточители — братья сатан». Крайняя щедрость, высшая добродетель племен, вдруг стала предметом неприязни, а индивидуальная гордость была проклята. Расточительный воин, несговорчивый, дикий, влюбчивый и любимый девушками, герой племенной поэзии, уступает место набожному солдату, строгому блюстителю дисциплины и обрядов.

«Чередование экономного накопительства и расточительного мотовства является обычным ритмом в использования энергии. Только относительная экономия и отсутствие расточения делают возможным рост силовых систем, каковыми являются живые существа и общества. Но рост, по крайней мере на какое-то время, достигает своих пределов, и требуется рассеять излишек, который не может быть накоплен. Особенность ислама в этих процессах — это его изначальная открытость к ничем, по-видимому, не ограниченному росту могущества. Это не было какой-то целью, последовательным проектом, просто удача сама собой позволяла достигать всего возможного. Впрочем, эта удача основывалась на некоторой минимальной закономерности. Довольно легко сплотить людей силой внушенного им энтузиазма. Но нужно еще и дать им что-то делать...».

Религиозный вождь в исламе являлся одновременно законодателем, судьей и военачальником.

«Избежав моральной слабости христианских и буддийских сообществ (вынужденных служить оставшейся неизменной политической системе), ислам впал в еще большую слабость, следствие полного подчинения религиозной жизни военной необходимости. Набожный мусульманин отказался не только от расточительства племенной жизни, но и вообще от любой силовой траты, которая не являлась бы вненаправленным насилием, обращенным против врага-неверного. Внутринаправленное насилие, лежащее в основе религиозной жизни и достигающее вершин в жертвоприношении, играло в раннем исламе лишь второстепенную роль. Дело в том, что ислам — это в первую очередь не истребление, а, подобно капитализму, накопление наличных сил. В своей первооснове он чужд всякой драматизации, оцепенелому созерцанию драмы. Ничто в нем не соответствует смерти Христа на кресте или же гибельному упоению Будды. Его суверенность воинственного государя, который выплескивает свою ярость на врагов, противостоит суверенности верховного священнослужителя, который сам претерпевает божественную ярость. Суверенного полководца никогда не предают смерти, и он даже старается положить конец жертвоприношениям, его дело направлять насилие вовне и предохранять от внутреннего истребления — от разорения — живую силу сообщества. С самого начала он вступает на путь приобретений, завоеваний, просчитанных трат, которые в итоге ведут к росту. Ислам как целое в известном смысле является синтезом военных и религиозных форм, но государь-полководец мог оставлять рядом с собой нетронутыми религиозные формы: ислам же подчиняет их военным формам, он отменил жертвоприношения, ограничив религию моралью, милостыней и соблюдением молитв. 

БЕЗОРУЖНОЕ ОБЩЕСТВО: ЛАМАИЗМ

 Миролюбивые общества

«Во всех уголках земли человечество готово разразиться войной, а Тибет парадоксально является анклавом мирной цивилизации, не способной как к нападению, так и к защите. Единственными защитниками этой страны, где нет военной силы, служат бедность, простор, рельеф и холод. Население, мало отличающееся по расовым признакам от гуннов и монголов в начале XX века оказалось не способным к военной борьбе, не способным оказать сколько-нибудь длительное сопротивление двум последовательным вторжениям — английскому (1904 г.) и китайскому (1909 г.). Конечно, непреодолимое отставание в вооружении делало маловероятным нанести поражение завоевателю. Однако другие плохо оснащенные армии кое-где успешно противостояли даже танковым частям. А Тибет обладает преимуществом практически неприступной позиции. На самом деле все зависит от твердой решимости. Непальцы, которые по расе, географическому положению и материальной цивилизации мало отличаются от тибетцев, наоборот, обладают большим военным потенциалом (они даже неоднократно вторгались в Тибет). На первый взгляд, легко найти причину этого миролюбия: источником его является буддизм, запрещающий своим последователям убивать. В воинственном Непале политически господствует индуистская военная аристократия — гуркхи. Тибетские же буддисты очень набожны; их государем является высший представитель духовенства. Тем не менее такое объяснение не вносит особой ясности: несмотря ни на что, столь вялая реакция на вторжение кажется странной. Другие религии тоже осуждают войну, но народы, их исповедующие, тем не менее отнюдь не прекращают убивать друг друга». 

