 Сегодня основными факторами общественного богатства и стабильности
становятся территориальные: качество среды и особенности местных
ресурсов, земля и население. Демократия в территориальном измерении –
это развитые горизонтальные связи, широкая местная автономия, право
распоряжаться своими ресурсами. В отличие от «трудящегося»,
ориентированного не на среду, а на предприятие, житель воспроизводит
старые качества хозяина, присущие ему ответственность и аскезу.
Во-первых, это экологическая ответственность и аскеза – самоограничение
в тех видах деятельности, которые заведомо разрушительны для родной
природы (природы в контексте «малой родины»). Во-вторых, это ориентация
на качество жизни в его социокультурном и нравственном измерении. Ему
здесь жить, и потому житель – консерватор: он ориентируется не столько
на то, чтобы покорить и переделать, сколько на то, чтобы сберечь. Как
показывает мировой опыт, усиление роли территориального принципа
сопровождается значительными изменениями в статусе и поведении
молодежи.
Навязываемые сверху модернизации обычно сопровождались не только растущей национализацией – огосударствлением промышленности и ресурсов, но и «национализацией» молодежи, ее противопоставлением в качестве проводника «авангардных» решений «косному» провинциальному большинству и старшим поколениям. Территориальный принцип существенно меняет условия социализации молодежи: все большую роль в этом процессе играют «инвариантные» нормы морали и культуры по сравнению с изменчивыми, «морально-стареющими» нормами научно-технической рациональности. Наступление постиндустриального общества, основанного на примате территориального принципа над отраслевым, ознаменовалось «реваншем провинции» и возрастанием престижности провинциального образа жизни. Общим цивилизационным признаком постиндустриального общества является тенденция к снижению неэквивалентного обмена информацией между центром и периферией, ибо оказалось, что именно последняя обладает наиболее дефицитными ресурсами, к каким сегодня в первую очередь относятся сбереженная природа и сбереженная мораль. Прежде «больным человеком» индустриального общества считался неприспособленный к новой «технической рациональности» и ритмике провинциал, в особенности крестьянского происхождения. На Западе, а затем и у нас, целые научные направления – социология труда, промышленная психология, теория управления выросли, отталкиваясь от этой центральной проблемы «неадаптированности к прогрессу». Корни современного «внутреннего расизма» – высокомерного третирования народной культуры и традиции, провинциального большинства в целом, скрыты именно здесь.
Однако со временем перспектива стала смещаться. В частности, социология труда обнаружила, что горожане третьего-четвертого поколения начинают испытывать острую аллергию на массовые профессии. Возникла настоящая угроза депопуляции этих профессий, где с годами все острее стал ощущаться дефицит рабочей силы, ее постарение и другие деформации, связанные с общим падением престижа исполнительского труда.
Процессы разрушения трудовой, семейной и гражданской этики зашли так далеко, что это стало угрожать дезинтеграцией общества, с одной стороны, все более разрушительными техническими катастрофами – с другой. Господствующая в индустриальном обществе техническая парадигма и общий прогрессистский утопизм ориентировали на возрастающую замену «ненадежного» человека надежной автоматикой и другими «отлаженными механизмами».
Современное «постмодернистское» прозрение касается самого главного – роли человека в качестве ведущей антиэнтропийной силы. Любой вид деятельности невозможно алгоритмировать; «нестандартные ситуации» множатся, порождая возрастающую зависимость от человеческой смекалки, находчивости, инициативы и творчества. Человек пришел в этот мир не для того, чтобы в конечном счете уподобиться машине; его призвание состоит в том, чтобы наиболее вероятные события – хаос и разложение – сделать менее вероятными, а всегда дефицитные порядок и гармонию – все же более вероятными. Это старые истины. Но сегодня их приходится переоткрывать в борьбе с нигилизмом технического разума, готового перечеркнуть здравый смысл, опыт и интуицию бесчисленных человеческих поколений. В частности, вместо простой корелляции между ростом образования и ростом производительности стала наблюдаться более сложная зависимость: не сам по себе рост образования и квалификации обеспечивает производительность и качество, а лишь в сочетании с ценностным фактором – трудовой моралью.
«Вечные» ценностные факторы оказались незаменимыми. Открывшая это социология стала эволюционировать в «неоконсервативном» духе, реабилитируя многие из тех «архаичных» качеств, которые прежде она столь высокопарно третировала. Обнаружился, между прочим, тот парадокс, что основным резервом индустриальной цивилизации в широком смысле стали выходцы из крестьян, горожане в первом поколении.
