Четыре консерватизма - от социальной идеи к философии русского общества

Выступление руководителя Центра консервативных исследований социологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова Александра Дугина на круглом столе Консерватизм как принцип: от социальной идеи к философии русского общества"

Все попытки дать какое-то четкое, структурное определение консерватизму сталкиваются с тем, что в это определение начинает попадать очень широкий спектр понятий. Происходит это из-за того, что политологией в этой области наработана большая дескриптивная база. Но вот что касается философского, социологического и психологического аспектов консерватизма как явления, то здесь определений на удивление мало. Более того, здесь их вообще почти нет. Но, тем не менее, именно социальный и философский аспекты консерватизма представляют собой наибольшую ценность, и, именно исходя из них, очень важно понять, что за явление представляет собой консерватизм, и почему под ним подчас объединяются столь разные и взаимоисключающие вещи. Вот в это глубинном измерении консерватизма мы и попытаемся наметить хотя бы какие-то определённые черты.

Можно начать с того, что консерватизм не является политической идеологией. Консерватизм вообще не является ни политической, ни идеологией. Консерватизм — вне политической идеологии — это очень важная составляющая данного анализа. Консерватизм есть, но такой политической идеологии нет, поэтому не может быть теории консерватизма. Может быть теория социализма, теория коммунизма, теория либерализма. Теория же консерватизма исключена. Дело в том, что консерватизм не является универсальным. Консерватизм всегда, в каждом конкретном обществе, синхронически, на каждом этапе исторического развития, то есть темпорально, представляет собой существенно различные комплексы идей, взглядов и ценностей. В одном обществе, которое мы берем в определённый исторический период, консерватизмом будет защита одних ценностей, комбинируемых определённым образом. Проходит какое-то время, и на следующем этапе, в этом же обществе, на следующем темпоральном промежутке, в следующий исторический момент, консерватизм будет защищать другие ценности. Если, например, сравнить общество Московской Руси и общество санкт-петербургской России, или же взять советский период, то ясно, что консерваторы есть и там, и там, и там, но защищают они совершенно разные точки зрения. Поэтому выяснить, что в этих точках зрения общего, подчас бывает чрезвычайно трудно. Это если мы берем только темпоральную ось, или ось времени, одного и того же общества.

Теперь рассмотрим разные общества с разными системами ценностей. И здесь получится, что в одно и то же время, на той же самой исторической, темпоральной оси, в разных обществах, например, в исламском и христианском, содержание консервативной идеологии будет категорически противоположным, подчас конфликтным. Вот один пример асинхронности консерватизма, показывающий, почему не может быть общей консервативной идеи. В Россию из Франции приехал Жозеф де Местр. Кто такой Жозеф де Местр? Это столп, оплот западноевропейского католического консерватизма. Правее его в Европе — стена. Его даже выгнали из Франции. Он оказался в России как посол Сардинского королевства. Его приютили в Санкт-Петербурге, где он написал знаменитый манифест европейского консерватора, вошедший в книгу «Санкт-Петербургские вечера». Это «патентованный консерватор». У него на лбу должна была бы стоять печать: «Я ультраконсерватор Европы». А кто у нас является его учеником? Казалось бы, должны были быть славянофилы, наши консерваторы того времени. Нет, Чаадаев. Ультразападник, который говорит: «У нас вообще всё не то».

