Лекция №3 Логика русской истории и путь Медведева-Путина(Совр. идентичность России) проф. Дугин

Третья лекция профессора Александра Дугина, прочитана в Южном федеральном университете в рамках курса "Современная идентичность России" специально для аспирантов и научных работников.

Исторический момент: между ложных альтернатив

С чего нужно начинать анализ актуального  политического момента  современной российской истории, так это с проблематики осмысления современного политического момента. В современной России она практически нигде и никогда ни в одной из дискуссий не ставится должным образом. Существуют два принципиальных мифа, которые, как правило, обсуждаются на публичных дискуссиях, и оба эти мифа просто предельно несостоятельны.

Основное противоречие проекта модернизации

Первый миф характерен для современных западников. Они говорят: посмотрите – западная культура является развитой, западные технологии работают, it works, и поэтому путь России – это путь модернизации через сближение с Западом. Этот тезис несостоятелен по двум причинам. Первая причина несостоятельности этого тезиса заключается в том, что современный Запад, двигаясь по своей траектории развития, перешел из состояния модерна к состоянию постмодерна.  Модерн и постмодерн – абсолютно разные модели. Модерн, так или иначе, действительно, носил в себе элемент модернизации (а о противоречивом характере этой модернизации мы говорили на первой лекции) и в любом случае культура западного общества эпохи модерна, когда к ней обращались не западные или полузападные общества, влекла за собой модернизацию. Когда Запад перешел в режим постмодерна, обращение к Западу в поисках стимула продолжения модернизации ни к чему привести  не может, так как ничто на постмодернистском Западе к этому не предрасполагает.

Обращаясь на Запад сегодня, мы обращаемся к постмодернизации. Постмодернизацию действительно там можно почерпнуть, но основные силовые моменты постмодернизации суть  разрушение логоса модерна, доведенного ранее до своего совершенства и распыленного в постмодернистическом, дивидуалистском (не в индивидуалистском, а уже дивидуалистском) пространстве.

Метаморфозы индивидуума

Вспомним ту метаморфозу, которую парадигма модерна претерпевает, когда она вступает в постмодерн. По пути к свободе вначале происходит освобождение индивидуума от всего остального, кроме как индивидуума. На следующем этапе при переходе к постмодерну индивидуум начинает освобождаться от себя самого. Он уже не ставит задачу освободить индивидуума от коллектива, от этнической, религиозной, государственной и социальной принадлежности. Он начинает избавлять индивидуум от него самого, высвобождая, если говорить языком психоаналитика, либидозные элементы, то есть влечение, желание, смутные поползновения, которые ранее неизменно репрессировались «тоталитарной диктатурой» рассудка и человеческого эго. Эго в данном случае  освобождается от самого себя для того, чтобы открыть индивидуальное подсознание. Вот это – программа постмодерна. Она воплощена в культурных, социально-экономических, политических, идеологических моделях прав человека, которые сегодня в рамках постмодерна понимаются не как права большинства, а как права меньшинств. Более того, демократия в современном постмодернистском понимании – это не власть большинства, а защита интересов меньшинства. Юридически и политически закрепленное гарантированное  право не быть таким как все или как большинство, или как окружающие. Далее – это право быть партикулярными, право не иметь никакой целостности, никакой коллективной идентификации, а только индивидуальную и постиндивидуальную идентификацию. Такова программа постмодерна, программа эпистемологическая, антропологическая, политическая, культурная,  социальная.

Впрочем, как социум, как целостность ставится постмодерном под сомнение и предлагается его максимально фрагментировать  – вначале доведя до уровня индивидуума, а потом интегрировать эти сингулярности в глобальное человечество (One World). Но поскольку инерция такого освобождения на этом не остановится, граждане начинают фрагментироваться на свои части, распадаясь внутри себя на россыпи либидозных импульсов (машина желаний Гваттари и Делеза) (1).

Приглашение к постмодернизации

Итак, когда Россия в поисках своего пути развития обращается к Западу, она не получает никаких  инструментов и импульсов  модернизации, но получает приглашение поучаствовать в постмодернизации. Запад и модернизм, которые были синонимами в течение последних столетий, сегодня такими синонимами не являются. Значит, когда люди говорят, давайте будем как на Западе, это не значит, что мы не собираемся модернизировать что бы то ни было. Распылить, превратить в атомарный фактор - да, это возможно – в форме ускоренной (и, скорее всего, частичной) постмодернизации. Запад шел к своему нынешнему состоянию постепенно. Он начал этот процесс, отправляясь от своей собственной социальной, политической, идеологической модели, своей ценностной системы. Исходя из внутренних причин и побуждений, он двигался вначале к модерну, потом к постмодерну, проделывая каждый этап последовательно и системно. На каждом этапе он обживался по нескольку столетий, подчас топчась на месте, фундаментально осваивая новую топику каждой новой парадигмы.

Эндогенная и экзогенная модернизация

Мы всегда, на протяжении всей нашей истории, когда у власти  случались припадки модернизации, форсировали целый ряд этапов, потому что модернизация у нас является экзогенной. 

Модернизация бывает эндогенная и экзогенная. Эндогенная модернизация – это  модернизация, вырастающая из собственных культурных предпосылок. Общества, проходящие процесс эндогенной модернизации, двигаются в сторону модерна по внутренней логике. Такая эндогенная модернизация свойственна исключительно западноевропейским обществам, где созрели идеологические, политические, философские, духовные, религиозные предпосылки для модернизации, где эта модернизация состоялась, где это соответствовало психологическому рельефу общества, где все стадии проходили последовательно и логическом порядке. Во всех остальных обществах, кроме западноевропейского и, соответственно, американского, модернизация была экзогенной, то есть имеющей по своей основе внешний фактор.

Экзогенная модернизация: колониальный вариант

Экзогенная модернизация, в свою очередь, делилась на две категории: колониальная или оборонная (защитная).

Колониальная модернизация протекала следующим образом. Приезжали  англичане и выменивали на бусы у индейцев Манхэттен, после этого восстанавливали там свою цивилизацию, а индейцев истребляли. Те из них, кто выжил, может изучать Канта в университетах Гарварда, если он туда доберется, и пользоваться автомобилем, если заработает на него деньги. Приблизительно то же было и в Индии. Оккупируется Индия, оттуда вывозится чай.

Местное население - эти отбросы «третьего мира» (расизм придумали англосаксы  еще задолго до немцев) – вызывают у колонизаторов лишь брезгливость, жалость и презрение (вспомним Киплинга). Индусы копошатся в своих культах, до которых белым господам большого дела нет. Их либо оставляют в покое и предоставляют право «коснеть в невежестве, либо они тоже получают право читать книжки на английском, говорить на английском языке (сегодня все население  Индии говорит на английском языке), тем самым, приобщаясь к мировой цивилизации, и строить  у себя рыночное общество, или копировать западноевропейские парламентские институты. В Китае англосаксонские колонизаторы, вывозящие опиум, чуть было не превратили в наркоманов все местное население, а когда те возмутились, то еще и расстреляли всех из пушек (опиумные войны), безжалостно подавив восстание. Это классическая модернизация колониального толка, экзогенная модернизация – бусы, огненная вода, книжка на английском с картинками (все это в обмен на свободу, земли и право распоряжаться всеми материальными ресурсами).

Экзогенная модернизация: оборонный вариант

Вторая разновидность экзогенной модернизации – оборонная модернизация, когда государство, народ или культура не утрачивают своего суверенитета, сохраняют государственную самобытность, но, тем не менее, вынуждены заимствовать с Запада определенные методологии, чтобы противостоять агрессии того же Запада. По пути такой экзогенной модернизации защитного толка на предыдущих этапах шла Россия. Это было логично и оправдано на тех этапах, когда сам Запад шел по пути модерна, модернизации. Тогда это действовало. 