Тибет, по сути, то же самое, что и монастыри. К чему бороться, чтобы защитить принцип, — отвечали им, — если борьба с самого начала связана с отказом от этого принципа? Один важный лама объяснял Чарлзу Беллу: «Бесполезно увеличивать армию Тибета: в самом деле, как говорят книги, Тибет время от времени будет завоевываться чужестранцами, но они никогда не останутся надолго».

Истребление лалюми всего излишка

Буддистская религия запрещает насилие и осуждает войну. Но и другие религии содержат эти принципы. Социальное поведение не может быть результатом морального правила; оно выражает собой структуру общества, игру материальных сил, которые им движут. Волна враждебности с очевидностью была движима не моральными сомнениями, а вполне определенным интересом монахов. Это, кстати, не ускользает и от Чарлза Белла, который дает по этому поводу ряд ценных сведений. Количественный вес ламаизма был известен и до него: один монах на трех взрослых мужчин, монастыри, насчитывающие одновременно от семи до восьми тысяч монахов, а в итоге — от двухсот пятидесяти до пятисот тысяч монахов на три-четыре миллиона жителей. Но материальное значение монашества уточнено Чарлзом Беллом с помощью бюджетных цифр. Согласно его данным, в 1917 году общий доход правительства Лхассы был приблизительно равен (суммируя с деньгами стоимость продовольственных продуктов и услуг) 720 000 фунтов стерлингов в год. Из этого бюджет армии забирал 150 000 фунтов стерлингов. Бюджет администрации — 400 000. Из оставшегося существенная часть направлялась далай-ламой на религиозные расходы правительства. Но кроме этих правительственных расходов, как предполагает Белл, сумма годовых расходов духовенства (получавшего доход от монастырских владений, даров и платы за церковную службу) намного превышала миллион фунтов стерлингов. Таким образом, общий бюджет церкви в принципе был вдвое больше, чем бюджет государства, и в восемь раз больше, чем бюджет армии. Эти цифры, основанные на личной оценке, не имеют официального характера. Но тем не менее они объясняют причину, по которой военная политика встречала сопротивление. Если нация почти без остатка направляет свою живую силу на монастырскую организацию, она не может одновременно иметь и армию.

«Создание армии может быть разумной необходимостью, и тем не менее оно противоречит чувству, лежащему в основе жизни; оно наносит ущерб национальной сущности, создает чувство тревоги. Отменить столь всеохватывающее решение означало бы отречься от самого себя, все равно как утопиться, чтобы не промокнуть под дождем. Остается сказать, как изначально возникло это чувство, остается показать глубинную причину, которая когда-то привела к тому, что целая страна стала монастырем, что для реального мира эта страна, являвшаяся его частью, в итоге перестала существовать».

«В истории все время отмечаются остановки и возобновление роста. Случаются состояния равновесия, когда разросшаяся практика торжеств и уменьшившаяся военная активность дают избытку наиболее гуманный выход. Но само это состояние постепенно разлагает общество и приводит его к потере равновесия. Тогда единственно приемлемым решением оказывается какая-нибудь новая волна роста. В этих затруднительных условиях общество при первой возможности принимает меры к увеличению своих сил. Оно готово пересмотреть свои моральные законы; оно распоряжается избытком в новых целях, резко исключающих иные исходы. Ислам осудил все формы расточительной жизни в пользу военной активности. В то время как его соседи находились в состоянии равновесия, он получил в свое распоряжение растущую военную силу, которой никто не мог противостоять. Новая критика всех форм роскоши — сначала протестантская, затем революционная — совпала с возможностью промышленного развития, обусловленной техническим прогрессом. В новое время наиболее значительная часть избытка была направлена на капиталистическое накопление. Ислам довольно быстро достиг своего предела; развитие промышленности тоже начинает его предчувствовать. Ислам без труда вернулся к форме равновесия того мира, который он завоевал; напротив, промышленная экономика охвачена беспорядочным возбуждением: она словно обречена расти, а возможностей роста ей уже не хватает.

