Набат русского колокола

О том же самом – но с привлечением многомерной сакрально-социальной палитры – мы имеем теперь возможность прочесть в памятной записке, извлечённой из архива Ивана Александровича Ильина и опубликованной в пёстром Приложении к вышедшему единым томом изданию девяти (точнее, десяти – если учитывать «неродившийся» десятый) номеров журнала «Русский колокол». Вот точная характеристика, различаемая, по слову Юлия Айхенвальда, «энергичным, внушительным, стальным стилем»:

«Русскому человеку недоставало не только характера, т. е. крепкого волевого уклада, способного к самостоятельным решениям и мужественным, организующим и преодолевающим жизненные затруднения поступкам; – но и особенно духовных основ характера, каковыми являются вера в Бога, совесть, чувство собственного достоинства, чувство чести, правосознание, патриотизм и христиански воспитанный инстинкт частной собственности» (с. 792).

Духовные основы общества (опять знакомое название, на сей раз известной книги Семёна Франка) – вот то, поиском чего мы озабочены, уже не одно десятилетие блуждая по перепутьям новой России. И именно поэтому так необходимо сегодня читать Ильина. Где-то уже отмечалось, что среди наших мыслителей невелика доля профессиональных правоведов. Конечно, в условиях «правового нигилизма» довольно анекдотичен самопризыв к усвоению каких-то там норм правосознания, пусть и самых возвышенных. Но он и не празден. Ибо русская религиозная мысль – это не только, как мы привыкли, «идеализм». Наши философы слишком хорошо знали живую конкретику российской действительности, и это знание позволяло им дерзнуть предсказать не то, чем она предстанет после большевиков (хотя здесь случилось немало предвидений), но то, чем точно ей не бывать никогда, если живущие в новой, возрождённой, укреплённой России не возобладают сильным гражданским и, безусловно, нравственным правосознанием. Советский режим попирал всякое право; за минувшие с распада Союза два десятилетия, согласно уровню презрения к личности, мы держим лихой курс на пущее снижение. Это тоже причина длящейся национальной катастрофы.

«Русский колокол» Ильина зовёт к реализации «волевой идеи» не только в религиозном плане, но и в окормляемых верой социальных навыках. Уже в первом номере «Колокола», касаясь оппозиции монархии и республики, Ильин высказал себя сторонником «христиански фундированной» – «не ветхозаветно-библейской!!» – монархии (с. 31), но уверял: «Если Россия обречена после падения советов на республиканский строй, то мы будем реально и патриотически служить России и в этой форме». В отличие от современных ультрамонархистов Ильин никогда не был, по его собственному выражению, «патриотом государственной формы». Делать из монархии политическую либо историографическую икону, вымещать максимализм личного монархического чувства на несомый с гордостью транспарант – лишь повредило бы грядущей России. Ильину было абсолютно чуждо возводить царя выше закона божественного и нравственного, а смысл трагического падения русской монархии обнаруживать в кознях многочисленных «тёмных сил». Философ знал по личным столкновениям перверсии патриотического чувства, сегодня не только не иссохшие, но расцветшие пышнейшим цветом, каковы суть: «антисемитическая магия», болезненное выискивание масонской угрозы, экстремистское узкомыслие черносотенства.

Уравновешенные положения либерального консерватизма не восприняты нашим обществом до сих пор (и хочется спросить в год столетнего юбилея знаменитого сборника, сколько народу прочло-таки пресловутые «Вехи»). Кроме того, отрицательный социальный опыт постсоветского десятилетия, когда под озвучивание заоблачно-абстрактных либеральных проектов шёл невиданно наглый, никак не либеральный разграб страны, – и сегодня, в сгущающихся тучах нового кризиса, заставил усомниться в ценностных ориентирах, бездумно перенятых нами у Запада. Но что, к не меньшему прискорбию, застоялось у нас в сознании – так это вульгарные коммуно-монархические апокрифы о российском прошлом, увы, определяющие осмысление настоящего. Перманентно выбрасываемые на патриотический интеллектуальный рынок «апологии Грозного царя», набухание псевдоблагочестивых басен о «святом чёрте» Распутине, иконы Сталина, рисуемые не только на фронтисписах газеты «Завтра», но и вывешиваемые в отдельных церквях, – всё это печальные симптомы давней, с каждым днём усугубляющейся в нас болезни исторического невежества, признак сильнейшей нравственной астении.