Хотя, надо отметить, что экзогенная модернизация и вообще сближение с Западом на основании разделения с ним основных ценностей и предпосылок, способствующих этой  модернизации, всегда была палкой о двух концах. Потому что фильтр, который позволил бы использовать заимствованные технологии и сохранить самобытную идентичность, никогда не работал оптимально. Поэтому, всегда вместе  с технологиями, необходимыми для нужд обороны, что было бы плюсом, мы в ходе экзогенной модернизации заимствовали ценностные предпосылки, которые разлагали и поражали нашу идентичность. Отсюда парадокс западничества. Даже если мы заимствуем западные технологии, чтобы отстоять свою свободу от Запада (как при Петре – тогда это была абсолютно ясная, продуманная политика), мы не можем брать с Запада только технологический аспект, не нарушив целостную культурную самобытность русского общества. Поэтому модернизация России всегда влекла за собой значительное отчуждение культуры, в первую очередь, культуры верхов, элиты от своих собственных корней, закладывая основы дальнейших кризисов и крушения всей романовской системы, что и произошло в революции 1917-го года.

Модернизация всегда была проблематичной, идеальной формулы чисто оборонной, пусть и экзогенной модернизации, выработать так и не удалось. Все делалось на ощупь, лабораторным способом, методом проб и ошибок.

Но пока Запад шел по пути модерна, это в целом еще имело определенный смысл. Обращаясь к нему, мы, действительно, получали модернизацию. Другое дело, что это было чрезвычайно трудно - отделить в ней то, что приемлемо, а что не приемлемо. Русифицировать модернизацию было сложно, но, тем не менее, каким-то образом это делалось.

Китай и национальный фильтр

То же самое в наши дни пытается сделать современный Китай. Сегодня он – образцовый пример экзогенной модернизации оборнного толка – с попыткой отточить и усовершенствовать тот самый национальный фильтр, о котором идет речь. Этот фильтр в некоторых моментах следует понимать в самом прямом смысле. Мы знаем, что в Китае доминирующей компьютерной системой является Linux. Там запрещено пользоваться Майкрософтом. Все, что проходит через границы Китая, переводится автоматически на Linux, а Майкрософт остается вне Китая. Таким образом, Китай – это виртуальный остров Linux. Современная система серверов Linux была основной системой сети Интернета (это американское пентагоновское изобретение, ничего китайского в самом Linux нет), но, по крайней мере, это операционная система  c открытым кодом, которая не позволяет так просто и прозрачно заходить американским спецслужбам внутрь любого компьютера на территории мира. И второе – в Китае существует мощный фильтр против доступа к различного рода ресурсам, которые, с точки зрения китайцев, способны причинить вред китайской идентичности. То есть, зайти на порносайт с территории Китая нельзя.

Вот пример экзогенной модернизации, которая защищает свою идентичность. Но риск сохраняется для Китая все равно. Выстраивая такие фильтры, нельзя быть до конца уверенным, что ни что не проскользнет.

Более того, уже проскальзывает, поскольку, чем больше происходит развитие либеральных моделей экономики, тем больше либерального самосознания, сопряженного с этими либеральными ценностными системами, и китайская идентичность, расовая идентичность, культурная идентичность постепенно получает дозы облучения. Но это их проблемы. Важно лишь отметить, что даже продуманная и отфильтрованная экзогенная модернизация  оборонного типа несет в себе парадоксы.

Кризис как сбой в постмодерне

Сегодня же этот вопрос совершенно не стоит, потому что, обращаясь к Западу, мы не получаем модернистских технологий, так как западное общество и его технологии перешли в другой режим.

Это обстоятельство объяснит нам нынешний кризис. Это не кризис модернизации, не кризис, ведущий к созданию новой более эффективной фазы экономики. Это кризис деривативного порядка финансового сектора, который не представляет собой следующий шаг развития по отношению к индустриальному обществу. Постиндустриальное общество, кризис которого мы сегодня переживаем, – это не просто более совершенное индустриальное общество, а это общество другое. Оно работает и живет по качественно новой схеме.

Мы, конечно, могли пользоваться отдельными выгодами постиндустриальной экономики, продавая нефть по высоким, дутым ценам в период роста фиктивного финансового пузыря. Но когда этот пузырь лопается, все смотрят и недоумевают: что же было кроме совершенно мошеннической пирамиды типа МММ или «Властелины»? Вместо реальных богатств мы остаемся с обожженной черепицей, как в рассказах про сокровища дьявола. Вместо реального роста призрак фиктивного благосостояния; вместо инвестиций в реальный сектор – поглощенность спекулятивной игрой. В результате крах всех тех, кто доверился экономическим гипнотизерам.

Экомические уклады и исторические парадигмы

Экономика имеет точные соответствия с тремя укладами, о  которых  мы говорили. Существует прединдустриальная аграрная экономика, соответствующая традиционному обществу. Индустриальная экономика доминирует в эпоху модерна. Логос модерна проецируется в индустриальную экономику. А (пост)логос постмодерна предопределяет на следующем этапе финансовую или постиндустриальную экономику, информационную экономику. Это совершенно разные уровни.

Точно так же, когда бурное развитие промышленного сектора в свое время почти обнулило значение аграрного сектора, так же в нашем мире при переходе от модерна к постмодерну финансовый сектор  практически обнулил индустриальный сектор. В 90-е начале 2000 гг. было неважно, каков объем реального производства, каково товарное покрытие. Были  важны спекулятивные рынки деривативов, ценных бумаг, финансовые инструменты, хэдж-фонды, где объем вращающихся средств многократно покрывали все товарное покрытие мировой экономики. Вот они-то сейчас и лопнули.

Сегодня, обращаясь к Западу, мы уверенно получаем дозу постмодерна. Психологически это серьезный процесс, так как по мере отказа от рациональности и слома эго поднимается мощный поток подавленных энергий (как правило, низшего свойства), которые бродят в человеке. Происходит освобождение не столько  либидо, а скорее  того, что Юнг называл «тенью», то есть совокупности загнанных в бессознательное темных инстинктов  подавленных разумом. Все это поднимается из глубин и серьезно влияет на психическое состояние индивидуума и общества.

Политической элите современной России в свое время очень понравилось выражение «постиндустриальное общество», об этом было написано много диссертаций, сказано много слов.  Все полагали (застряв на раннем модерне по уровню понимания), что постиндустриальное общество – это  просто «очень хорошее», «развитое», «гуманное», «высокотехнологичное» индустриальное общество. Никто не осознал, что это вообще не индустриальное общество, и что, копируя современную западную систему на нынешнем этапе, мы будем просто планомерно уничтожать весь реальный сектор экономики, ничего не создавая взамен. Стремясь стать как Запад, мы не просто делокализуем нашу промышленность, как они сами, это их проблема, мы ее уничтожим.

В 90-е годы наша промышленность прошла первую волну такой постмодернизации, в ходе чего контроль над ней был сосредоточен в руках олигархов. При Путине она была практически окончательно  уничтожена, потому что олигархи ее либо постепенно перепрофилировали, либо продали западным инвесторам. В Екатеринбурге, например, есть несметное количество казино, размещенных в бывших заводах, и там кипит настоящая, постмодернистическая жизнь.   

Западничество сегодня не преступление, но бессмысленность

Замысел обращения к Западу для модернизации России и получения безупречно работающего механизма является абсолютно неверным логически. Про практику речи не идет, потому что на практике все сами могут во всем убедиться. Но эта установка является некорректной даже с чисто теоретической точки зрения. Если бы все работало как часы, не было бы ни коррупции, ни двойных стандартов на самом Западе, все равно логически Запад не смог бы и не стал бы выполнять роль модернизационного привода для России. Соответственно, это не может быть состоятельным тезисом в споре при определении нашего актуального политического момента в России. Таким образом, западнический миф – относительно корректный, хотя и опасный (как призыв к оборонной модернизации на прежних этапах) – сегодня просто следовало бы сбросить со счетов в силу его логической несостоятельности.

