Режимы бессознательного и фигуры риторики (приложение ко второй лекции курса Структурная социология)

Приложение к лекции №2 курса "Структурная социология", читаемого профессором Александром Дугиным в МГУ имени Ломоносова.

Риторическая антитеза в режиме диурна

Вспомним, что мы говорили о риторике как о своеобразном языке мифа, в котором нарушаются логические закономерности. Жильбер Дюран связывает каждый из режимов имажинэра с серией риторических приемов.

Режиму диурна соответствуют антитеза, гипербола и плеоназм (от др.-греч. πλεονασμός — «излишний»).

Антитеза – «противопоставление», «сопоставление», «контрастность» и «конфликтность» в высказывании, как выражение диайрезиса, находит свое место и в риторике и в логике, где на противопоставлении и сопоставлении основаны главные логические операции – начиная с закона противоречия. Можно сказать, что антитеза как риторическая фигура представляет собой тот случай, где мифос и логос действуют синхронно и непротиворечиво.

Из этого сближения увидеть, как логос рождается из мифоса. Грезы режима диурна в фигуре антитезы несут в себе основания для дальнейшего развертывания логических структур. Эта риторическая фигура в определенном смысле противостоит большинству других фигур именно тем, что в ней строго соблюдаются все правила рассудка, стройного построения пар оппозиций без какого бы то ни было нарушения основных логических норм.

Дюран, несколько иронизируя над рационализмом, приводит в своей книге «Антропологические структуры воображения» случай с пациентом, страдающим тяжело формой паранойи, картина бреда которого, с одной стороны, совершенно стройна,  в смысле осуществления логических операций, но все же, с другой стороны, оставляет ощущение странности из-за сновиденческого характера базовых предпосылок. Пациент видит повсюду «микробов, которые атакуют его, расщепляют вещи, слова и понятия». Эта атака «угрожает ему, всему миру, врачам, пациентам». Но больной находит «противоядие» для борьбы с ними: из четырех слов «карибы», «каннибал», «канак» и «ракай» (фр. racaille – «мерзавец») он сделал слово «Ракакай», которое содержит всех их, подчеркнул пятью линиями и пририсовал сверху две звезды. «Микробы были поражены линиями, вошли в слова и звезды и это им взорвало пасти». Так он «убил всех врагов и спас человечество». 

В данном случае идет обычная работа логоса – одно отделяется от другого, невидимые понятия – объекты с которыми оперирует сознание – изображаются в форме микробов. Эти понятия приобретают характер зла, негатива, обнаруживают в себе угрозу (происходит деление А и не-А). Потом сознание осуществляет операцию силлогизма, состоящую в поиске достаточного основания для победы над микробами. Этим основанием становится «удивительная ловкость» сознания, способного сочетать 4 разных, но в чем-то «близких» слова в одно. В результате смерть микробов достигнута – логическая цепочка привела к своему «триумфальному завершению». Теорема доказана, результат получен. То, что мы имеем дело с очевидным бредом, в данном случае не принципиально, так как для формальной аристотелевской логики важно не содержание понятий, а стройность их соотношения друг с другом. В здоровом состоянии логика работает с предпосылками, чье содержание является предметом социального консенсуса. В случае ментального расстройства больной ставит на место логических единиц фрагменты сновидений, случайные ассоциации, разрозненные образы. Но структурируются они по строго  определенному образцу антитезы.

В этом состоит особенность паранойи как весьма специфического психического расстройства. Паранойя отличается тем, что страдающий ей не утрачивают способности логического мышления, но берет за стартовые понятия логического процесса некоторые гротескные, сновиденческие и неконвенциональные образы, фигуры, «смыслы». Пример - параноидальная мания преследования. Если человека кто-то, на самом деле, преследовал бы, то все действия, поступки, опасения, жесты защиты и контрнападения параноика были бы абсолютно логичны, продуманы, ответственны и оправданы, и в его поведении не было бы ни малейшего отклонения от нормы. Но та же логичная деятельность становится признаком заболевания, если никакой реальной угрозы  нет и пациента никто не преследует. А если все-таки кто-то преследует и его догадка верна? – На этом двусмысленном нюансе построены множество литературных произведений и фильмов, в частности, фильм «Теория заговора» с Мелом Гибсоном.

