Русский социальный консерватизм

  Выступление доцента кафедры теории права и сравнительного правоведения ГУ-ВШЭ к.ю.н. Владимира Карпца на круглом столе "Консерватизм как принцип: от социальной идеи к философии русского общества"

Если же говорить о консерватизме XIX века, то при всем том, что революционное движение было следствием отчуждения русского общества от Церкви, от царства, от собственной истории, все же, через него объективно была выявлена социальная проблематика, которая, конечно, и сама была продуктом этого отчуждения. У некоторых представителей революционного народничества, особенно у Герцена и Бакунина, при всем их внешнем западничестве отчетливо звучат пронзительные ноты утраты. И на это, между прочим, обратили внимание представители русской консервативной мысли, прежде всего, Константин Николаевич Леонтьев, который, как это ни странно, чувствовал свое сущностное сродство именно с представителями революционной мысли.

Социальный консерватизм конца XIX века представлен, прежде всего, двумя выдающимися фигурами, которые, кстати говоря, на определенном этапе своей жизни находились в личных дружеских отношениях. Это уже упомянутый Константин Николаевич Леонтьев и Лев Александрович Тихомиров. При этом, надо заметить, что между ними как философами и мыслителями существовало очень серьезное различие.

Леонтьев представлял социальный консерватизм холистского типа, то есть применительно к социологии и к государствоведению Церковь, царь и социум имеют холистский тип, представляют нечто единое, традиционалистскую пирамиду. Тихомиров более дуалистичен, и в этом плане он гораздо ближе к раннему христианству, чем к таким холистским, восточным моделям, как Леонтьев. Для Тихомирова между царем и социумом существует определенное разделение, которое порождается во многом его религиозными убеждениями, тяготением к раннему христианству. Но здесь нужно начать по порядку.

Обе эти фигуры являются основополагающими. Константин Леонтьев совершенно справедливо говорил: «Соединение самодержавия с коммунизмом на Западе есть кровавая революция, а у нас – самодержавие и вера отцов». Очень интересно, что Леонтьев с самого начала интересовался социализмом и пытался взглянуть на него не слева, а справа. Это очень важный момент в творчестве Леонтьева. Так, в «Записке о необходимости новой большой газеты в Санкт-Петербурге» Константин Леонтьев писал: «Если социализм не как нигилистический бунт, объект отрицания, а как законная организация труда и капитала, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ имеет будущее, то в России создать этот новый порядок, не вредящий ни Церкви, ни семье, ни высшей цивилизации, не может никто, кроме монархического правительства».

Затем в своей знаменитой работе «Средний европеец как орудие всемирного разрушения» Леонтьев выдает холистскую (в отличие от дуалистической тихомировской) формулу социального консерватизма: «Соединим ли мы китайскую государственность с индийской религиозностью и, подчиняя им европейский социализм, сумеем ли мы постепенно образовать новые общественно-прочные группы и расслоить общество на новые горизонтальные слои, или нет?» Здесь интересно преломление идеи социального государства как государства, основанного на разграничении и одновременно взаимодействии общественных групп.

Помимо всего прочего социальный консерватизм Леонтьева в метафизическом плане предстает перед нами и как предшествующий евразийству – «соединим ли мы китайскую государственность с индийской религиозностью, подчиняя им европейский социализм?» И это очень интересный и очень важный момент.

В дальнейшем, развивая эту идею, Леонтьев фактически переходит к идее социалистической монархии, как об этом говорит зарубежный русский исследователь творчества Леонтьева Юрий Иваск. Сам Леонтьев перед смертью пишет об этом так: «Чувства мои пророческие, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение, так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное – и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на месте буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и сурово-трояким рабством». В данном случае он говорит о социализме как феодализме будущего – общинах, Церкви и царе. При этом Леонтьев говорит очень интересную вещь: «Государство должно быть суровым до жестокости, в то время как Церковь должна быть милостивой и смягчающей все то суровое, что создает государство». По-моему, великолепная, прекрасная идея. У нас сейчас, к величайшему сожалению, все наоборот. И перед смертью он говорит о будущем как о союзе социализма с русским самодержавием и пламенной мистикой.