«Шпионы» за Путина и против него

Но, увы, многие либералы западники и в том числе поддерживающие Путина (которых условно в некоторых кругах принято называть «шпионы за Путина») до сих пор советуют нашему политическому руководству: «Владимир Владимирович, Дмитрий Анатольевич! Давайте делать как  на Западе, и все будет  хорошо. И Россия будет сильной, независимой, свободной, мощной. Давайте все копировать, что у них, и все будет хорошо. У них финансовый сектор и биржа, и у нас пусть будет так. У них либерализм, парламентаризм и права человека, и у нас пусть будет… Это самый короткий и самый прямой путь к успеху и процветанию суверенной России». Но при этом они советуют сближаться с США (особенно при «новом» президенте Обаме), полагая, что в этом залог нашего развития, нашего подъема, нашей модернизации.

Вторая группа либералов-западников находится в оппозиции Путину-Медведеву. Их иногда называют «шпионы против Путина». Они говорят: «Путин не либерал, не западник. Это – архаик, националист, «фашист», диктатор.

Давайте свергнем Путина, и все тогда будет как  на Западе». Такой позиции придерживается «Другая Россия», радиостанция «Эхо Москвы». Между «шпионами за Путина» и «шпионами против Путина» существует единство главной идеологической установки, потому что основная их идея заключается в тезисе – «давайте пойдем на Запад». Одни предлагают идти «с Путиным», другие «без Путина». Политические проекты разные, но суть их одна – давайте двигаться в сторону Запада.

Условия интеграции в постмодерн

Если мы хотим стать частью глобального мира, выстроенного по модели мира постиндустриального общества, с мировым правительством, с распространением новых постчеловеческих, ризоматических сингулярностей, дивидуумов, со свободой смены полов, с освобождением либидо, непрекращающимся карнавалом щелкающих телеканалов, производством киборгов и  мутантов, то западники (как «за Путина», так и «против Путина») имеют определенный резон. На каких-то условиях в глобальный постмодерн нас интегрируют. Но мы должны ясно понимать, что ни суверенного государства, ни действующей экономики, ни самобытной культуры в этом случае у нас просто не будет. Не только оборонной, но просто модернизации какой бы то ни было, нам в этом случае не светит. Это надо понять твердо.

Кризис приоткрыл лик бездны

Сегодня мы переживаем, может быть, один из первых кризисов этой системы. Если из этого кризиса система постмодерна во главе с США выберется, то постмодерн утвердится всерьез, и будет становиться все более и более привлекательным, как притягательны разврат, комфорт или наркотики. Если этот кризис окажется более глубоким и в ходе его развертывания мы столкнемся с той бездной, которая давно зияет под поверхностью модерна, то человечество переживет шок. Но поскольку мы не думали ни о какой другой альтернативе, то, в данном случае мы просто остановимся на месте.

Что сейчас происходит при рассмотрении глобального кризиса в Европе, в Америке или России. Люди либо продолжают по инерции  идти туда, куда шли, делая вид, что ничего не произошло, либо просто замедляют ход, либо останавливаются, открыв  рот. Никаких других реакций нигде в мире при  обсуждении кризиса нет.

Это не случайно: мы подошли к критической границе роста нигилизма. Раздробив логос на множество сингулярных и частных «логосов», малых рациональностей, постмодерн создал гигантское количество нигилистических дыр, возникших на месте порванных связей и расчлененных структур. Эти дыры постепенно образуют единое поле ничто. Вот-вот, и ничто обрушится на человечество изнутри и извне. Единственное, что пока спасает от этого столкновения это инерция. И поэтому если привычные механизмы модерна и постмодерна внезапно дают сбой, то на ум приходят не альтернативные рецепты выхода из кризиса, но головокружительный ужас от столкновения с бездной, над которой мы уже занесли ногу, полагая, что это надежный и прочный асфальт. Кризис вскрывает ничто. Это серьезное испытание.

Несостоятельность патриотического мифа

Теперь рассмотрим второй миф, на сей раз патриотический. Согласно ему, – и это также часто можно услышать, – «мы сами молодцы; у нас, русских есть своя собственная идентичность, своя национальная идея, и нам надо лишь отказаться от мирового правительства, мировой глобализации, повернуться спиной к миру, и все само сложится».  Это второй абсолютно неверный подход.

Одни говорят: «пойдемте на Запад, там все хорошо и  автоматически все будет нормально». Другие говорят: «давайте повернемся спиной к Западу, и тогда все будет нормально». А с чего все будет нормально, если никакого самостоятельного социального логоса в современной России просто нет. Нет ни внятной концепции, ни продуманной конструкции идентичности, ни самостоятельной  философии, ни социально-политических предпосылок, ни спектра национальных идеологий, ни полноценного осмысления религиозных, исторических, социокультурных моментов русской истории. Может быть, это правильное направление, в котором надо смотреть, но это только предложение повернуться и посмотреть в определенную сторону. Это не национальная идея, не ответ, но приглашение.

Заметим, что раз мы по инерции движемся только в одном направлении – в сторону все нивелирующего постмодерна, то призыв не смотреть в эту сторону, означает размытое и неконкретное предложение посмотреть на другие 359 градусов. Поэтому, как только среди противников западного пути развития  начинается разговор о том, каким они видят будущее России, или какую использовать модель, если мы отбрасываем постмодерн, дальше начинается абсолютная полифония некогерентных друг другу, не связанных между собой, неструктурированных, синкретических, поверхностных, слабо продуманных предложений, мнений, концепций. Все предлагают, кто во что горазд. И каждый уверен, что только он права, а остальные «агенты влияния».

На основании этой какофонии, наше руководство не особенно доверяет патриотическим проектам. Предложи патриоты серьезную и обоснованную, убедительную и стройную систему, быть может власть и заинтересовалась бы ей. Но видя, что каждый из патриотов предлагает: один – монархизм, другой – возврат к советской системе, третий – фашизм, четвертый – православное царство, пятый – ислам (по патриотическим, антизападным соображениям), шестой – язычество, седьмой – вернуться к дораскольным временам, у власти отпадает охота слушать дальше. Эти идеи, может быть, и неплохие, но ни в какой социальный логос и ни в какую стройную программу они не складываются.

Итак, в споре о положении дел в сегодняшней России у нас есть один логически противоречивый, совршенно неприемлемый, но опирающийся на могущество и гипнотическую притягательность Запада тезис либералов. И есть широкая, эмоционально оправданная реакция патриотов – настолько разномастная и случайная, что ни в какую концепцию не складывается. 

Неадекватность идеологических споров в российском обществе

Теперь давайте посмотрим на дебаты, которые ведутся практически на всех каналах телевидения. Там мы видим только  эти две позиции. От одних мы слышим, что не нужно никакого национального государства и в либерализме все спасение. А от других, что национальная идея у нас в кармане, только отвернемся от Запада и все само собой устроится.

Получается так, что группа экспертов, которые олицетворяет собой основные позиции относительно актуального политического момента современной российской политической истории, действует в парадигме двух мифологических ответов, каждый из которых, строго говоря, если мы внимательно к ним приглядимся, заведомо неприемлем и о которых в серьезном разговоре вообще упоминать – то стыдно. Нужно говорить о чем угодно, только не об этом. У нас же говорится только об этом и ни о чем другом.
 
Нежелание осознать содержание исторического момента

Специфика нашего момента в том, что мы максимально далеки  от возможности,  желания и воли его понять. Из этого можно сделать много выводов. Например, что мы, может быть, и не хотим его реально понять, то ли кто-то не хочет. И здесь уже возникают самые разные теории. Возможно, у нас просто нет мозгов, и мы пребываем в помутнении сознания. Возможно, кто-то специально конфигурирует полемику экспертов и политиков таким образом, чтобы она протекала в заведомо тупиковом, никого ни к чему не обязывающем ключе. Этого тоже нельзя исключить.

К парадигме национальной истории

Теперь конструктивное предложение. Предлагается осмыслить актуальный политический момент в современной русской истории по ту сторону двух неадекватных мифов – как либерально-западнического, так и патриотического. Если мы по-настоящему осознали, поняли, вдумались в неадекватность преобладающей постановки вопроса, мы  уже тем самым существенно приблизились к сути проблемы.