Наше патриотическое движение, если обозреть всю его разномастность, представляет собою «чудище обло», и при нестеснении выражаться – сущую бестолочь, увы, не всегда только в крайних, а и в «головных» своих направлениях; и это при вовлечённости в него, так часто, действительно светлых голов и горячих сердец. Послесоветский патриотизм, замешенный во многих случаях на сильных искренних чувствах (и в то же время – при ужасной исторической непросвещённости и идеологической зашоренности даже лучших умов), противники наградили «красно-коричневым» ярлыком. Печально сознавать, что дыма без огня не бывает, и правота до сих пор сохраняет место даже в этой несмешной шутке.

На фоне постоянно делящихся как амёбы маргинальных псевдопатриотических групп духовно трезвым и общественно перспективным представляется помещённое в журнале Ильина кредо Н. А. Цурикова: «Я не сектант. Я сам измеряю те или иные формы [патриотизма] только их большей или меньшей способностью вмещать в себя дух героизма, социально облагораживающего и заразительно возвышающего, дух национального горения, безраздельный пафос Родины, пафос долга и жертвы, водительства и служения» (с. 174).

В какой-то, весьма недолгий, момент Ивана Ильина было модно цитировать даже с самых высоких кафедр. В том, что Ильина расхватывают на цитаты, «повинен» и сам мыслитель – он был слишком ярким, доходчивым, прозрачным философом, незаурядным русским писателем. Между тем справедливо понимание этой простоты как только кажущейся. Знавший Ильина с молодых лет В. Даватц отмечал, что «читать его трудно. Надо останавливаться на каждой фразе; каждая запятая – внутренне необходима» (с. 818). За внешней простотой и привлекательностью стиля кроются те глубины, встречный анализ которых не каждому по перу.

Возможно, именно поэтому до сих пор мы не имеем серьёзного, нюансированного исследования системы взглядов мыслителя. Мы имеем дело всего чаще с не слишком броскими компиляциями, более или менее умелым подбором блестящих периодов ad hoc, что в каком-то смысле низводит сердечно выстраданные писания Ильина до уровня развёрнутых плакатных лозунгов.

В других, искажающих самую суть национального христианского мировосприятия случаях, мы наблюдаем директивное «скрещивание» консервативной и революционной традиций отечественной историософии – под дурной вывеской «порядка в русских мозгах», где полагаемый отчего-то «коренным» взгляд запутавшегося национал-большевика Н. Г. Устрялова «дополняется» (?) «Ильинским и федотовским»¹. Случаются и ещё более возмутительные попытки. Ивана Ильина, не сверяясь с элементарной логикой историко-философского исследования, пытаются втиснуть в стройный ряд апологетов советского державничества. В угоду идеологеме огрубляют его утончённую монархическую концепцию до слепо-напыщенного этатизма, сводя к нулю то религиозное миросозерцание (восточноправославное – для России), вне которого монархизм Ильина немыслим по определению².

Но и вполне сомнительной общественной акцией представляется не столь давнее перезахоронение праха Ивана Александровича в ближайшем соседстве с генералом Деникиным. Вовсе не хочется принижать честное имя Антона Ивановича Деникина – самоотверженного русского патриота, совершившего всё, что было в его силах и в далеко не узких границах его военно-политического таланта в гибельные дни той русской смуты, очерки которой, вышедшие из-под пера генерала-литератора, сегодня широко доступны любому читателю. Однако столь прямолинейное мировоззренческое сближение этих двух имён, совершённое записными политтехнологами в 2005 году, не порадовало бы, вероятно, обоих усопших. Так уж сложилось в истории русской общественной мысли, что межевание внутри патриотического лагеря (причём более всего – среди патриотов самых искренних) всегда происходило с ярой непримиримостью ко взаимным позициям. Это правда, что имея дух столь максималистской щепетильности торить дорогу к осуществлению искомого общественного идеала весьма проблематично. Но ведь и дань памяти есть прежде всего понимание духовного наследия тех, кого чтишь, как и умение расставлять в нём смысловые акценты. Для Ильина, как известно, идеалом белого лидера был барон П. Н. Врангель, при оценке же действий Деникина Ильин употреблял слово «деникинщина», означавшее в прокалённом ильинском вокабулярии «керенщина внутри Белого движения». Стало быть, разногласие историософское и, если угодно, элитологическое было здесь налицо, и лишь ультралиберальное всесмешение позволило тогда это разногласие «сгладить». А параллельно – сотрясти воздух благодушно-кощунственным заклинанием о «примирении белых и красных», свершившемся якобы под звуки советского гимна, бессовестно разыгранного над прахом антикоммунистических изгнанников.