Итак, если Леонтьев – это одна грань русского социального консерватизма, то Лев Тихомиров выражает его иную грань. Бывший народоволец, участник подготовки покушения на Александра II, переживший в эмиграции религиозное обращение и вернувшийся с разрешения Александра III в Россию, во многом является человеком двугранным, как в определенном смысле дуалистичной является и его социальная и политическая философия. Но в то же время его идеи 1890 – начала 1910-х годов, безусловно, сегодня очень важны для нас. И они во многом применимы, как ни странно, не только к монархии, но и к президентской республике.

Если мы возьмем за основу ту парадигму деления, которую Александр Гельевич Дугин дает в книге «Философия политики»: традиционалистское, перманентистское и прогрессистское, – то Леонтьев, конечно, традиционалист, а Тихомиров – типичный перманентист. Для него всё одинаково во все эпохи, за исключением апокалиптической, о которой он потом пишет отдельно. Вот этот перманентизм Тихомирова приводит его в дальнейшем к идее монархии с социальным уклоном. Тихомиров отрицает как идею прогресса, так и идею реакции. Поэтому он не примыкает ни к фундаментальному консерватизму, ни к прогрессизму. Основная категория государственного бытия для Тихомирова – это категория жизнеспособности. Исходя из своего понимания категории жизнеспособности, он последовательно критикует идею разделения властей, приходит к мысли о власти, имеющей абсолютно монархическую природу, и к традиционной Аристотелевой схеме, которая выражается в работе «Афинская полития» и в других подобных работах Аристотеля.

Это очень важное тихомировское положение: монархия совместима с любым строем. Власть едина и неделима, управление разделяется. На уровне разделенного управления существует социальная жизнь, которая дифференцирована и подчиняется социальным законам. Таким образом, монархия для Тихомирова совместима с любым строем, в том числе и с социализмом. Поэтому Тихомиров пишет очень большое количество работ по рабочему вопросу. По той теме, которая русским консерватизмом практически никак не рассматривается, и за счет чего он во многом и проиграл: что внимание к рабочему вопросу было в нем практически нулевым.

А Тихомиров в работе «Земля и фабрика» и во многих других своих текстах выступает за широкое развитие рабочего движения и решение рабочего вопроса не в интересах капитала, а в интересах труда при сохранении монархии. Монархия, которая является выразителем точки зрения рабочего человека, – это важнейшее положение тихомировской теории. В данном случае профсоюзы и иные формы рабочего движения включаются и в государственную корпоративную систему. В этом смысле, например, итальянская «Хартия труда» 20-х годов и особенно «Хартия труда» генерала Франко 1939-го года является в точности выражением идеологии Льва Тихомирова по рабочему вопросу.

Тихомиров возрождает идеал Московской Руси как матрицу, по которой в дальнейшем должна развиваться русская государственность. Иными словами, Московская Русь, в которой существует отдельно власть царя с управительной Боярской думой и законосовещательным Земским собором и одновременно с развитым управлением и властностью, представляет собой формулу социально-представительной монархии, или сословно-представительной монархии, какую, кстати говоря, в позднесталинский период сформулировали советские историки. Ведь именно советские историки переформулировали идею Тихомирова в так называемый «золотой век сталинизма» – с 1943 по 1953 год, когда произошло обращение Советского Союза к русским национальным ценностям. Именно тогда советская школа историков возродила идеи Тихомирова о социально-представительной монархии под названием «сословно-представительная монархия». Для Тихомирова же сословно-представительная, или социально-представительная монархия, являлась не данностью, а заданностью. Он не идеализирует Московскую Русь, но говорит о том, что Московская Русь задает идеал.