В двухмерной топике логос/мифос эта двусмысленность решается просто. Антитеза как движение воображения первична по отношению к логическим цепочкам и операциям. Поэтому она может выступать как в резонансе с логическими процедурами (и тогда мы видим поведение здорового человека), а может развертываться самостоятельно – и тогда мы имеем дело с паранойей. Но паранойя в таком случае будет диагностироваться только как социологическая дисфункция, как несовпадение режима работы сознания (под влиянием бессознательного) с аксиоматическими содержательными конвенциями вполне конкретного общества. Если человек Средневековья или традиционного общества столкнулся бы при определенных обстоятельством с бесом, чертом, демоном и рассказал бы об этом, это не вызвало бы у окружающих сомнений в его умственной полноценности, они лишь зафиксировали бы (относительную) редкость таких явлений наряду с другими редкими историями – такими как отыскание клада или неожиданно холодное лето. В обществе Модерна аналогичный рассказ является самым простым способом попасть в психиатрическую клинику. Социальный логос определяет границы разумного и безумного, а работа режима бессознательного по программе антитезы – разводящей одно и другое в операции противопоставления, оппозиции, столкновения – всегда одна и та же.

Плеоназм и закон тождества

Второй риторической фигурой, также имеющей прямой аналог в логике является плеоназм, двукратное или многократное повторение одного и того же понятия, слова или определения без кажущейся нужды. Близким к плеоназму является французский термин «la redondance», означающий настырное подчеркивание какого-то и так очевидного момента высказывания. Например, выражения типа «я спускаюсь вниз», «я поднимаюсь вверх» (хотя невозможно себе представить, как можно «спускаться вверх» или «подниматься вниз») или описания природы -- «небо было черным, покрытым мраком, непросветным, без единого светлого пятна, чернильным». 

В риторике плеоназм служит для подчеркивания, акцентирования свойства или состояния, привлечения к нему повышенного внимания. Это типичное свойство диурна, который постоянно навязывает миру свою волю, подчеркивает ее , акцентируя тем  самым тождество себя с собой. В героическом режиме субъект сам себя консолидирует, а мир вокруг расчленяет. В плеоназме мы видим этот жест консолидации, проявляющийся в жестком настаивании на самотождестве. В антитезе – расщепление внешнего мира.

Легко опознать в плеоназме и «redondance» первый закон логики – закон тождества. А=А и есть плеоназм, redondance, излишняя, с точки зрения обыденного сознания, операция -- тавтология. Но именно она лежит в основе логики. И снова мы видим, как логические операции прорастают из режима диурна и героической группы мифов.

Если продлить этот жест плеоназма дальше определенной меры, мы увидим параноидальную одержимость собственной волей, утверждающей себя в ситуациях, которые являются неуместными с точки зрения социальных конвенций. То, что предшествует логосу и подготавливает его появление, может при определенных обстоятельствах вступать с ним в конфликт. В психиатрии это известно как навязчивые состояния, когда больной повторяет одни и те слова, или ему кажется, что он оказывается постоянно в одних и тех же ситуациях. Иногда больной не способен сдвинуться с какой-то мысли, точки внимания или действия, потому что ему мерещится, что он недостаточно настоял на нем, недостаточно подчеркнул свою волю. Поэтому он повторяет все снова и снова. В самых крайних случаях это приводи к каталепсии.

Гипербола и ее нелогичность

А вот в случае гиперболы мы встречаемся с интересной ситуацией, когда явно диурническому качеству – стремлению увеличивать масштаб предмета, явления, процесса, состояния – в логических законах нет прямого соответствия. Здесь мы видим наглядно, что не все содержание режима диурна переход в логос, и в диурническом мифе остается нечто, что составляет его отличие от развернутого им логоса.

Гиперболизация – это классический ход героического мифа. Отсюда появляются фигуры великанов, драконов, людоедов, титанов, циклопов, гигантских фигур и гигантских строений – от египетских пирамид, древних храмов и мегалитических конструкций до библейской истории про Вавилонскую башню. Режим диурна видит все гигантским и отчетливым. Так, младенец, оказавшийся в вертикальном положении, сопоставляет себя с предметами взрослого мира. Гиганты – это родители и взрослые, которых он видит, начиная ходить, соизмеряя свой размер с размерностью окружающих предметов. Малыш стремится расти, и поэтому отождествляет себя с великанами (взрослыми), которых одновременно немного боится. Кроме этого рационального объяснения, есть обще мифологический настрой героизма, проявляющийся в тяготении к гипертрофированно большим образам, которые развертываются в ходе различных фаз постурального рефлекса. Большие предметы отчетливо различаются днем, и по мере наступления утра, неизвестные смутные силуэты ночи приобретают размерность, всегда превышающую неопределенность сумрака. Гиперболизация в риторике отражает этот фундаментальный жест антропологического траекта.

