Пересмотр античных категорий. К государству вопрошания без страха

Предлагаем вниманию читателей экспертно-аналитического портала Центра консервативных исследований социологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова доклад главного редактора портала "Геополитика.ру" политолога Леонида Савина, сделанный в ходе II Международных чтений по четвертой политической теории Центра консервативных исследований "Политическая модель будущего. Актуальность 4 политической теории как парадигмы национальной модернизации"

Поскольку формирование известных политических теорий началось задолго до их появления на мировой арене, необходим исторический анализ предпосылок для выявления тех ключевых моментов, которые привели к выработке этих моделей.

Корни европейской политической философии уходят в древнегреческую мысль – в первую очередь, учения Платона и Аристотеля о государственном устройстве. Мы знаем, что на зарождение схоластической школы Западной Европы повлияли именно тексты Аристотеля и ряда других авторов. Однако если проанализировать тот процесс, в течение которого эти идеи инсталлировались в западноевропейское сознание, мы обнаружим, что имело место искажение первоначальных смыслов, если подходить с точки зрения социальной лингвофилософии. Известно, что любой перевод не может адекватно передать смысл определенного выражения, так как на языковый аппарат накладывают глубинные структуры сознания, предопределяемые месторазвитием, религиозными идеями и культурными традициями носителя языка.

Можно привести банальный пример: по-испански «Добрый вечер» звучит как Buones tardes, эта фраза произносится начиная с полдня. Какой вечер может быть в 12 часов дня? Но если мы разберем этимологию этого выражения, обнаружится, что корень этого слова такой же, как у глагола tardar – медлить, опаздывать. Теперь представьте себе знойную Испанию в разгар солнцепека, когда вся природа замирает и всякая тварь прячется в тень. Аналогично и с арабскими текстами. Этносторически ислам складывался в пустыне, что формировало определенную культуру и язык этой культуры.  Кочевой образ жизни определенно повлиял и на идеи распространения ислама на внешний мир. Тексты Аристотеля, Эвклида и др. авторов были переведены на арабский  в IX в., а до этого сохранялись на Ближнем Востоке у еретиков несториан на сирийском языке. Лишь после таких филологических изменений они попали в Европу.

Перевод античных текстов был институциализировано в XII в. благодаря аббату из Клюни Петру Достопочтенному, причем их необходимость обосновывалось им как, в первую очередь, интеллектуальная борьба против мусульманства. Еретики или иноверцы, говорил он, неважно как их называть, но для того чтобы с ними грамотно бороться, мы должны понимать как они думают, при этом Петр из Клюни отмечал отсутствие должных для этого знаний в среде западноевропейских «ученых». А так как латиняне уже не знали древних языков, то потребность создания команд переводчиков и средневековых аналитических центров выдвигалась на первый план. При этом помогали им сами мусульмане, иудеи и христиане-монофизиты, привносившие изюминку своих религиозно-этнических рудиментов. Но не следует забывать, что и католики являются одной из отколовшихся ветвей Восточной христианской церкви, и они при переводе на латынь тоже в свою очередь переосмысляли и трактовали корпус античных текстов. А вместе с монахами на интеллектуальной ниве тогда трудились и бродяжничающие философы-голиарды, у которых была выраженная антипапская направленность. При этом большое значение придавалось софистике, как одному из методов диалектики. Поэтому вполне последовательно на этой почве появились работы Канта, Гегеля, Фихте, Гоббса и других философов государства, которые привнесли свои домыслы и обоснования, но уже были далеки от первоначального смысла аристотелевских и неоплатонических текстов. Хоть тексты этих авторов и повлияли на становление трех предыдущих политических теорий, но при их анализе и деконструкции можно обнаружить ряд противоречивых положений и пунктов, по которым вполне обоснованно есть все основания высказать принципиальное несогласие.

Даже если не брать во внимание пересмотр философских взглядов из-за смены политического режима, что хотел сказать Гегель своим заявлением о том, что «именно дух я могу совершенно сделать своим»? Конечно же, эпоха Просвещения тоже сделала свое дело, подвергнув комплексные понятия дефрагментации и выхолащивая из них глубинные смыслы античного наследия. Не случайно еще ранее Бернард Шартрский говорил, что «мы – карлики, забравшиеся на плечи гигантов» в отношении Средневековой науки, базирующейся во многом на наследии предыдущих эпох. Только насчет того, что видно лучше и дальше можно поспорить, так как из-за сбоев сознания были нарушены механизмы активизации глубинных структур порождающих правил, определяющих человеческое бытие.

При этом, главное, что ставится под сомнение сам субъект, что позволило Лакану выдвинуть тезис о его расколотости, Пёше заговорить о эффект-субъекте и появиться традиции Смерти субъекта. Ведь понимая субъект буквально как «брошенное под» с плеч великанов античности, это брошенное исчезает где-то внизу, за облаками эпистемы Просвещения, ускользая от нашего взгляда. Мартин Хайдеггер отметил этот феномен как отсутствие почвы под ногами, постоянное проседание грунта и наше зависание над бездной, когда в потрясении этого провала остается только наше чистое присутствие или как мост, растущий между небом и землей только, когда мы по нему идем.  Отсюда и появление ужаса, который имплицитно присутствует во всех политических идеологиях. Гоббс об этом говорил более открыто, говоря о необходимости создания полицейского аппарата, в фашизме это было завуалировано важностью создания государства-корпорации, защищающего свой народ от внешних врагов (национал-социализм возник во многом благодаря ресентиманту, которым была обильно удобрена почва), а в марксизме это был социальный страх, позаимствованный у предшественников атеистов, говоривших о страхе перед силами природы. Более того, предыдущие системы были утверждающими, если подойти к ним с точки зрения языка как коммуникации – в таком качестве, как известно язык существует лишь в двух аспектах – утверждающем и вопрошающем.

Каковы могут быть пути преодоления этого отчуждения от субъекта? Продолжать сидеть на плечах античных великанов, чьи основы подточены постмодернистскими инструментами, пытаясь произвести замеры грунта или высматривая где-то впереди вершины надежды?

Помимо такой неконструктивной позиции есть еще два пути – совершить прыжок в бездну и аккуратно, последовательно спускаться вниз, тщательно осматривая и перепроверяя наследие предыдущих эпох на прочность. А пересмотрев корпус античных текстов уже с новой позиции и, спустившись на землю, необходимо глубинное исследование доплатонических и до аристотелевских пластов философии, еще не парализованных логоцентризмом. Тогда, возможно, мы сможем излечится от того метафизического головокружения, которое вызывает в нашем сознании страх, инстинктивно толкавший на созидание защитных государственных систем. Более того, для этого необходимо провести операцию, сходную с дерридовской деконструкцией, но по отношению ко времени - промыслить весь исторический процесс одномоментно, сжав весь линейный ход истории в мгновение, но одновременно соразмышляя его с вечностью.

Часто, говоря о политической идеологии, связанной с вечностью, вспоминают слова Артура Мёллера ван ден Брука, однако есть не менее значимая фигура консервативно-революционной мысли – Эрнст Юнгер, который высказал не менее замечательную фразу о том, что чем меньше в революционную фазу, когда идет проверка нас самих на существование, ты соотносишься со временем, тем чистый mentor (мерило) в качестве оружия действует все острее. Тогда исчезнет и сам страх и даже потрясающие движения становления, неподвластные человеческому рассудку, будут вызывать лишь новые вопросы к истоку.