В рамках этой картины Тибет занимает как бы противоположную позицию по сравнению с исламом или современным миром».

«Монашество — способ расходования избытка, который придумал не Тибет, однако в других местах он был лишь одним из выходов, наряду с другими. Экстремальное решение, принятое в Центральной Азии, состояло в том, чтобы отдать монастырю весь избыток полностью. Сегодня необходимо ясно понять этот принцип: если популяция никак не может развивать энергетическую систему, которой она является, если она не в состоянии увеличивать объем этой системы (с помощью новой техники или войны), то она должна расходовать в порядке чистой растраты весь избыток, который не может не производить. Этой закономерности и соответствует парадокс ламаизма, который достиг своей совершенной формы после изобретения огнестрельного оружия. Таково радикальное решение страны, не имеющей выхода вовне и оказавшейся в замкнутом сосуде. У нее не было даже такого выхода, как необходимость обороняться, направлять на это человеческие жизни, богатства: слишком бедная страна не особенно соблазняет захватчиков. Ее завоевывали, не оккупируя, и книги, о которых Беллу рассказывал монах, не лгали, утверждая, что Тибет время от времени будет подвергаться завоеваниям, но никто там не удержится. Поэтому бедная страна, изолированная от более богатого и хорошо вооруженного мира, должна дать проблеме избытка такое решение, которое оставляло бы внутри ее взрывоопасное насилие; настолько совершенное

внутреннее устройство, настолько гарантированное от потрясений, настолько противящееся накоплению, чтобы невозможно было представить себе даже малейший рост системы. Целибат монашеской массы создавал даже угрозу депопуляции. (Своей озабоченностью по этому поводу делился с Беллом главнокомандующий армией.) Монастырские доходы обеспечивали потребление богатств, поддерживая жизнь массы бесплодных потребителей. Равновесие тотчас оказалось бы нарушено, если бы эта масса не была изначально непроизводительной и бездетной. Труд светской части населения был достаточен, чтобы прокормить ее, а ресурсы таковы, что ее нельзя было значительно увеличить. Жизнь большинства монахов тяжела (было бы нехорошо, если бы ничего не делающий имел преимущества). Но паразитизм лам настолько хорошо разрешил ситуацию, что уровень жизни тибетских трудящихся, по данным Чарлза Белла, выше, чем у индийских или китайских. Вообще, разные авторы сходятся на том, что у тибетцев веселый характер, они поют за работой, живут непринужденно, легкомысленно, радостно (а между тем зимой стоят страшные холода, а дома не обогреваются, и окна без стекол). Набожность монахов — это другое дело: она стоит на втором месте, но без нее трудно было бы представить систему. И, без сомнения, в ламаистских духовных озарениях морально реализуется сущность истребления богатств, которое требует открывать, дарить, терять, и отбрасывает всяческие расчеты».

«Ислам пустил весь излишек на войну, современный мир — на промышленное оснащение. А ламаизм — на созерцательную жизнь, на свободную игру чуткого человека в мире. С обеих сторон ставка делалась только на одну карту, но ламаизм является противоположностью других систем: он один лишь уклоняется от деятельности, всегда имеющей целью приобретение и рост». 

IV ИСТОРИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ,

III ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО

ИСТОКИ КАПИТАЛИЗМА И РЕФОРМАЦИЯ

Современная экономика — это в основном капиталистическая промышленность, развитию которой католическая церковь и поддерживаемое ею духовное состояние предоставляли мало простора, тогда как протестантский мир, кальвинизм, напротив, давал благоприятный толчок. Средневековую экономику от капиталистической экономики отличает то, что первая, статичная, в значительной степени направляет излишние богатства на непроизводительное истребление, тогда как вторая занята накоплением, чем определяется динамичный рост средств производства.