Но для того, чтобы осмыслить актуальный политический момент современной российской истории, нам надо иметь перед глазами парадигму национальной истории. Тут мы уже начинаем пробиваться к сущности.

Почему мы не можем корректно сформулировать вопросы о текущем положении России в мире и внутри нее самой? Потому что у нас нет консенсусной парадигмы истории. Парадигма истории – это вещь, целиком и полностью зависящая от культуры, и  соответственно, идеологизированная.

Судьба советской исторической парадигмы

Советское общество имело свою парадигму русской истории. Это было неуклюжее, безжалостное, параноидальное втискивание  русской истории в парадигму марксистского представления о смене формаций. Концы с концами там вообще не сходились, но, тем не менее, четкая и строгая схема исторического процесса была – первобытное общество,  рабовладельческий строй, феодальный строй, капиталистический, потом социалистический, потом это должен был наступить коммунистический. Следы этих формаций марксисты обнаруживали и в России. Эта теория слабо стыковалась с объективными данными русской истории, но это, может быть, не так важно, потому что история – это же не совокупность позитивных атомов, история – это гуманитарная социальная дисциплина, наука, где субъективные факторы имеют огромное, решающее значение.

Марксистская модель русской истории получила жестокий удар во время событий 1991 года, когда, претендуя на посткапиталистический характер социалистической цивилизации, советский строй оказался не социалистическим обществом, следующим за капитализмом, а девиацией исторического развития в непонятно какую сторону. Советская история, советская парадигма истории рухнула.

Конечно, на ней сформировалось старшее поколение преподавателей. До сих пор многие преподаватели (в тайне) верят в формации, в буржуазный строй, в феодализм  применительно к русской истории и, так или иначе, оперируют с этой  парадигмой. Но на ее конце, там, где должен быть либо коммунизм, либо продолжение социализма, находится некая зияющая дыра. Эта историческая парадигма имела бы, действительно, оперативное значение, была бы релевантной, если бы социализм длился бы по эту пору.  Но когда она была опровергнута логикой социальной истории, которую уже невозможно было игнорировать, она утратила  свою  релевантность в качестве приемлемой методологической концепции, эпистемы.

Те, кто вопреки всему, желают пользоваться марксистской парадигмой истории и далее, должны ответить предварительно на такой вопрос: почему после 70 лет исступленного строительства социализма, что унесло так много жертв, в условиях жестко тоталитарного строя, общество вновь в одночасье рухнуло в дичайшие формы самого разнузданного омерзительного капитализма со всеми его «прелестями» – казино, лакеями, гламурными олигархами, проститутками, гигантским андерклассом в 5 миллионов (людей, живущих в России под чертой бедности), катастрофическим расслоением общества, беспризорниками и т.д.. Три поколения билось за социальный идеал, сколько миллионов людей уничтожили. И для чего? Чтобы смотреть на Дерипаску, Канделаки, Ксению Собчак и Абрамовича с Прохоровым? Явно как-то не сходятся концы с концами в марксистской парадигме.

Значит, для того, чтобы снова принять во внимание марксистский подход к русской истории даже в качестве гипотезы, его сторонникам предстоит проделать колоссальную методологическую работу по пересмотру его основных моментов. И, скорее всего, если когда-нибудь такая работа будет кем-то полноценно осуществлена, мы увидим явно какой-то новый марксизм. В противном случае, в том виде, в каком он есть, марксизм просто нерелевантен и экспликативной ценностью не обладает.

Сожжение либеральной эпистемы: конец Сороса

Какое другое понимание, какая другая парадигма русской истории, кроме марксиcтской, у нас есть? Попытка внедрения другой – на сей раз либеральной – парадигмы русской истории была предпринята в 90-ые годы. Фонд Сороса издал гору учебников, где русская история представлялась совокупностью дикарских недоразумений, кровавых заблуждений, тоталитарных деспотических режимов, рабского народа, лижущих державный  сапог властвующих самодуров. По Соросу, так в России было всегда, пока не пришли академик Сахаров и Елена Боннэр (это как бы «Адам» и «Ева» нового либерального этапа) которые открыли всем глаза, обещав: сейчас мы научим вас правам человека, мы научим вас демократии. Ну и их «пророк» Валерия Новодворская. Вместе они создали новый, правильный мир. Русская история начинается с Сахарова, Боннэр, Новодворской и гуманитарных поставок ношеной одежды (гуманитарная помощь), а все, что до этого, это только прелюдия к их появлению, кровавая, черная прелюдия авторитаризма, жестокого монархизма, Ивана Грозного, убивающего своего сына, кровавых большевиков, которые ничем не отличаются от кровавых царей, вечный цикл держиморд, сменяющих один другого, история города Глупова.

Попытки утвердить в качестве исторической эпистемы эту соровскую версию предпринимались вполне серьезно. Некоторые наиболее вменяемые учителя просто жгли эти учебники, не просто выбрасывали, а жгли с ненавистью. При Гайдаре и Козыреве их завозили партиями и насильно пытались внедрить именно эту парадигму русской истории.

Формально она была довольно  стройной: тысяча лет кровавой неразберихи (прелюдия) и (наконец-то!) начало диссидентского движения в России. Вместо Достоевского – «Доктор Живаго». Не противоречивая концепция, с ней можно было работать, но она как-то не произвела ни на кого впечатления. В наше время попытка внедрить нечто подобное еще раз, будет небезопасной для тех, кто попытается. Хотя фрагменты этой парадигмы можно иногда услышать и на телевидении – когда выступают, например, представители Высшей школы экономики – такие как Марк Урнов или Гонтмахер. А для авторского коллектива радио «Эхо Москвы» эта версия считается непререкаемой догмой. Венекдиктов, Латынина и Альбац убеждены, что это правда в последней инстанции. И все же это сегодня скорее недоразумение, нежели историческая парадигма.

У гораздо более серьезной советской исторической парадигмы, которая потерпела катастрофу, был развит концептуальный аппарат, разработанная методология. Но она подгнила и стала неприемлемой. Тем не менее, именно она сформировала целое поколение ученых. Остатки этой парадигмы то здесь, то там встречаются и сейчас. Но сегодня она при всех усилиях не может дать нам картину русской истории, ставя нас в дурацкое положение, когда мы объясняем прошлое с помощью модели, которая только что на наших глазах доказала свою несостоятельность. При этом, самое главное, мы не учитываем, даже не пытаемся осмыслить природу этой несостоятельности. Когда мы  потеряли марксистское государство, то вместе с этим государством мы потеряли марксизм и марксистскую логику истории.

Значение и история

Итак, сегодня отсутствует парадигма русской истории (в том числе политической истории), которая  позволила нам идентифицировать, локализовать актуальный политический момент. Русское прошлое есть, а внятной русской истории нет. Мы можем перечислить исторические события, назвать последовательность царей, вспомнить, что было Московское царство и Смутное время, потом избрание Романовых, церковный раскол, потом Петр, Екатерина, Суворов, Кутузов, декабристы, Распутин, потом пришли коммунисты, потом мы запустили Гагарина в космос, потом пришел Ельцин, потом пришел Путин. Все. Но это не история.

Это не называется историей, потому что мы, перечисляя события, имена и даты, мы не способны выстроить их в логичную систему, которая объясняла бы их значение, их смысл. А то, что не имеет объяснения, не содержит в себе никакого содержания. Это нечто пустое, как атомарный факт, который долго искали позитивисты и Витгенштейн(2), и обнаружили, наконец, что его просто не существует.  То есть, если мы даем описание события, но не даем его интерпретации, значит, это событие не обретает для нас никакого значения. Мы можем подробно и досконально описать какое-то событие в деталях, в красках, но, если мы не придаем ему значения, если мы это значение не связываем с системой других значений, значит, это не историческое событие, у него нет места в истории, у него нет исторического смысла.

Нам жизненно необходима сегодня реконструкция российской истории. Без нее у нас нет, и не будет возможности корректного определения исторического момента, в котором мы находимся.