Угловатые и косноязычные, они сохранили главное – трудовую этику и традиционную аскезу, без которых никакое усердие немыслимо. Если развитие общества на прежней индустриальной стадии было основано на соединении естественнонаучного и, в первую очередь, технического знания с материальным производством, с деятельностью «трудящегося», то перспективы постиндустриального общества связаны с соединением социально-гуманитарного и экологического знания, с одной стороны, вечных истин морально-религиозного характера, с другой стороны, с деятельностью нового общественного субъекта – жителей. Они защищают и возрождают то, что так безответственно растрачивал «отраслевой» или «технический» человек предыдущей эпохи. Евразийский проект должен строиться с учетом этой новой парадигмы общественного развития; тогда свойственный ему консерватизм будет свободен от упреков в ретроградности.
Логика евразийского проекта, в отличие от атлантического, требует воспроизведения историзма в какой-то новой форме: воспроизведения глобальных мироустроительных упований, связанных с образованием оригинальной цивилизационной модели. В отличие от атлантической стратегии «рассасывания и втягивания» – рассасывания старого («азиатского» и «социалистического») наследия и втягивания наиболее мобильных элементов в европейскую цивилизационную систему, евразийская стратегия требует, напротив, кристаллизации и обособления. Она рассчитывает не на пяти-шестипроцентный слой предпринимательской элиты и тяготеющую к ней четверть населения (в основном молодого), а на основную массу. Для этой массы и индоевропейский миф о «младшем брате», и христианский миф о «блаженстве нищих духом» не принадлежат к отжившему наследию – она и сегодня способна воодушевляться только на их основе. Но это вовсе не означает отступления к прошлому и изоляцию от современной постиндустриальной цивилизации. Это означает, что ответ на вызов времени, освоение среды рубежа 2-3 тысячелетий нашей эры будет происходить путем перегруппировки наличных духовных и материальных сил, посредством подтверждения архетипических упований, а не разрушения их и формирования очередного «нового человека». Как известно, большевистская стратегия прорыва в новый мир не предусматривала места в нем тогдашнему большинству населения – крестьянству и мещанству, причисляемым к враждебной социализму «мелкобуржуазной стихии».
Сегодня западническая стратегия «вхождения в европейский дом» так же не предусматривает места в нем гигантскому промышленно-пролетарскому гетто, составляющему ныне большинство. Геноцид коллективизации и организованный массовый голод 30-х годов, приведшие к вымиранию целых регионов страны, были ни чем иным как машиной для выбраковки непредназначенного для «светлого будущего» человеческого материала.
Организованное истребление «старой» России должно было единовременно и резко повысить долю пролетарского авангарда в населении и расчистить место для его строительных усилий. Трагический парадокс постсоветского периода в том, что теперь именно этот бывший «авангард» вызывает не меньшее презрение и ненависть «демократов»-западников, чем ненависть, вызываемая крестьянством у коммунистического «гегемона». Российское большинство снова мешает энтузиастам нового порядка. Не является ли нынешняя сокрушительная инфляция, подорвавшая основы существования городского большинства, новым средством выбраковки непригодного человеческого материала? Ведь, говоря откровенно, оно сегодня явно не приспособлено для вхождения в тот мир всеобщего делового партнерства, который рисуется воображению наших западников. Сходство этого мира с тем, который некогда воодушевлял организаторов социалистического эксперимента, в том, что оба они основаны на заемных принципах, не вырастающих из местной почвы и потому ужасающе неорганичных, подобных механической конструкции, в которой невозможна нормальная жизнь.
Реальная действительность России сегодня, как и вчера, представляет сочетание весьма разнородных в культурном, цивилизационном, этническом и конфессиональном отношениях социальных пластов. Евразийский проект должен быть адекватен этой сложной гамме, включать смешанные формы не в качестве «пережитка», а в качестве нормального явления жизни. Легитимация смешанных и гетерогенных форм должна стать концептуально-нормативной основой евразийского проекта. В содержательном отношении главная проблема – как совместить архетип «младшего брата» и архетип «нищих духом» с требованиями постиндустриального общества.
Давление этих мощных архетипов в прошлом не помешало России построить великое государство и сформировать великую самобытную культуру. Более того, как раз в этих столь различных, но внутренне связанных областях социального творчества присутствие данных архетипов ощущается одинаково явственно. Великая русская литература – это плач о младшем брате и завет, ему обещанный; великое российское государство – это сублимированная энергия сопротивления сильным хищникам – как внутренним удельно-номенклатурным «князьям», так и внешним завоевателям. Государство российское основано на редко встречающемся, дефицитном во все века сочетании удали и аскезы.