Западноевропейский матерый консерватор приезжает в Россию и порождает Чаадаева, ультразападника, разносящего в пух и прах всю российскую традицию. Почему? Потому что не передается контент. Вернее, передаваясь как контент, он может дать совершенно иную функциональность значения. Поэтому консервативные исследования должны быть и типологическими, и функциональными. Иначе говоря, социологическими, а не только политологическими, потому что с точки зрения политологии история с де Местром сразу вызовет определенное чувство недоумения. Ведь, казалось бы, консерватор должен был найти здесь себе подобных европейцев и с ними начать интеллектуальное общение. Но ничего подобного, его учеником стал ультразападник. И это неслучайно, потому что наши общества, европейское и русское, живут, во-первых, в разных системах ценностей, во-вторых, с разными ритмами, в-третьих, движутся, скорее всего, в разных направлениях. Поэтому затруднены и контакты между идеологиями, происходит наложение различных взглядов даже в двух почти европейских странах. Франция, как чистая Европа, и мы, находящиеся где-то совсем в другом месте. А вот, представьте, доехал бы, например, сардинский посланник Жозеф де Местр до Китая? С кем бы он там разговаривал, кому проповедовал бы? Трудно себе даже представить. Китайцы явно не то, что консерватизм, вообще бы ничего не поняли из того, что он говорил. А, тем не менее, что, в Китае начала XIX века не было политики? Она была. И там были консерваторы. Просто надо понять, что такое китайский контекст, и тогда мы поймем, кто был консерватором, а кто был не очень консерватором.

Иными словами, невозможно достичь успеха в попытке свести воедино все модели, которые можно в разных обществах и на разных исторических этапах защищать, охранять и консервировать. Это фактически означает сделать реестр всех существующих систем и ценностей. Поэтому консерватизм требует, в первую очередь, исторической и географической контекстуализации. В содержательном смысле он целиком и полностью зависит от исторического контекста и, если угодно, национального. Другого консерватизма, который был бы как, например, социализм или либерализм, самостоятельной моделью, которую можно изучать в чистой теории универсального консерватизма, нет и не может быть.

То, что мы называем здесь контекстуализацией, постмодернисты, в определениях Дариды, называют деконструкцией, то есть приведением того или иного термина, высказывания, системы идей к той конкретной среде, — национальной, политической, социальной, культурной, исторической — где они возникли. Следовательно, именно в рамках социологии, а не политологии, где все будет ограничиваться реестром консервативных взглядов, феномен консерватизма может получить свое собственное, наиболее глубокое измерение.

Чтобы продемонстрировать частный, содержательный, контентный характер любой консервативной модели, за какую бы мы ни взялись, необходимо показать, что между гигантским веером консервативных политических взглядов и тем, что уж точно не является консерватизмом, проходит очень четкая грань. И вот здесь как раз возникает, пожалуй, самая четкая дефиниция консерватизма. Мы еще не в состоянии сказать, что такое консерватизм, но мы можем точно сказать, чем он не является. Это определение от обратного или по модели Карла Шмитта «друг-враг». Консерватизм совершенно точно не является догматическим марксизмом и социализмом, и он точно не является догматическим либерализмом.

Когда мы берем законченный комплекс построений, например, коммунистической идеи, то мы имеем дело с универсальной теорией, имеющей общую модель исторического развития для всех этносов. Поэтому коммунизм может рассматриваться как теоретически универсальное явление. Другое дело, что на практике он реализуется всегда инаковым образом, но это уже апостериорный анализ. Априорно коммунизм претендует на универсальность и может изучаться как таковой. Точно так же и либерализм имеет строгую и ясную догматическую систему своих основных принципов — целый ряд совершенно ясных представлений, исходящих, как и в коммунизме, и социализме, из той же самой просвещенческой модели относительно одномерности развития человечества. По нему, все человечество начинает с разного и идёт к одному и тому же, проходя одинаковые фазы, и на определенном этапе становится все менее и менее зависящим от этих корней. Это теория прогресса. Консерватизм — это не догматический социализм и не догматический либерализм.

С самого начала мы отметили, что у консерватизма нет единого, универсального, контентного определения. Однако эта неспособность строго, дефинированно описать параметры и теорию консерватизма имеет и свое позитивное содержание. Описание консерватизма невозможно, потому что он всегда плюралистичен, в отличие от других, универсальных систем. То, что не может быть универсальной теории консерватизма, — это не как какой-то его дефект, а выражение принципа. Консерватизм сохраняет различия. Тут можно вспомнить Константина Леонтьева с его принципом «цветущей сложности». Консерватизм позитивно оценивает различия и привносит ценностное значение в то, что является, если угодно, локальным, региональным, отличным от другого. Как бы консерватизм ни пытался универсализировать в каких-то конкретных моделях свою систему ценностей, все равно эта система ценностей всегда сохранит пространственную, национальную и историческую печать своего происхождения.