Парламент – не место для политических дискуссий (Б.Грызлов)

Принимая активное участие в публицистических программах, полемиках, вращающихся вокруг актуальных вопросов  современной российской политики, я пришел к выводу, что тот хаос, с которым мы имеем дело, не имеет шансов разрешиться в режиме общественных споров. Уже в силу того обстоятельства, что данная атмосфера совершенно не предрасполагает к  действительно серьезному выяснению смысловых конструкций. В определенный момент мне стало очевидно, что сейчас наиболее важным было бы сосредоточиться на научной проблематике и на сфере образования.  Наука и образование – особенно в области гуманитарных и социальных дисциплин – и есть то пространство, где транслируются и в некоторых случаях созидаются парадигмы и эпистемы социального знания. Сегодня без этих парадигм мы просто не сдвинемся с места.

Прежде,  чем  у нас начнется политика, вместо того позора, который называется этим именем сейчас, у нас должна быть политология, философия политики, социология политики. Политология сегодня гораздо важнее, чем политика. Чем меньше сейчас происходит что-то в (такой) политике, чем меньше политических  баталий будет идти, тем лучше. Путин это интуитивно понимает и постепенно деполитизирует российское общество. И это очень хорошо. Деполитизация – это и разбор на составляющие уродливых «политических» образований в стиле 90-х, но также и создание откровенно неполитических образований типа «Единой России» или «Справедливой России», где вообще не ночевала никакая политическая мысль. И это правильно. Потому что, если бы она ночевала, она была бы, в наших условиях, бредовой. Слава Богу, что там полный ноль, полная пустота. Эта пустота позволяет сосредоточиться больше не на публичных политических дебатах, которые всегда подверстаны под конкретный момент, а заняться парадигмальными аспектами, перейти от политики к политологии и философии политики.

Нам – хотя бы в общих чертах – необходимо воссоздать, то, чего у нас нет, то есть более-менее объективный консенсус относительно структуры русской политической истории -- пока без знаков и предпочтений, без оценочных суждений.

Государство и народ: два полюса социальной и исторической эпистемы

В русском обществе на протяжении всей истории мы видим четкий дуализм государства и народа, более резкий, более четко выделенный, более диалектически заостренный, чем во многих других обществах.  Нечто подобное есть везде, но в русской истории это выражено чрезвычайно выпукло. Высшие классы (касты, сословия) есть везде. Традиционно к ним относятся жрецы и воины, а ремесленники и труженики представляют собой такое низшие классы (массы). Классовая стратификация наличествует в любом обществе. В русском обществе такое деление выражается еще более ярко в противопоставлении государства (правящий класс) и народа. То есть русские верхи и русские низы находятся друг с другом в постоянной социокультурной оппозиции. Приняв дуализм народа и государства за рабочую  гипотезу можно двинуться дальше.

«Русь» и «славяне»

Русская история, как мы ее знаем, начинается с призвания Рюрика. С прихода Рюрика начинается известный нам период русской государственности. И сразу ставится вопрос - кто является носителем государственности в тот период? Носителем государственности  является пришедшая с Рюриком дружина. Местные автохтоны, так называемые «земские бояре», которые представляют племенную или городскую аристократию догосударственного периода, начинают входить в трения с приехавшей варяжской дружиной, либо интегрируются в нее, либо, наоборот, нисходит на позиции социальных низов.

Так возникают два полюса «Русь» и «славяне» – их выделяли на первом этапе русской государственности историки Н.М.Карамзин(3). и Л.Н.Гумилев(4). «Русь» – это совокупное название пришедшей с Рюриком варяжской дружины (Гумилев считает, что это были этнические германцы). Славяне – это местные жители, часть многочисленного славянского племени, расселившегося в VI-VIII веках по огромной территории от Балкан, Пелопонеса и Фракии до Прибалтики и Среднерусской равнины. Вот из этих двух полюсов складывается историческая пара славянский народ  и русская государственность. Некоторое время «русское» и «славянское» не совпадают фактически, позже все начинают называть себя «русскими», но структурный дуализм сохраняется в паре государство-народ.

Давайте продлим эту историческую двойственность – уже как метафору – на остальные периоды русской государственности.

Много столетий мы называем русским – и народ, и государство – откуда «Россия». На первом этапе народ назывался «славянами», а власть – «Русью». В терминах Парето можно отождествить с таким условным понятием «Русь» – политическую элиту, «славяне» же будут означать «массы» в социологическом смысле. Мы получили противопоставление между полюсом политической элиты, «Русью», которая несет в себе порядок, логос и государственность, с одной стороны, и народом, «славянами», которые несут в себе преобладающий культурный тип, язык, миф. В западноевропейской истории также есть выделенный нами дуализм, но он прослеживается не столь остро. Между народом и  государством существует более очевидная обратная связь и сам порядок является более или менее однородным, захватывающим элиты и массы. В нашей же истории почти с самого начала мы в видим два регистра социально-политического существования.

Русский логос и славянский мифос

Социально-политическая топика, социокультурная топика удваивается. Есть история  - по линии «Руси», есть история – по линии «славян». Русь – это системное (почти механическое, упорядоченное) развитие  социального логоса. Действительно, чтобы защитить, укрепить и отстоять государство, необходимо создать жесткую систему сбора налогов, обороны, построить централизованную сеть дорог, отладить систему управления. Для этого надо иногда резать по живому, жестко настаивать на своем, пускать в ход «железные тиски государства» (по выражению одного из персонажей романа Пимена Карпова «Пламень»(5))

И есть живущий в мареве  мифов, сновидений, ежедневных трудов, сложных и невнятных чувств народ с совершенно другой повесткой дня. Создается впечатление, что между государством и народом был заключен какой-то фундаментальный спор еще  на самых первых этапах русской истории. И нельзя исключить, что именно  этот спор – полудоговор-полусоперничество и составляет искомую парадигму русской истории.

От Киевской Руси к Московской

На уровне государства («Руси) мы видим эволюцию – вначале великий князь и его дружинники организуют остов общей государственности. Потом расплодившаяся «Русь» в виде удельных князей, начавших бесконечные – вполне германские – распри, приводит Россию к краху. Потом начинает монгольское нашествие и возникает новый порядок, где над политической элитой «Руси» и соответственно над бедными славянами надстраивается еще и ордынская ханская аристократия, государственность Золотой орды, раздающей князьям ярлыки на княжение. Опять – внешний порядок, внешняя надстройка государственности, а внизу живут, ходят, рожают детей, сажают хлеб –  все те же самые люди, «славяне», народ. Потом приходит освобождение от татар и настает период  Московского царства.

Здесь начинается новый цикл. Ославянившаяся «Русь», потомки Александра Невского, соединяются с энергиями тюркско-монгольского, степного импульса.

И тут впервые мы видим отчетливый восход полноценной национальной идеи, где социальный дуализм между «Русью» и «славянами», между государством и народом, приобретает характер мессианского договора.  Эта идея – Москва-Третий Рим. 

До сих пор, пожалуй, именно эта идея и является образцом того взаимопонимания, которое теоретически возможно между (русской)  государственностью и (славянским)  народом.  Колоссальная энергия народа, его глубинный вскормленный снами земли миф, воплощается в государственную идею, которая чутко улавливает эти настроения и связывает государство с достижением мессианской мистической цели – великой цели, превосходящей обычное структурно-логическое управление государством.

Иван Грозный  не случайно является в памяти нашего народа архетипической фигурой. Он воплощает в себе тот период русской истории, когда, оставаясь разными стратами, представители народа и государственности находят общий консенсус, входят в резонанс. В этот момент происходит колоссальный подъем и начинается формирование того, что называется «Святая Русь».