« Для средневековой мысли общество представало в качестве тела, состоявшего, как любой живой организм, из разнородных частей, то есть из иерархии функции: духовенство, военная аристократия и трудящиеся образовывали единое тело, где составные части последнего слагаемого были подчинены двум первым (как туловище и конечности подчинены голове). Производители должны были удовлетворять потребности дворян и церковников; взамен они получали от первых защиту, от вторых — участие в божественной жизни и моральный закон, которому должна была строго подчиняться их деятельность. Идея экономического устройства, свободного от служения клирикам и дворянству, обладающего автономией и собственными законами, словно отдельная часть природы, чужда средневековой мысли. Продавец должен уступать товар по справедливой цене. Деньги, данные взаймы, нельзя требовать назад с процентами, каноническое право решительно запрещает ростовщичество. Ученые мужи лишь поздно и с большой осторожностью стали устанавливать разницу между ссудой, целью которой является предпринимательство и которая дает кредитору моральное право на прибыль, и ссудой на потребительские нужды заемщика, когда никаким процентам нет оправдания. У богатых есть сбережения; если бедняк попадает в нужду, а богатый, не стесняя себя, не дает ему умереть с голоду, разве может он при возвращении долга требовать больше, чем дал взаймы? Это было бы платой за время, которое в отличие от пространства считалось принадлежащим Богу, а не людям».

«Экономическое общество определялось не теориями ученых мужей, а тем, что ему было угодно иметь потребность в соборах и аббатствах, в праздных священниках и монахах. Другими словами, возможность богоугодных дел (в средневековом обществе угодность номинально не могла относиться к человеку) в основном и определяла собой способ истребления имеющихся ресурсов.

Такая религиозная детерминированность экономики не удивительна: она даже по определению свойственна религии. Религия — это то, как обществу угодно использовать избыточные богатства; использовать, а вернее, уничтожать (по крайней мере, уничтожать их полезную ценность). Именно это и придает религиям их материальную пышность — просто она перестает быть броской, когда напряженная духовная жизнь отнимает у труда время, которое можно было бы употребить на производство. Единственным условием является бесполезный, даровой характер этих коллективных детерминаций.

Далее Батай описывает моральную позицию Мартина Лютера. «Лютер, было решительно отделить Бога от всего того, что не относится к глубокой внутренней жизни веры, от всего того, что мы можем делать и реально осуществлять.

В результате богатство оказалось лишено смысла,, если не считать его производственной функции. Созерцательная праздность, подаяния бедным, блеск церемоний и церквей потеряли всякую ценность или стали считаться бесовским знаком. Учение Лютера — это законченное отрицание системы интенсивного истребления ресурсов. Огромная армия клириков и монахов растрачивала избыточное богатство Европы, подталкивая дворян к расточительному соперничеству; это безобразие возмутило Лютера, но он сумел противопоставить ему только еще более полное отрицание земного мира. Церковь, делая грандиозное расточительство средством открыть людям небесные врата, производила удручающее впечатление: ей удавалось сделать не столько землю небесной, сколько небо земным. Она отворачивалась сразу от обеих этих возможностей. Но она удерживала экономику в состоянии относительной стабильности».

Лютер сохранял традиционное проклятие церкви против ростовщичества, а к торговле питал, в общем, лишь отвращение, присущее архаическому взгляду на экономику. Кальвин же перестал осуждать принцип займа под проценты и вообще признал нравственность торговли. «Кальвин, не меньше чем Лютер, отвергает заслуги и деяния, но его принципы, несколько иначе сформулированные, имеют зато больше последствий. В его глазах целью является не «личное спасение, а прославление Господа, к которому нужно стремиться не только через молитву, но и через действие — освящение мира с помощью борьбы и труда». Ибо Кальвин, при всем своем осуждении личных заслуг, совершенно практичен. Благотворительность не является средством достижения спасения, но она необходима как доказательство спасения реально достигнутого».

Нужно было не столько дать полную свободу естественным порывам купцов, а привязать их к какому-либо господствующему моральному положению. Прежде всего, следовало разрушить тот авторитет, что лежал в основе средневековой экономики. Это было бы невозможно сделать, выдвигая напрямую принцип капиталистической выгоды.