Плюральность рассматривается консерватизмом как положительная категория, это основа консервативного подхода к миру. Защита различий консерватизмом является, может быть, его самой общей чертой перед лицом двух других альтернативных идеологий — либеральной и коммунистической, которые эти различия признают по факту, но предлагают снять. Ведь этическое отношение консерватора к различиям, — а эта базовая философская проблема — difference, — решается по-разному в различных идеологиях. Догматические универсалистские идеологии либерализма и коммунизма считают, что различия в конечном итоге должны быть морально и императивно преодолены. А консервативная идеология говорит, что различия — это ценность, и если даже они утрачиваются или видоизменяются, все равно эти различия фундаментально ценны и важны, поскольку составляют нашу идентичность. И здесь мы подходим к фундаментальному первичному философскому определению консерватизма.

Главная функция мыслительного процесса — это дифференциация и интеграция. Человеческое мышление устроено так, что оно различает и объединяет. Вся наша ментальная деятельность сводится к этим двум простейшим операциям: мы что-то одно отличаем, говорим, что стакан — это не бутылка, и одновременно соединяем их каким-то образом, говоря, что они оба из стекла. Консерватизм делает акцент как раз на этом различении, рассматривает как нечто позитивное эти базовые перводвижения человеческой мысли, вообще мысли как таковой, чувства, различения. Эта дифференциация рассматривается консерватизмом как базовая, позитивно нагруженная операция сознания. Логика такова: это ценности наши, мы их защищали, пусть они будут таковыми. Другой путь — это построение интегральных проектных моделей, которые бы сняли противоречия, — это как раз удел универсалистских идеологий. Таким образом, из нашего затруднения в определении консерватизма с помощью каких-то универсальных теоретических конструкций мы и подходим к его собственному содержанию.

Консерватизм можно определить также и политически, выявить специфику и отличие консерватизма от того широкого толкования и общепринятого словоупотребления, которое прижилось в нашей политологии, начиная с определенного момента. Безусловно, тут нам придется дойти до первичных, ментальных форм жизнедеятельности человеческого или даже не человеческого существа.

Социолог Мангейм в свое время предложил так ограничить понятие консерватизма: консерватизм возник в эпоху модерна, с 1770 года, как реакция на события во Франции, которая осмыслила себя как неприязнь революционных социальных и либеральных преобразований, происходивших во Франции и в Европе. Здесь Мангейм противопоставляет консерватизм традиционализму. Если консерватизм, с точки зрения Мангейма, существует только в Европе после конца XVIII века, то традиционализм был присущ всем обществам как некая психологическая тенденция к защите традиционных ценностей, каких-то комплексов.

В таком ключе то, что мы сегодня понимаем под консерватизмом, по мангеймовской классификации можно было бы отнести к традиционализму. То есть мы говорим не только о политических идеологиях, которые стали осмыслять свое отличие от либеральных и социальных проектов в XVIII–XIX веках. Мы говорим о консервативной установке, которая охватывает и эту реакцию, и гораздо более глубокие корневые формы человеческих обществ, которые принадлежат, например, традиционному обществу, и не связаны с Европой нового времени. Иными словами, сегодня под консерватизмом мы понимаем то, что Мангейм понимал под традиционализмом, то есть все формы защиты консервативных ценностей — всякое нежелание, всякая оппозиция тому, чтобы совершались перемены, которые проходят в обществе. В целом это приверженность прошлому. Но прошлое можно толковать по-разному.

Для осмысления этой тенденции можно предложить обобщающую схему из четырех пунктов, которая описывает типы консерватизма в качестве не содержательного, а функционального явления, в качестве позиции или установки. С одной стороны, эта типология консерватизма приблизит нас к уже известным и понятным нам явлениям, к политической истории последних столетий и, соответственно, к нашей ситуации. Другой стороны, она покажет возможность широко толковать консерватизм применительно к тем обществам, где еще не утвердились социально-культурные штампы и модели просвещенческой политологии.