Эвфемизм как феминоидный язык

Режим ноктюрна удаляется от параллелей с логикой еще дальше. Здесь царствует фигура эвфемизма, представляющая дистинкции, абсолютизированные в логосе, как смягченные, смазанные и в конечном счете, не существующие. Эвфемизм наиболее последователен в нарушении главных законов логики. В режиме эвфемизма А совершенно неравно А, и более того, тяготеет к тому, чтобы представить себя как не-А, но в тоже время, жестко отказывается признать себя и не-А, подрывая первые три закона логики, не составляя от них камня на камне. Про четвертый закон и говорить не приходится, так как ноктюрн в качестве достаточного основания предлагает самого себя – со всей своей клейкой материнской субстанциональностью, что выглядит чрезвычайно убедительно – особенно с риторической точки зрения – но совершенно алогично при строго рациональном анализе.

Увертывающийся от любой определенности ноктюрн заведомо противостоит любым попыткам логики «вызвать его на суд» – поэтому в патриархальном (логическом) обществе женщины, как номинальные носители феминоидности и ноктюрна, считались не самостоятельными субъектами права, а имуществом мужских членов семьи. Сами же они от всякой ответственности укрывались в норах семейных хозяйств – дворцов или хижин, где ткали нити своей «женской» псевдо-логики – то есть мифологическое полотно ноктюрна.

Антилогия

Антилогия как риторическая фигура означает противоречие автора самому себе, то есть употребление в одном и том же тексте высказываний, опровергающих друг друга. Представляя собой с логической точки зрения дисфункцию корректного процесса рациональной деятельности, в структуре мифа и в практике риторики она указывает на более работу более глубоких и стройных, но тайных механизмов. По Дюрану, антилогия есть смягченная форма эвфемизма, которая вводит взаимоисключающие суждения, не пытаясь противопоставить их, уводя от диайретического фанатизма диурна. Это свойство мистического ноктюрна. Антилогия еще не называет черное белым, но подводит к тому, что черное и белое не конфликтуют друг с другом.

Обнаружение противоречия в суждениях служит аргументом против того, кто его допускает, в случае рациональных споров, научных полемик и т.д. Но в других случаях – как, например, в практике ораторского искусства или в красноречии софистов – это может быть не просто важным приемом убеждения, но и обращением к бессознательным структурам аудитории. На антилогию откликается определенный сегмент коллективного бессознательного, который принципиально основан на эвфемизме. И этот сегмент – мистический ноктюрн – отчетливо считывает заложенную в антилогии весть, укрепляющую и подтверждающую наличествующую в глубине ноктюрна убежденность в том, что «А не равно А, и есть одновременно не-А, но никогда не только не-А, но и все же А».

Это ярко прослеживается в юморе и иронии, которые развиты гораздо больше у этносов и культур с ноктюрническими чертами. Смех вызывает не тот, кто сбился на антилогию с ясной колеи логического суждения, но, напротив, именно носители логического суждения и само логическое суждение, «глупо» настаивающее на такой очевидной для режима мистического ноктюрна «бессмыслицы» как А=А.