Переворот, совершенный Реформацией  имел глубокий смысл: смысл перехода к новому типу экономики. Если вернуться к переживаниям великих деятелей Реформации, то можно утверждать, что, доводя до крайних выводов требование религиозной чистоты, они разрушали мир сакрального, мир непроизводительного истребления богатств и отдавали землю во власть производителей-буржуа. Это ничего не отменяет в их первоначальном замысле: в религиозной сфере они значимы как крайность. В экономическом порядке они играли всего лишь инициирующую роль, тем не менее нельзя отрицать, что они инициировали появление на свет буржуазии, окончательным воплощением которой и является экономическое человечество.

Мир современной промышленности, или Буржуазный мир

«Капитализм — это как бы безоговорочное вручение себя вещам, но не задумывающееся о последствиях и не видящее ничего за ними. Для обычного капитализма вещь (продукт или производство) не является, как для пуританина, тем, чем он сам становится и хочет стать; если вещь и находится в нем самом, если он и сам есть вещь, то это как Сатана вселяется в душу одержимого, не знающего об этом, или же как одержимый, не ведая того, сам является Сатаной. Самоотречение, которое в кальвинизме было утверждением Бога, являлось своего рода недостижимым идеалом; оно могло быть делом определенных лиц, способных навязывать другим ценности, с которыми они идентифицировались, но в каждом таком случае исключение подтверждало правило».

V СОВРЕМЕННАЯ ДАННОСТЬ

ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

В этой части автор описывает интеллектуальные позиции по отношению к коммунизму. Сегодня боязнь СССР одолевает и лишает надежды всех, кто сам не коммунист. «Отныне в Западной Европе и Америке, при отсутствии высоких идей, при отсутствии объединяющей и возвышающей надежды, человеческая мысль определяет себя прежде всего по отношению к доктрине и практике советского образа жизни. Никто не уверен в себе, не обладает решимостью, твердой самоорганизующей волей, кроме Советского Союза. Остальной мир в основном противопоставляет ему лишь силу инерции; он с покорностью терпит противоречия, которые несет в себе, он слепо живет текущим днем, в богатстве ли, в нищете ли, он подавлен, и его речь стала беспомощным протестом, скорее даже нытьем. Доктрина имеет много сторонников, которые усматривают в идее диктатуры пролетариата и уничтожения капиталистического строя предпосылки достойной человеческой жизни. Основной целью советского государства, как это записано в Конституции 1918 года, является «уничтожение всякой эксплуатации человека человеком, социалистическое устранение общества и победа социализма во всех странах».

«Вне сомнения, одна из самых сложных проблем современного СССР связана с национальным характером советского социализма. Уже давно делаются попытки сблизить некоторые внешние черты так называемого гитлеровского социализма и социализма сталинского: культ вождя, однопартийность, роль армии, молодежную организацию, отрицание самостоятельного мышления и репрессии. Цели, социально-экономические структуры резко различались, приводили к смертельному антагонизму двух систем, однако поражало сходство используемых методов. Такие сомнительные сравнения неизбежно привлекали к себе внимание благодаря преимущественному интересу к форме и даже к национальным традициям».

Рабочее движение является силой, направленной против накопления капитала.

«Самым значительным изменением в размещении избыточных ресурсов стало их вложение в развитие средств производства; это открыло эру индустриализации и по сей день остается основой капиталистической экономики. То, что называют «накоплением», означает, что много состоятельных индивидов отказались от непроизводительных трат роскошного образа жизни и использовали свои свободные средства на покупку средств производства. Отсюда возможность ускоренного развития и даже, по мере самого развития, обращение части возросших ресурсов на непроизводительные траты.

В конечном счете и само рабочее движение прежде всего связано с распределением богатства по двум противоположным статьям. Что в своей сути означают забастовки, борьба за повышение заработной платы и сокращение рабочего времени? Удовлетворение требований рабочего движения повышает стоимость производства и уменьшает не только долю, отводимую на роскошества предпринимателей, но и средства, направляемые на накопление. Уменьшение рабочего времени на один час, повышение почасовой оплаты, обеспечиваемые ростом ресурсов, отражаются в распределении богатств: если бы рабочий работал больше, а получал меньше, то большая часть капиталисгической прибыли могла бы быть вложена в развитие производительных сил; этот эффект значительно увеличивается и социальным страхованием. Таким образом, рабочее движение и левая, вообще либеральная к трудящимся политика означают прежде всего то, что, в противоположность капитализму, более значительная часть богатства будет направляться на непроизводительные траты».