Индоевропейский архетип «младшего брата» дал языческую русскую удаль: христианский архетип смиренных «нищих духом» – православную аскезу. В свое время большевики совратили языческую стихию удали и направили ее против православной аскезы. Взаимоистребление этих двух начал и составляет глубинную социокультурную суть развязанной большевиками гражданской войны. Труднейшая творческая задача евразийского проекта состоит в том, чтобы восстановить равновесие и обеспечить новый живительный синтез этих двух начал русской жизни.
Синтез не реставрационно-этнографический, но такой, который бы обеспечил России успешное вхождение в постиндустриальную эру, дал ей голос, явственно различимый в симфонии грядущего мира. Но для этого надо определиться относительно того, какова природа этого мира, как соотносятся в нем продуктивный и перераспределительный принципы, аскеза и риск, дерзновенная технологическая свобода и экологические, нравственные и культурные самоограничения.
Идеология постиндустриализма сегодня вплотную сталкивает две установки: технологической свободы и экологического предела, бесконечного роста и «порогов роста», модернизма и постмодернизма. Речь идет об антиномиях постиндустриальной культуры, анализ которых насущно необходим при глобальном социокультурном проектировании. Одна из сторон этой антиномии провоцирует языческое своеволие и глобальные перераспределительные амбиции, связанные с архетипом «младшего брата» (в роли которого, в частности, теперь выступает весь третий мир, требующий нового «черного передела» в масштабах планеты), другая взывает к аскезе и сострадательности, к самоограничению, завещанному евангелием.
Сегодня необычайно важно не дать импульсам нового язычества получить полную свободу – еще раз посягнуть на стеснительный для них цивилизованный симбиоз раскованной удали с православной аскезой. В то же время в рамках евразийского проекта необходимо дать внятный ответ скептикам, не скрывающим своих сомнений в том, что в России еще сохранилось как то, так и другое. Многими уже выносится приговор будущему России как вконец изможденной, выдохшейся страны, которая не подает признаков ни экстравертной энергии «младшего брата», ни духовной, «интравертной» энергетики, необходимой для высокой аскезы. Как известно, есть и другой вариант цивилизационной концепции «младшего брата». Его, в частности, предложил известный востоковед и социолог науки Дж. Нидам.
Сравнивая западное общество с восточным, в частности, с китайским, он видит особенность последнего в наличии общегосударственной системы использования талантов – мандарината. «В Китае, где каждый мог принять участие в государственных экзаменах и стать чиновником – мандарином, где не было наследственных званий и титулов, проблемы непризнанных талантов просто не существовало: исключена была возможность авантюрного или антисоциального его использования.
Из фактора нестабильности, каким он в значительной части выступал в Европе, талант в китайской социальности весь переходил в фактор стабильности» («Социология науки». Ростов н/Д., 1968. С. 26). Китай в такой интерпретации выступает как цивилизация, вовсе обходящаяся без «младших братьев». Конфуцианская мудрость, объединенная с вездесущей государственной бюрократией, не оставляла места в своем пантеоне
Государство российское основано на редко встречающемся сочетании удали и аскезы своевольным божествам – покровителям неистовой вольницы. В Европе же система майората – наследования исключительно по линии старшего сына, оставляла за бортом бесчисленных младших братьев, поприщем которых становились «авантюрные» предприятия, связанные с торговлей, географическими открытиями, наукой и войной.
Аналогии напрашиваются сами собой: социализм воспроизвел древнекитайскую систему государственно-чиновничьего поглощения талантов. Крах этой системы ставит не у дел массу энергичных людей, значительная часть которых готова пуститься в авантюры торговых спекуляций, мафиозных предприятий, военного наемничества и, наконец, более легальных, но не менее сегодня рисковых средств самоутверждения в разгосударствленных секторах производства, науки и культуры. Отчаявшаяся часть их готовит новый крупномасштабный социальный заказ на государственное строительство, а то и опеку в разных сферах общественной жизни. Сегодня государство по-прежнему едва ли не всецело принадлежит номенклатурным «старшим братьям», наследство которых утратило легитимность, но сохраняется де факто. Совместив политическую и хозяйственную власть в одних руках, они организовали номенклатурное «предпринимательство», не знающее ни риска, ни аскезы. Для них излишней является аскеза первоначального накопления – собственность они заполучили готовой, явочным порядком присвоив несметные партийные и ведомственные средства. Не существует для них и настоящего предпринимательского риска, неотделимого от рыночной экономики, ибо они сохраняют статус полных монополистов, дополнительным гарантом которых выступают государственный бюджет и «телефонное право». Гарантированное государственное кредитование и «списывание» любых убытков с одной стороны, гарантированный сбыт в форме государственных заказов с другой стороны, страхует их от всех неожиданностей. Аналогичную монополию бывшая партэлита сохранила и в политике – правда, для этого значительной ее части пришлось «перекраситься» в демократов. Анализ состава правительства, парламента, государственных комиссий, комитетов и подкомитетов, равно как и руководства наиболее влиятельных политических группировок, свидетельствует о необыкновенно высокой преемственности между старой «коммунистической» и новой «демократической» элитами.