В этот момент Русь действительно становится святой, потому что она перенимает у Византии эстафету последнего православного царства, которое, как известно, противостоит приходу антихриста согласно Второму посланию святого апостола Павла к фессалоникийцам, где дается объяснение христианской государственности и функции царя, императора как  катехона, как «удерживающего», как самодержца. Эта византийская миссия  переносится на русских как народ и как государство, на русского царя, на русскую церковь. Русский (то есть «славянский») народ, который всегда тайно, вопреки верхней надстройке, вопреки Рюриковичам и татарам, сосредоточенно думал о чем-то своем, поворачиваясь спиной к барину, который от него что-то требовал (пахать землю, платить оброк, идти куда-то воевать, что-то строить). И вот тут русская мечта начинает реализовываться уже в государственной сфере. Здесь свершается альянс, брак народа и государства.

Мы видим мобилизацию, мы видим военные завоевания, мы видим потрясения и главное, – рождение представления о Святой Руси. Русь становится святой  после того, как мы освобождаемся от Орды, но мы освобождаемся от Орды в тот же самый исторический момент, когда падает Константинополь.

Это очень ключевые события в нашей истории. Русь оказывается в средине XV века единственным политически свободным, мощным царством, где государственная религия – Православие. Отсюда рождается идея «translatio Imperii», что на латыни означает «перенос империи». Согласно ей, Империя, Рим кочует от Первого Рима ко Второму –  Константинополю, от Второго Константинополя – к Москве. Идея Москва-Третий Рим – это отправная точка русской истории, где в полной мере проявляется не формальное, но сущностное единение между Русью и славянами. Не понимая значения этого периода, не беря этого момента в качестве фундаментального и основного, трудно достроить логику последующих событий и осознать вектор развития предыдущих.

Московское царство – вот что нужно считать высшим пиком. После периода Ивана Грозного снова начинается постепенное разделение «Руси» и «славян», государства и народа.
Мы сейчас поймем, почему еще один период в России, еще один политический деятель вопреки всей официальной пропаганде до сих пор столь памятен нашему народу.

Раскол как социологическое явление

Диалектика русской истории показывает нам приблизительно следующее. После XVI века, синтез между народом и государством начинает постепенно утрачиваться. В ранний романовский период он поддерживается, это еще Московская Русь, но уже близка эпоха  раскола и реформы Петра Первого, которые заново разведут «Русь» и «славян», или государство и народ, по разные стороны баррикад.

Раскол был настоящей катастрофой русской истории. История раскола имеет несколько фаз. Вначале патриарх Никон стремится создать русскую православную империю – православный религиозный империализм. Старообрядцы, последователи Аввакума, которые тоже являются сторонниками православного империализма, считают, что надо полностью сохранить все особенности Русской церкви (включая обряды, обычаи, древние редакции богослужебных книг и т.д.) как единственно истинной и спасительной, чем от всех остальных православных церквей. Это не удается выдержать. Мы имеем две патриотические, консервативные силы. Один империалист Никон, другие – фундаменталисты, традиционалисты русской партии Аввакума, старообрядцы. Никон ближе к государству, Аввакум к народу. Никон, мордовский крестьянин, интегрируется в «Русь», Аввакум остается со «славянами». Вначале они действуют сообща во имя восстановления духовного единства Руси в кружке боголюбцев, к которому принадлежат и тот и другой. Но вскоре, сталкиваются в непримиримой схватке(6).

В результате побеждает третья сила. Мы думаем, что победил Никон. Но Никон был низложен в 1666-67 гг. И вместо него пришли, по сути дела, агенты влияния  Ватикана – Паисий Лигарид, Арсений Грек и другие  «гайдары» и «чубайсы» XVII века, которые сказали: «хватит, с русской самобытностью заканчиваем, анафематствуем Стоглавый собор, который лежал в основе идеологии Москвы-Третьего Рима, и отражал настроения эпохи Ивана Грозного, золотого века Московской государственности, подверстываем обряд под новогреческие образцы».  Стоглав был анафематствован, Никон низложен, старообрядцы прокляты еще более жестко. В конечном итоге, путь западническим реформам Петра Первого был открыт.

Церковный раскол отправляет народ, сознательный «народ», носителей народной идеологии к староверам. А пассивная часть «славян» покоряется государству против воли.

Это раскол не только церкви, но и народа. Тот народ, который не хотел подчиняться бежит на Дон. И не случайно в казачестве такое сильное влияние имело старообрядчество.

Старообрядчество – это русский народ, который стоит в своей русскости.

Русский народ делится на две части. Одна (меньшая) часть русского народа стоит, а другая (большая) – которая  ползает. Но и та, которая ползает, она ползает не просто так, но в своей русскости, в своей славянскости. Она просто не может встать, она расслаблена у нее парализована воля. Но даже, если она будет ползать,  все равно она будет по-русски ползать. Это важная, не надо ею пренебрегать. Ее надо любить, но в тоже время и лечить. Как лечат и любят дорогих, но заболевших людей.

Но вот те люди, которые отстаивали с XVII века собственную идентичность жестко и последовательно, это были старообрядцы, которых по разным подсчетам в XVIII веке было около трети населения. При этом показательно, что в старообрядчестве, вообще не было представителей высших классов – преимущественно простые крестьяне, то есть простые русские люди, низшее сословие, то есть народ, «славяне».

Новые варяги и сбой веков в XIX столетии

После Петровских реформ, которые хорошо известны, появляются «новые варяги», опять немцы – Анна Иоанновна, Бирон. Наша  политическая верхушка снова становится замкнутой в себе «Русью», на народ не обращает никакого внимания, начинает воспринимать его как колониальная администрация.

Если посмотреть на галерею лиц XVIII  века, то среди аристократии мы не то, что с бородой, но даже с усами людей не увидим. Все выбриты строго на латинский, европейский манер, одеты в кальсоны, с париками на голове,  коса собрана в хвост.  Даже визуально образ «Руси», политический элиты, уже фундаментально расходится  с образом  народа. А мужиков с бородами в русском платье в XVIII веке при Анне Иоанновне в Санкт-Петербург не пускают вообще. Они должны либо переодеться, либо жить где-то за пределами города, чтобы  не портить барам жизнь своими славянскими рожами и своими бородами. Петр бороды велит вообще срезать. Смысл этого кощунства в том, что славянскость (народность, русскость) воспринимается теперь приблизительно как африканскость американскими рабовладельцами, плантаторами из Южных Штатов.

Отсюда начинается самое страшное крепостничество, эпоха западнических реформ XVIII века. Кое-какие элементы закрепления крестьян за землей, исходя из целесообразности защиты государства,  были еще и при Грозном, но настоящее, дикое крепостничество – это как раз XVIII век. Период XVIII века является самым современным, самым модернизированным этапом русской политической истории, намного более современным чем XIX век, не говоря же о ХХ веке. Русская история не имеет прямой логики, она не имеет поступательного развития. В ней мы сталкиваемся с веками, которые в по своему смыслу опережают следующие за ними. Дальше следуют века, наоборот, движения назад. XIX век в русской политической истории является шагом назад – к народности, к старине.  Первая  четверть века при Пушкине – мода на бакенбарды, усы, но к середине XIX века на портретах русской политической элиты, аристократии, а потом уже и царей мы видим полноценных русских бородатых людей, полностью соответствующих визуально представлению о нерасчлененном образе аристократов и народа прежних эпох. Русь снова делает шаги навстречу славянам. Отсюда разночинство, народное просвещение и, наконец, освобождение крестьян.

Вся культура становится все более и более «славянской», «народной». В салонах при Пушкине уже вводится новейшая мода –  говорить по-русски, а не по-французски(7). Конечно, все еще говорят и мыслят по-французски, но уже можно услышать русские слова в разговорах аристократии, и люди не боятся, что их примут за лакеев. Еще более последовательно в сторону народа движутся мыслители славнофильского кружка.