Катахреза

Еще одной формой проявления мистического ноктюрна в речи и в риторических фигурах является катахреза, то есть неправильное употребление словосочетаний и определений, что приравнивается в определенных случаях к стилистической ошибке или дефекту речи. Катахреза означает, в первую очередь, логическую несогласованность, нарушение грамматических правил в той мере, в которой они отражают законы логики. В латинской риторике этот термин передавался словом abusio, то есть «использование (слова, формы) в ненадлежащих целях». Принцип катахрезы в том, чтобы использовать слова в ненадлежащем значении. Такая стратегия есть мягкая атака на первый закон логики. Катахреза в речи рассматривается логосом как сбой, а мифосом как следующее высказывание: «не обольщайтесь, что А похоже на А, это не совсем А, но не совсем и не-А». Как и вся диалектика ноктюрна здесь ничего не утверждается прямо, никто не нападает на логос, не выставляет ему ультиматум. Катахреза действует тоньше – говорящий готов признать свою вину, согласен с тем, что он ошибся и неправильно употребил понятие, слово, словосочетание. Он готов к тому, чтобы понести заслуженное наказание, но то что он сделал, он сделал и сделал это специально и сделает еще раз. Ночь проступает сквозь день – не отрицая его, не опровергая его, не сражаясь с ним – ночь тихо пропитывает собой день, делая его все более и более сумрачным, все более и более похожим на вечер. Именно наличие четкой структуры сбоя делает катахрезу не просто случайной ошибкой, но фигурой риторики, которая в определенный момент активирует у слушателей режим ночи. 

С психологической точки зрения, катахреза может применяться для того, чтобы подчеркнуть дистанцию говорящего от смысловой логической цепочки высказывания, либо как прямое обращение к массиву косноязычия (которое обязательно наличествует в структуре бессознательного аудитории), пробуждающее в нем симпатию, по принципу сходства, либо как демонстрация смирения говорящего перед потоком речи, которая льется сама собой и субъект ничто с ней не может поделать (тем самым он дает знать о своей размытости, шизофреннности, глишроидности).

Литота

Классическим для мистического ноктюрна является риторический троп, называемый литота. Литота может рассматриваться и как разновидность эвфемизма и как частный случай метонимии. Литота – такая фигура речи, которая занижает масштаб того, о чем ведется повествование; это гипербола наоборот. Иногда тот же прием называется «мейозисом», то есть по-гречески «уменьшением».

Режим мистического ноктюрна тяготеет к преуменьшению, миниатюризации всего, что попадает в сферу его действия. Целое сужается до части, серьезное до пустякового, значительное до малозначимой детали.

В риторике литота может использоваться в таких устойчивых выражениях как «неплохо» вместо «хорошо». Это не отрицание отрицания – это уход от однозначной квалификации чего-то как «хорошего», чтобы передать это же значение, но только не прямо, а исподтишка, как бы нерешительно, с готовностью ускользнуть в любой момент от ответа и с занижением того, что представляется «хорошим», но описывается всего лишь как «не плохое».

Мы настолько привыкли к литотам в обыденной речи, что не замечаем их и не придаем им значения, тогда как на уровне бессознательного использование литот считывается вполне однозначно и включает режим мистического ноктюрна (эвфемизма).

Литота есть маршрут в мифологический мир, населенный карликами, гномами, цвергами, эльфами, гомункулами, микросуществами – в терминах научной и гигиенической мифологии – микробами, бациллами, вирусами.

Занижая масштаб вещи или явления, воображение переводит его из режима дня в режим ночи, из режима мускулиноидности в режим феминоидности, и тем самым справляется с ним, размывает его границы, помещает в себя то, что может представлять собой угрозу или повлечь ответственность. Диурн через гиперболу раздувает фигуры и образы, делая мир гигантским (отсюда циклопические сооружения, мегалиты, храмы, дворцы, статуи, пирамиды, высокие здания, ворота, арки, порталы, стелы, колонны, курганы, замки и т.д.). Мистический ноктюрн через литоты превращает вещи мира в игрушки, в крохотные предметы или существа, которые можно спрятать в шкатулку, карман, за пазуху и тем самым приручить их, сделать интимными и безопасными. Война превращается в шахматные фигурки, которые можно сложить в коробку.

Литоты в риторике соответствуют жанру миниатюры в живописи. Особенно ярким примером здесь являются традиционные китайские пейзажи, которые сводят  бескрайний космос к нескольким легким взмахам пера, помещенным на небольшой лист бумаги – создавая его полный иконографический эквивалент, усмиряя мир, ставя его – в форме миниатюрной голограммы - под мягкую власть художника. Той же цели служат тибетские мандалы или христианские иконы.

В литоте мистический ноктюрн призывает к тому, чтобы свернуться калачиком, съежиться, сжаться, и это проецируется на тех, кто внимает оратору и расшифровывает послание на уровне бессознательного.