В результате приходится констатировать, что излюбленному персонажу индоевропейской культуры – младшему брату не нашлось места в cегодняшней постсоветской системе. Но это означает, что такая система бросает вызов архетипическим – наиболее укорененным и устойчивым – импульсам евразийского космоса.
Большая государственная политика в Евразии только тогда станет действительно «большой» – обретет статус мироустроительной идеи – когда переключится с номенклатурных «старших братьев», одновременно и узурпировавших право на постсоциалистическое социальное творчество и безбожно его профанирующих, на обманутых «младших братьев». Сегодня господствующая пропаганда наделяет их «совковыми» признаками – страстью к государственному попечительству и перераспределительству. На деле же настоящим попечительством и «социальными гарантиями» сегодня пользуются именно «старшие братья», наследники и любимцы номенклатурной «семьи». Лишь ничтожная доля непризнанных «младших братьев» заполучила право на псевдопредпринимательство в виде жалких лавчонок, перепродающих беззащитному потребителю не ими произведенные товары. Но даже эти маргиналы номенклатурного бизнеса терпят притеснения государственно-чиновничьей мафии, обложившей их непомерными налогами и узаконенными взятками. На наших глазах проступает новый образ попираемого «слабого» – не того, кто ищет опеки, а того, кто жаждет самодеятельности, но встречает одни только препоны. Именно этого «слабого» должно защищать государство от происков «сильных», не оставивших прежних привычек оттеснять всех, пользоваться всем и не отвечать ни за что. Для того чтобы лишить номенклатурную банду всех ее сохранившихся привилегий, требуется большая государственная воля, необычайно яркие политические характеры, чувство исторической альтернативы. Все это дается только вместе с большой идеей.
…Атлантический проект в общем следует давней логике модернизации. Он связан с продолжением ведущей роли города по отношению к селу, центра – по отношению к провинциям, более развитых стран – по отношению к менее развитым.
Евразийский проект – постмодернистский и в этом напоминает неоконсервативную волну на Западе. Он знаменуется своеобразным «реваншем провинции», реабилитацией ценностей укоренения. Он воспринимает различие региональных культур не с позиций иерархии («современные» и «несовременные»), а с позиций непреходящего и самоценного многообразия. Но следует при этом заметить, что различие между традиционным и современным обществом, из которого исходит атлантический проект, несравненно более глубоко и значимо, чем последующие различия между индустриальным и постиндустриальным обществом, между модернизмом и постмодернизмом. Поэтому при сопоставлении любых альтернативных проектов надо учитывать общую доминанту модернизации, без чего мы неизбежно попадаем в ловушку консервативно-романтического утопизма. Национальные и регионально-цивилизационные ценности надо защищать, не упуская из виду общецивилизационные критерии эффективности – социально-экономической, научно-технической, политической. Без этого им не удержаться в условиях постоянного внешнего вызова и соревновательности.
Теоретические модели нельзя онтологизировать, приписывая им статус реальности. Скорее всего, действительность представит нам какой-то смешанный вариант, посрамляющий чистую теорию. Значение последней не в том, чтобы в точности описывать или в точности прогнозировать действительность, а скорее в том, чтобы давать предостерегающее знание, указывая на неумолимую логику того или иного выбора. Люди могут быть свободны в выборе, но никогда не свободны относительно последствий сделанного выбора. Автор видел свою задачу в том, чтобы развернуть перед читателем и сопоставить варианты общественного развития, по его мнению наиболее близкие современному раскладу политических сил, и тем самым сделать примыкание к любой из них более осознанным и ответственным.
|
Семинары проф. А.Г. Дугина: весенний семестр 2011
Социология глобального общества
Тотальная свобода консерватизма
Внешнеполитическая стратегия России в XXI веке
Северный Кавказ: русский фактор (summary)
Перепись: время сверки терминов
Яд модернизации: манифест против модернизации
Тандем крепок как никогда / тандем разлетелся вдребезги 
Консервативный ответ модернизации
Владимир Добреньков: Университет как идеология
Теория хаоса и стратегическое мышление
Александр Дугин: Сорвать маску с Обамы
Глобальная безопасность: стратегия для России
Политическая система России: симулякры и альтернативы
Михаил Леонтьев: Вечные ценности консерватизма
МГУ - "последний бастион" русской гуманитарной науки
Мировосприятие и коммуникация в постмодернистской культуре
Студенты требуют эпистемы