И здесь есть еще один очень любопытный момент. В 1911 году Тихомиров пишет «Письмо к читателям», в котором он прощается с ними и разрывает с политической деятельностью. В 1917 году он неожиданно признает Февральскую революцию. Здесь-то и проявляется дуалистический характер взглядов Тихомирова, отличающий его от холистического комплекса Константина Леонтьева. Я обрисовал Вам одну сторону Тихомирова, а сейчас появляется другая. Дело в том, что, хотя дед его был священником, пережив религиозное обращение не в детстве, как это часто бывает, он воспринял религиозное переживание не как целостное переживание, связанное со всем религиозным бытом Православия, а как некое общехристианство, скорее, августиновского толка. Не случайно в тихомировской повести «Последние дни» носителем православного сознания выступает именно епископ Августин.

И поскольку Тихомиров воспринимает не Православие по каппадокийцам, а христианство по Августину, то именно отсюда и появляется противоречие между его перманентистской монархией, – которая отличает его от фундаментально-консервативного мировоззрения. Но дело в том, что общехристианство августиновского толка в отличие от каппадокийского Православия порождает в политике прогрессирующую христианскую демократию. И в своих «Религиозно-философских вопросах истории», естественно, Лев Александрович Тихомиров жестко встает на позиции творения мира из ничто. Отсюда же его августиновское, линейное представление о времени. А поэтому для него монархия неожиданно приобретает не абсолютное значение, а относительное, соответствующее креационистской модели. И именно отсюда признание им Февраля и Временного правительства, которое, по идее, должно было быть для него позорным, оказывается логическим следствием его метафизической позиции. Это не личная трусость, вот что надо учитывать.

И очень важно, что в его повести «Последние дни» всё возвращается к первоначальной гармонии. А возвращение к первоначальной гармонии – это, в общем-то, западнохристианское отношение к Апокалипсису, ибо восточно-христианское отношение к Апокалипсису, в частности, у св. Афанасия Великого, особо это подчеркивающего, это не первоначальная гармония, не Эдемский сад, а нечто лучшее. И здесь Тихомиров, как ни странно, расходится с православием и приходит к некоему страдательному, не триумфалистскому, а страдательному миру. И вот на этой очень странной ноте Лев Александрович Тихомиров умирает.

Подводя некоторые итоги, можно сказать следующее. Прежде всего, соединение идей Леонтьева и Тихомирова дает некую сумму идей социальной монархии. И здесь мы опять неожиданно возвращаемся к Ивану Грозному, который говорил о «государевой грозе» и «государевой милости». В данном случае «государеву грозу» у нас воплощает, безусловно, Леонтьев, «государеву милость» воплощает Тихомиров и, как ни странно, жандармский полковник Зубатов. Ведь необходимо соединение, союз того и другого. И это очень важное разделение: Леонтьев отрицает свободу личности в применении к социально-политическому, а Тихомиров – нет. Это метафизический разрыв мировоззрения. Метафизически это разные мировоззрения, но, тем не менее, они в чем-то едины, и в выходе на «Третий путь» нам нужны и тот, и другой.

Интересно, что в сторону социальной монархии во многом эволюционировал Советский Союз, однако это развитие сдерживалось марксизмом. Интересно, что в конце 1940-х годов появились, по сути, леонтьевские выражения: «реальный социализм», «безродные космополиты» и проч.

Общий вывод можно сделать такой: и для Леонтьева, и для Тихомирова монархия является тезисом, социализм – антитезисом, и необходим синтез. Интересно, что в эмиграции было очень интересное течение под названием «Младороссы», которые прямо выдвинули тезис: «Царь и Советы». Здесь Советы – это не выход коммунистической версии, а некое продолжение Совета всея земли, Земского собора, который был основой государственности Московской Руси Русский социальный консерватизм можно свести к этой простой формуле: «Царь и Советы».