Гипотипоз

Нам осталось рассмотреть риторические фигуры, которые можно отнести к режиму драматического ноктюрна. Дюран относит к ним, в первую очередь, гипотипоз, иначе называемый «фигурой присутствия». Смысл этого риторического приема состоит в том, что он описывает события прошлого как то, что происходит в настоящем, давая мельчайшие подробности, представляя текст как наглядные и живые картины, создавая у слушателей полную иллюзию того, что он является сам свидетелем описываемых событий.

С помощью гипотипоза время подвергается эвфимизации через проекцию прошлого в настоящее. Но может существовать и гипотипоз будущего – это относится к разряду утопий или пророчеств о грядущем.

Мы видим здесь классический пример мифа о вечном возвращении, в котором время относительно укрощается за счет того, что его смертоносная стихия вводится в рамки ритмических повторений. Способность ярко описать картины прошлого (иногда будущего) в настоящем создает впечатление снятия времени, его подчинении воображению. Но в отличие от снятия времени через мгновенный опыт вечности (опыт молнии) как в диурне, здесь это осуществляется через демонстрацию его подчиненности мастерству рассказчика. В некотором смысле вся история есть гипотипоз, так как она повествует о прошлом в настоящем, что призвано продемонстрировать владение настоящего ключами к прошлому.

Гипотипоз как режим деятельности бессознательного призван нарушить синтагматическую структуру логического построения, то есть, он метит в нарушение четвертого закона логики – закона о достаточном основании.

Силлогизм всегда строится как синтагма. Но синтагма, представленная вне времени, где время отсутствует в принципе, а части силлогизма предшествуют и последуют друг за другом логически («топически», т.е. пространственно – отсюда «Топика» Аристотеля), а не темпорально.

Гипотипоз помещает синтагму во время – от прошлого (описываемые события) к настоящему (момент рассказа, написания исторического текста), и тем самым меняет вертикальную иерархическую структуру силлогизма на горизонтальную и развертывающуюся темпорально, и тут же снимает созданное таким образом напряжение реактуализацией прошлого.

Важно отметить, что гипотипоз как жест драматического ноктюрна первичнее идеи времени. Идея времени не предшествует идеи истории и повествованию о ней, но вытекает из истории. Превращение логического последования во временное -- настолько фундаментальный разрыв в структуре логоса (который рождается, напомним, из режима диурна, борющегося со временем), что он не может быть осуществлен иначе как через его мгновенное опровержение, исправление, эвфимизацию. Гипотипоз вводит время в синтагму и тут же пытается излечить причиненную травму демонстрацией обратимости произошедшего. Гипотипоз частично восстанавливает утраченную вневременность логоса, но частично и не восстанавливает. Сглаживая боль времени, признанного существующим, гипотипоз все же оставляет ему поле для существования. Тем самым, время, в том числе линейное время и эвфемизированное линейное время (прогресс), рождается внутри мифа о вечном возвращении, то есть внутри гипотипоза.

Эналлага

В рамках гипотипоза как фундаментального жеста драматического ноктюрна можно выделить подсобный риторический ход – эналлагу (от греческого ἐναλλαγή, «замена»), то есть замену одной формы высказывания другой (подчас некорректной с точки зрения грамматической логики), близкой, тем не менее, по содержанию или смыслу. Пример эналлаги у Шекспира в «Генри IV» (2-я часть) (100)«Is there not wars? Is there not employment?”

Шекспир идет здесь на нарушение грамматических правил, так как корректно было бы сказать «Is there not war?» или «Are there not wars?», но ему важно сохранить структурный параллелизм между двумя фразами, в жертву чему и приносятся правила спряжения глагола «to be» или правила употребления множественного числа существительных. Эналлага может состоять в некорректной грамматически смене обращения с «вы» на «ты», перенос значения с одного понятия на другое. Например «У меня состоялся важный ужин», что подразумевает «ужин с важным человеком» или «ужин, на котором были обсуждены важные дела» и т.д.

Дюран считает, что с помощью эналлаги бессознательное обеспечивает саму возможность гипотипоза, смешивая свойства формальных антитез, чтобы подготовить операцию по перестановке порядка времен.