Что бы ни говорить, число рефератов по Ивану Ильину сегодня возрастает, хотя и не в обилии. Но реальная трудность – указать в этом перечне3 такое ильиноведческое исследование, которое явилось бы звучным событием интеллектуальной жизни. Сборники фрагментов под благословением Никиты Михалкова, порой даже перемежаемые «эмбрионами» В. В. Розанова (опять-таки: с точки зрения самого Ильина – малопочтенное соседство), выполняют, во всяком случае, лишь культуртрегерскую функцию. Если не считать разве что в высшей степени содержательных и компетентных введений-послесловий-примечаний проф. Ю. Т. Лисицы к продолжающим выходить в свет томам Ильина. Кстати, возвращаясь к «загибулинам» (словечко Павла Флоренского) непросвещённого отечественного патриотизма, читатель может набрести на актуальный историософский этюд усердного комментатора:

«Сейчас “теория Третьего Рима” переживает в России новый всплеск» (в то время как «нигде в работах самого Ильина термин “Москва – Третий Рим” не встречается»). «Этот этатический уклон в русском менталитете ещё более накренился. В эту теорию привносится “представление” о Катехоне (Удерживающем), причём роль этого “удерживающего” выпадает на государство, на империю – независимо, языческая она или христианская (Римская империя, Российская империя, сталинский СССР, грядущая Русская империя, вся “Русская православная цивилизация”). Ильину вседа было присуще чувство ранга, он это понимал так: “Религия, вера, церковь, потом нация, народ, граждане, и только потом государство, империя, право”. Перевёрнутая пирамида – характерное явление нынешнего патриотического и государственного предпочтения. Этот выбор не только неверен, – убеждён проф. Ю. Т. Лисица, – но естественным образом теряет религиозную глубину, мысленную строгость (по Ильину, “теоретическую совесть”), нравственную чистоту (оправдываются все исторические безобразия своего народа и своей истории)…

Вот почему ничего подобного нет у Ильина» (с. 828 – 830). Если взглянуть в роспись содержания вышедших номеров «Русского колокола», то в доброй их половине мы встретим фамилию знаменитого донского атамана и писателя П. Н. Краснова. Судя по частной переписке Ильина, философ относился к нему и его произведениям не без иронии. Между тем переизданная у нас «Белая свитка» Краснова, насквозь просвеченная монархическим пафосом (однако лишённым трезвомысленной закалённости самого Ильина), выводит философа в качестве законспирированного демиурга в антиутопии, где Россия не только в одночасье освобождается от большевизма, но и тотчас обретает былой монархический апофеоз – стоит ей выслушать единственную лекцию приглашённого из-за рубежа Ивана Александровича... Что поделать! – Краснов живописал гревшую его сердце иллюзию, мало сообразуемую с повреждением народной души, пережитым революционной Россией («Свитка» написана на рубеже 1927 и 1928 годов, она – современница первых двух выпусков «Колокола»). Но казачьему вождю было настолько сродни «горение и кипение» Прибывшего оттуда (псевдоним И. А. Ильина в «Колоколе»), что вера и его, и других честных ревнителей «волевой идеи» в силу слова, воскресительного для России, была не фантазмом, но чаянием.

Краснов описывал Ильина следующим образом: «Он был высок и худощав. На голове мягкая шляпа бронзового плюша. Длинное узкое пальто. Очень бледное, с бледностью монаха, аскета, пожалуй – йога лицо. Светлые, цвета соломы, волосы, небольшие усы, бородка клинушком. Очки, смягчающие огонь глаз». И ещё – характеристика речи: «Слова били, как молот по раскалённому железу» (Белая свитка. М.: Вече, 2006. С. 293, 294).

Так ударяет набатный колокол.

Примечания:

¹ Сергеев С. Страстотерпец великодержавия // Устрялов Н. В. Национал-большевизм. М.: Эксмо, 2003. С. 47.

² Зернов И. Н. Иван Ильин. Монархия и будущее России. М.: Алгоритм, 2007. С. 220 – 223.

³ Солидный знаток русского консерватизма, доктор исторических наук А. В. Репников ещё в 2004 г. опубликовал ознакомительно-библиографическую статью, содержащую подобный перечень (см. на сайте: http://www.pravaya.ru/ludi/450/519). За пять лет список, очевидно, сделался намного шире.