Большевики и Ereignis

Доходим до 1917 года. Это великий переломный момент русской истории. Несмотря на мощную инфильтрацию народного сознания (мифа) в аристократическую «Русь» (логос), несмотря на все внимание со стороны «Руси» к «славянам», формулы, благодаря которой можно было бы соединить народ и государство в общем  порыве, аналогичной идее «Москвы – Третьего Рима», фатально не находится. Несмотря на то, что уваровская формула– Православие, Самодержавие, Народность – многообещающе, она не смогла сплотить снова элиты и массы. Многие представители власти не восприняли «народность» всерьез. Какая там «народность»? Эта черная кость должна пахать и молчать. Ее можно купить, продать. Отношение к крестьянству, к народу было очень высокомерным еще и  XIX  веке. Но постепенно по мере того, как народность становится элементом общегосударственной программы, государство поворачивается лицом к народу, к русскому народу, к русской традиции и к русским мифам. Отсюда возникает всплеск русской романтики, наши великие композиторы которые берут за основы своих произведений фольклорные народные сюжеты. Реабилитируются легенды, которые были либо достоянием староверов, как легенда о граде Китеже, либо исповедовались сектантскими народными массами. В XVIII веке никакого града Китежа не было. Это была старообрядческая легенда, и паломничество к Светлояру совершали исключительно старообрядцы. Ее ввели в культурный оборот лишь в XIX веке по славянофильским соображениям.

Миф рвался в логос, и логос не ставил этому непреодолимых преград, прислушивался к мифу, вглядывался в него. Именно в этот период А.Н.Афанасьев собирает и систематизирует русские сказки, предания и легенды, восстанавливая некоторые аспекты древней славянской мифологии(8).

Но тем не менее окончательного воплощения в финальном синтезе эти глубокие интуиции не получили. Философия и культура  Серебряного века от софиологов до Блока, Есенина и Клюева находилась, казалось бы, на расстоянии вытянутой руки от окончательной формулировки той идеи, которая объединила бы власть и народ в новом мессианском порыве. Николай Первый окружал себя мистиками и представителями народных глубин (такими как Распутин). Он еще не понимал народ, но начинал его любить, очаровывался им. Народ получал образование, активнее включался в жизнь государства. Нащупывался и новый идеологический проект, где через Мережковского, справа, а через народников и эсеров слева, высокая  мистика и стремление к социальной справедливости сливались в общей мессианской русской славянской утопии – в образе крестьянского рая. Появлялись теории согласования народа и государства, а также идеи создания альтернативного государства, народного государства, либо перехода властвующей элиты на сторону народа.

И вот приходит время «события», Ereignis по Хайдеггеру. Происходит Октябрьская революция, которая по началу многими воспринимается как «то самое», как начало «мессианской эры». В этом моменте воплощается вся та гигантская энергия народа, которая копилась веками и не находила выхода при отчужденной послепетровской системе, в светской России. Многие знаки Революции расшифровывались народом в духе ожидания начала «нового цикла», установления «рая на земле». Именно так понимали революцию Клюев, Есенин и Блок в его поэме «12». А.Платонов блестяще описывает метафизику русского «магического большевизма», увиденного глазами такого русского мессианства глубинного в книгах «Чевенгур» и «Котлован»(9).

Сталин – народный царь

Показательный момент – при большевиках столица переезжает из западнического Санкт-Петербурга в Москву, вместо «Третьего Рима» создается «Третий Интернационал».  Марксизм и большевизм перетолковываются массами в рамках своей мессианской парадигмы. «Славяне» думают, что вся деятельность большевиков и комиссаров – это попытка построить по настоящему народное государство, государство, которое было бы проекцией мифа, рожденного народом. Сами марксисты, однако, понимают все совершенно иначе.

Напомню, что лозунг «Земля – крестьянам!» - это лозунг эсеровский, лозунг, совершенно не имевший никакого отношения к большевикам. Это была тактическая уступка Ленина и Троцкого для того, чтобы просто обмануть левых эсеров при формировании Советов и Учредительного  собрания. Эсеров, до конца, обмануть не удалось, пришлось разгонять Учредительное собрание.

Большевики действовали, исходя из своих параноидальных   марксистских моделей, но воспринимались они и их действия совершенно в иной системе координат.

Народное начало, который проявляется во всю мощь на первом этапе, а потом затухает  в конце 20-х годов, позже находит центр кристаллизации в фигуре Сталина. Сталин не случайно многими сравнивается с Иваном Грозным. Кем бы он ни были тот и другой в действительности – жестокость их никто не помнит, а, если кто и  помнит, то может быть в тайне и благодарит за нее – они прочно вошли народный миф о «грозном народном царе». В бессознательном существуют другие закономерности, нежели в области сознания.

Сталин воспринимается как русский царь, настоящий народный русский царь, сопоставимый только с другим русским народным царем, тоже довольно жестоким человеком, Иваном Грозным. Народная душа голосует за Иоанна Васильевича Грозного и за Сталина. То как затрагивает нас Сталин, то, как затрагивает нас Иван Грозный, нас не затрагивает Александр Невский.

Тем не менее, постепенно после смерти Сталина снова начинается отчуждение государства от народа. Формируется новая политическая элита – новая «партийная Русь», состоящая из бюрократов, перерожденцев, начинается омещанивание социализма, предсказанное еще Достоевским.

Конец СССР

Последний этап русской истории – это крах коммунистической модели. Этот крах двойной – и с точки зрения марксистского логоса, это очевидно, и с точки зрения того народного мифа. Свобода народа грезить о том, что это его государство, стала испаряться. В позднее советское время уже никто не считал, что это его государство, оно стало чужим. Но такого государства, пример которого нам показали  Ельцин, Гайдар, Козырев, Абрамович и Березовский, мы тоже явно не хотели.

Вероятно, мы хотели, чтобы государство было более народным и менее бюрократичным. Но не тем, чтобы еще дна «новая Русь» – на сей раз в лице либеральной олиграхической реформаторской прослойки снова  как в XVIII веке, загнала русский народ, все население в состояние тотальной, непролазной кабалы и еще под визги искусственных звезд, сомнительные с этической и рациональной точки зрения киноистории Тарантино и безудержное хамство «новых русских» господ, продающих страну. Освободившись от коммунистической системы, в качестве компенсации получили возможность смотреть по MTV программы с Бивисом и Батхэдом. Это, конечно, серьезная компенсация. У нас больше нет экономики, нет огромных кусков территории, нет 20 миллионов русских, брошенных за границей на растерзание русофобских режимов, нет социальной системы, зато у нас есть Бивис и Батхэд. И, в принципе, по большому счету, это, наверное, то последнее, что отключат. Остановятся троллейбусы, застрянут лифты, дороги занесет снегом, но телевидение будет вещать. Все может встать, но телевизор обязательно будет. Поэтому, видимо, оставят и электричество, но подведенное только к телевизору. Остальное никого не интересует, потому пока массы интенсивно  поглощают «чужие сны», они не опасны. Стоит отключить вещание, и они начнут, глядишь, думать самостоятельно.

Это работает – it works. Посмотрел ящик, легче стало. Многие уже не отрываются от него, бдто ами живут где-то внутри него.

Путин: движение на месте
 
Несмотря на то, что мы мало говорили о Путине и Медведеве, – то есть почти вообще не говорили о  них – мы описали в самых общих чертах тот топос в социально-политической истории, где сейчас мы находимся и без которого мы просто ничего не могли бы сказать о Путине и Медведеве.

Итак, каково место в этой картине Путина и его политики?

Путин прекратил продвигаться в этом направлении, в котором мы шли в 90-е годы. Он не предложил нам двигаться в каком-то другом направлении. Он сказал: «все, хватит, мы, считайте, дошли, куда шли, теперь здесь  останавливаемся и стоим». Периодически его спрашивают: «А когда мы снова пойдем?» Путин рассудил: чтобы больше не спрашивали, давайте назовем то, как мы стоим, «движением вперед».  И в какой-то момент на вопрос: «Когда пойдем?», он принялся отвечать: «Уже пошли!». «А куда?» -- «Вперед!» – отвечает Путин, не моргнув глазом, потому что на самом то деле мы стоим, и «вперед» может означать все 360 градусов, куда можно посмотреть стоя. А так как вокруг нас что-то движется — и само не знает, куда оно движется (постмодерн все-таки!) – то создается полная иллюзия полноценного движения.