«В досоветской России экономика имела в основном аграрный характер, ее работа определялась потребностями армии, использование богатств в основном сводилось к расточению и войне. Армия лишь в малой степени пользовалась достижениями промышленности, которые без счета отдаются ей в других странах. Резкий скачок от царизма к коммунизму означал, что направление ресурсов на промышленное перевооружение могло иметь место только при наличии такого стимула, каким является дикая потребность войны. Капиталистическое накопление проходит как бы в тихом заповеднике, защищенном от мощных порывов, которые и пьянят и ужасают; богатый буржуа — это своего рода человек без страха и без страсти. Большевистский лидер, напротив, как и царские помещики, всецело принадлежал к миру страха и страсти. Но, как и капиталист первоначального периода, он выступал против расточительства».

«Ни один прежний экономический строй не мог в такой степени направлять избыточные ресурсы на рост производства средств производства, то есть на рост самой системы. В любой социальной организации, как и в любом живом организме, излишки имеющихся ресурсов делятся между затратами на рост системы и чистыми тратами, бесполезными и для поддержания жизни, и для развития. И вот тот самый народ, который едва не погиб от своей неспособности выделять достаточную часть средств на рост, совершил резкий переворот и уменьшил до минимума ту часть, которая до этого направлялась на роскошь и неподвижность; отныне он живет лишь для непомерного развития своих производительных сил».

«Ограничение потребления отразилось и на селе. Впрочем, «коллективизация» земли — в принципе самая спорная часть осуществленных изменений экономического строя. Не вызывает сомнения, что за нее была заплачена дорогая цена и что это был самый бесчеловечный момент преобразований, вообще никогда не отличавшихся милосердием».

План Маршала

Если трудно представить себе длительное процветание США без массового истребления богатств в форме самолетов, бомб и прочих вооружений, то можно представить себе равноценную гекатомбу и в бескровной форме. Другими словами, если война необходима американской экономике, то это вовсе не значит, что она должна иметь традиционную форму. Легко представить себе пришедший из-за Атлантики нестандартный процесс: конфликт не обязательно должен быть военным, можно взять курс и на масштабное экономическое соревнование, которое будет стоить его инициатору таких же жертв, что и война, которое заставит закладывать в бюджет, сопоставимый с бюджетом военного времени, такие затраты, каких не сможет компенсировать ни одна ожидаемая капиталистическая прибыль. То, что я сказал об инерции западного мира, требует, по крайней мере, одной оговорки: в этом мире не существует ни политического течения (в смысле пропаганды), ни умственного движения, которые бы реагировали. Тем не менее на советское давление отвечают решительно и определенно. План Маршалла39 является, конечно, изолированной реакцией, но это единственное начинание, которое дает систематический ответ на стремление Кремля к мировому господству. План Маршалла придает законченность конфликту наших дней; в его основе не борьба за гегемонию двух военных держав, а противоборство двух экономических методов. План Маршалла противопоставляет организацию избыточного богатства накоплению богатств по планам Сталина; это не обязательно предполагает вооруженную схватку, которая не может дать окончательного решения. Если противоборствующие силы имеют различную экономическую природу, то они должны начать между собой соревнование в экономической области. План Маршалла — это, пожалуй, единственная реакция Запада на мировую экспансию Советов. Одно из двух: или плохо еще оснащенные в материальном отношении страны будут индустриализованы по советским планам, или же их промышленное перевооружение обеспечат избытки американской промышленности». 

Таким образом, во все времена и во всех типах обществ существовало «уничтожение» избыточных продуктов производства или энергии, как пишет Батай, которые либо истреблялись, либо преобразовывались в определенные артефакты.