Гипербат

Сходную подсобную функцию выполняет гипербат, по латыни «dislocatio» («помещение между»). Эта стилистическая фигура вставляет между обычно пишущимися или произносимыми вместе словами дополнительное слово или несколько слов, что, как правило, сопровождается сменой интонации или усилением какой-то части выражения, в обычном случае смазывающейся. Частный случаем гипербата является необычный порядок расстановки частей речи в предложении. Например, у Пушкина: «Тебя с успокоенных гонит небес» - сказуемое «гонит» вставлено в формулу «с успокоенных небес», которая должна была бы писаться без разрывов.

Гипербат служит режиму драматическому ноктюрна тем, что вносит между двумя неразрывно прилегающими друг ко другу членами дополнительный элемент, вводя тем самым паузу, прерывность, что соответствует введению темпоральности, но тут же эту темпоральность и снимает, когда подоспевает – после интеркаляции, угрожающей разрушить смысл – отложенная часть устойчивого или смыслового сочетания. Иными словами, гипербат выполняет технически и структурно ту же функцию, что и гипотипоз.

Мифокритика, мифоанализ и мифодология

Изучение риторики и стилистики как специфического языка мифов подводит нас к особому направлению, которое Дюран назвал «мифокритикой».  Прелюдией к созданию полноценной «мифокритики» была структурная лингвистика и структуралистская философия, которая предложила структурный анализ нарратива (повествования) (Леви-Стросс), то есть прочтение синтагматически выстроенного текста как комбинации ограниченного количество константных элементов. Леви-Стросс, в его фундаментальной полемике с Леви-Брюлем, стремился доказать, что деление на «пралогику» («мысль дикаря»)  и «логику» («мысль цивилизованного человека»), на чем настаивал Леви-Брюль, не состоятельно. Но так как в «примитивных культурах» существовали только нарративы, то для доказательства тождества структуры мышления всех человеческих обществ, Леви-Стросс обратился к скрупулезному анализу мифологических рассказов, то есть собственно нарративов. Так Леви-Стросс на основании анализа нарратива создал свою «мифологику». Вслед за Леви-Строссом к этому же методу обратились его последователи – в частности, Мишель Фуко (1926-1984), и предложили применить метод Леви-Стросса к тому, что можно назвать нарративом уже в развитых культурах. Понятие «нарратива»  расширилось вначале на литературу, потом на искусство, а потом и на философию, науку, религию и т.д. Так, продолжая защищать равенство людей и человеческих обществ от имплицитного гносеологического расизма западной цивилизации (претендующей на универсализм), структуралисты сосредоточили свое внимание на вычленении мифа в культуре самого Запада, в том числе и современного. Этот миф был найден в широко понятом нарративе, что повлекло за собой сосредоточение на исследовании стиля текста – в том числе научного, политического, философского и т.д. Но особенности стиля приводили напрямую к риторике и ее структурам, построенным, как мы убедились, на отклонении от логики, ее законов и основанных на них правилах классической грамматики. Так, от обороны и защиты мифа от экспансии научного логоса, структуралисты перешли к нападению на позиции самого логоса, которые казались еще совсем недавно незыблемыми.

Последним логическим аккордом этой деятельности стало направлении мифокритики Жильбера Дюрана, который установил прямую связь между риторикой -- структурой мифа – и режимами коллективного бессознательного, что позволило систематизировать концептуальный и методологический инструментарий, разработку которого положили начало работы Леви-Стросса. Жоржа Дюмезиля, Гастона Башляра  т.д.. Мифокритика – это анализ литературы и других произведений искусства с позиции структуры мифа и его режимов, с учетом тех параллелей между стилистическими (риторическими) фигурами, которые Дюран описал в своем главном труде «Антропологические структуры воображения».

Если мифокритика, по мысли Дюрана, развертывается в сфере литературы и искусства, то более общее применение того же метода – выделения режимов бессознательного как фундаментальных факторов человеческой жизни и деятельности – может быть названо «мифоанализом», то есть анализом логоса с позиций мифоса, к чему мы сейчас перейдем. Мифоанализ представляет собой ось социологии глубин или структурной социологии – так как мы ее понимаем в рамках данного курса.

И наконец, Дюран предлагает еще один технический неологизм – мифодология, то есть методология, оперирующая с мифом и его структурами для истолкования и объяснения спектра явлений, совокупность которых можно отнести к широко понятой социологии. Мифодология и есть, таким образом, основополагающий метод социологии глубин.

Примечания

(100) William Shakespeare King Henry IV Part 2 , Kindle Edition,  2007