Если говорить более серьезно, то Путин остановил процесс, который очень быстро привел бы Россию в бездну. Потому что при Ельцине в конце 90-х годов «под Бивиса и Батхэда» у нас потихоньку чуть не отложилась Чечня. Дальше окончательно пополз бы  Северный Кавказ. Уже подготавливал свою государственность Шаймиев в Татарстане и Рахимов в Башкирии. Национальные республики объявляли одна за другой суверенитет. В общем, если бы эта гульба 90-х не закончилась, то Россию как она есть, сегодня мы бы уже не имели. Путин сохранил Россию, и это немало. Он остановил процессы распада. Он  сказал:  «Всем замереть!». Не упасть и отжаться, он этого не предложил. Никто не упал – все встали на месте и стоят.

А дальше уже  настолько понравилось стоять, что люди уже начинают это стояние, это откладывание движение, это нажатие на паузу воспринимать как динамичную насыщенную жизнь. Кто-то сделал карьеру за это время, кто-то обогатился, кто-то разорился, а кого-то посадили. Но в нашей социально-политической истории мы все замерли.

Периодически кажется, что это такой теперь путь построения «новой государственности». Но государственность – это логос, это такая активная, агрессивная элита, одержимая либо волей к власти, либо другим рациональным пассионарным организующим началом. Государство строит «Русь», а «Русь» – это обязательно пассионарные властолюбцы и параноидальные интеллектуалы. Но их сегодня во власти-то и нет. Либеральные пассионарии вроде Новодворской  и Чубайса явно не прошли. «Славянских» пассионариев мы почти не поставляем, да что там, вообще не поставляем. А на нет, и суда нет, решил Путин и решили оставить, как есть.

Кризис современной русской интеллигенции

Теперь о народе, «славянах». Бессознательное народа , его мифы, абсолютно такие же, как всегда. Народ не меняется, у него те же самые сновидения. В нем работает мифологическая программа бессознательного, она имеет свою структуру, свои закономерности – но все это надо правильно считать. Кто-то должен выступить переводчиком народных грез на внятный язык рассудка. Эту работу в свое время выполняли славянофилы, а позже, творцы великой русской литературы (Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой), вослед за ними – поэты и философы Серебряного века… О чем  писал, к примеру, Блок? Он не просто любил Россию, любил русский народ, он пытался схватить структуру народной души – этой ускользающей, великой, священной женственности Руси-Софии. В образах, в картинах, в стихах, в романах , в пейзажах, в рассказах, в зарисовках  шла огромная работа духа русской интеллигенции, которая пыталась – и подчас успешно – перевести в сферу рациональных моделей, художественных образов и философских обобщений, а также политических пожеланий и идеологических систем бескрайнее и вечное содержание национального бессознательного. Кем подобная работа ведется сегодня в нашем обществе? Увы, никем.

Народ есть, его бессознательное полно, как всегда, там идут очень серьезные процессы, прокручиваются фундаментальные сновидения – но нигде в современном российском обществе нет места, где этим бессознательным занимались бы носители логоса – тонко, нежно, с любовью погружаясь в его подземные лабиринты, пещеры, волшебные царства – золотое, серебряное, медное и железное, в поисках скрытых там сокровищ. Никто не пытается  выстроить переходник, операционную матрицу между нашим сознанием и нашим бессознательным, между народом и властью, между «славянами» и «Русью».

Пустая клетка

Власть догнивает или, скажем мягче, все подмораживает и подмораживает – сама по себе. Народ «хорошо сидит» – сам по себе.

Лет 15 назад, можно было говорить о политическом моменте как о борьбе сил «прогресса», движущихся вместе с Ельциным  реформаторами в сторону Запада, и сил «остановки прогресса», которые возмущались этому курсу и ставили ему палки в колеса – как только могли. Было приблизительное деление на «реформаторов» и «красно-коричневых». У одних политической программой было движение в постмодерн, у других – всяческое нежелание идти в постмодерн, торможение, упирание ногами, мотание головой. Сегодня налицо остановка движения в постмодерн. Но куда же тогда идти? Вполне Достоевский вопрос, вспомните Мармеладова из «Преступления и наказания»: «Куда идти, когда идти больше некуда?».

Нет решения о том, что делать дальше. И поэтому путинский и медведевский проект, включая «Единую Россию», включая все, что мы слышим и видим от власти, представляет собой  сейчас неплохо сконфигурированную пустую клетку, которую надо заполнить. И заполнить со стороны народа.

Для этого народ должен сам немножко постараться и перевести свои интуиции хотя бы в некоторое подобие интеллектуальных формул – через культуру, через философию, через науку, через образование.  С другой стороны, власть тоже должна задуматься, потому что постепенно, если это еще какое-то время продлится, то навыки мышления у нашего политического руководства совсем пропадут, потому ему кажется, что вроде все под контролем, больших вызовов нет и можно расслабиться.

У любой – даже у самой дурацкой – власти должен быть определенный рациональный проект. И он должен быть так или иначе вписан в логику русской политической истории, о которой мы говорили. Я думаю, интуитивно многие во власти понимают, что надо и модернизировать кое-что с постановкой защитных фильтров (хотя бы по китайской модели), и укреплять собственную идентичность, отстаивать геополитический сувернитет.

Повестка дня, которой нет
  
В любом случае у власти, то есть у «Руси», у современной «Руси» должна быть повестка дня – своя, государственная. Но иногда кажется, что ее, увы, нет. Вместо этого нас обрадовали тем, что от негативной и заведомо провальной повестки дня отказались. Учебник Сороса мы спалили, а самого этого спекулянта с его фондами выгнали. Это похвально, но что дальше?

Нам сказали: это все, друзья, спалили, и больше учебников не будет. Что же получается – учебников вообще никаких не будет? Советские повыбрасывали, соросовские пожгли, нужны новые учебники. Кто их будет писать – это большой вопрос, потому что сами по себе они не пишутся. Учебник – это то, что обобщает серьезный и ответственный интеллектуальный, политический, социальный процесс – обобщает эпистему, превращая ее в педагогический инструмент. Но вот именно этой эпистемы, которая бы создавала образ нашего общества, и у нас сейчас нет.

Куда идти?

Вывод из лекции такой. Социально-политическая  ситуация неплохая. Самое страшное, что было основным содержанием социально-политических процессов до Путина, то есть либерализация и вестернизация России, они не то, чтобы завершено, приостановлено. Но простого решения по выходу из этой ситуации, как сдвинуться с этого места, у нас нет. Мы знаем сейчас, куда не надо идти. Это верно. Но мы не знаем, куда надо идти.

Если никто не делает того, что должен был бы делать каждый – и каждый представитель «славян» и каждый представитель «Руси» – то это должны делать мы. Констатировав, что чего не хватает, что что-то потеряно, что что-то не сделано – надо найти, сделать, создать все это самим. У нас нет эпистемы, у нас нет пространства, где миф народа мог бы контактировать с логосом государства. Значит мы должны выковать эту эпистем и создать такое пространство.

Эта тема совершенно открытая, работы хватит на всех, не початый край. И эта работа не может быть индивидуальным делом. Над этой задачей, над этой проблемой должны работать все мы.

Примечания

(1)    Жиль Делез, Феликс Гваттари. Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения. М.: У-Фактория, 2007
(2)    Людвиг Витгенштейн. Логико-философский трактат. М., 2007
(3)    Л.Гумилев От Руси к России, М., 2003
(4)    Н.Карамзин «История государства РОссийского» Ростов-на-Дону, 1990
(5)    Пимен Карпова «Пламень», М.2004
(6)    С. Зеньковский. Русское старообрядчество. М., 2006
(7)    В. Виноградов. Стиль Пушкина. М., 1941
(8)    А. Афанасьев. Нарордные русские легенды. М.: Наука, 1990
(9)    «Магический большевизм Андрея Платонова» в А.Дугин «Русская вещь», тт.1,2, Екатеринбург, 2000