Это чрезвычайно важно, когда мы имеем дело, например, с таким явлением как исламское общество. Исламское общество было очень поверхностно и довольно криво затронуто парадигмой просвещения. И, тем не менее, там есть политика, там есть позиции, там есть очень серьезная дифференциация понятий и проектов. Но если мы попытаемся это исламское общество строго сопоставить с западноевропейскими и американскими стандартами, мы придем к нонсенсу, потому что тогда реально политической там окажется маленькая группка формальной прослойки, тогда как политизированные исламские массы у нас просто пропадут или подпадут под определение «Аль-Каиды».

Если же мы примем мангеймовскую, довольно расистскую, по сути дела, интерапретацию консерватизма как современных политических идеологий, не затрагивающих консервативное, традиционное общество, то мы попадем здесь в очень узкий спектр западноевропейского общества и обществ, строго имитирующих западноевропейскую модель. Как становится видно сейчас, даже мы не копируем ее строго, а ищем собственные модели демократии. А что уж тогда говорить о других, более традиционных укладах? Там совсем другие модели, и их тоже надо понимать. Они тоже являются объектом изучения социологии и политологии. И такие традиционные общества на территории Российской Федерации находятся в огромном количестве. А вокруг нас в иных политических парадигмах живут еще миллиарды людей. Мы не можем с ними не считаться и не можем быть загипнотизированы только пятачком западноевропейской культуры.

Итак, можно выделить четыре обобщающих типа консервативной функции. Консервативные социально-философские установки, помогающие нам систематизировать консерватизм как явление, можно обозначить следующим образом: фундаментальный консерватизм, либеральный консерватизм, социальный консерватизм и революционный консерватизм. Конечно, эти формулировки взяты из Нового времени. Это приблизительно то, как функционировал консерватизм в западноевропейских обществах начиная с XIX века. Но, выделив эти социально-типологические конструкции, а не какие-то другие характеристики в качестве основы для систематизации, мы можем не только спроецировать их на Новое время и западноевропейские политические модели, но и спокойно описывать явления традиционного общества, живущего вне парадигмы Нового времени.

Фундаментальный консерватизм отличается утверждением того, что абсолютно всё прошлое означает «хорошее». Например, в евангельской богослужебной практике мы часто слышим, что священник за амвоном произносит при чтении Евангелия: «Во время óно...» «Во время óно вышел Исус из Назарета». Что такое «во время óно»? «Óно» — это указательное местоимение, означающее «в то время». По-латыни это звучит как in illo tempore. То, что находится in illo tempore, для консерватора фундаментального толка является позитивным и нагруженным ценностью уже ipso facto, то есть в силу самого этого факта. Прошлое — значит истинное, благое и красивое.

Взять, например, платоновскую триаду определения абсолютной идеи. Прошлое абсолютно. И мы не должны доказывать, что прошлое хорошее, потому что, например, оно полезное, поскольку в нем изобрели колесо. Напротив, колесо изобрели давно, и поэтому оно священно. И если бы его изобрели недавно, только вчера, то это было бы какое-то безобразное, бесовское изобретение. Священно не то, что полезно, не то, что прогрессивно. Здесь совершенно обратная система ценностей.

Собственно говоря, все религиозные, социальные, экономические, политические институты тем более совершенны, с точки зрения фундаментал-консерватора, чем более они древние. То, что было раньше, заведомо лучше, чем есть сегодня. То, что было позавчера, заведомо лучше, чем вчера. Это полное неприятие прогресса, полное неприятие любых идей относительно того, что настоящее лучше, или, по крайней мере, такое же, как прошлое. Фундаментальный консерватизм говорит: не трогайте старое.

Отношение к статус-кво, то есть к конкретному положению вещей, у фундаментального консерватизма, как ни парадоксально, очень положительное. Почему? Потому что завтра точно будет хуже. Например, консерватизм традиции досоветской был фундаментальным по сравнению с  советской Россией. Советское лучше, чем постсоветское, а царское гораздо лучше, чем советское. А Московское царство уж совсем молодец по отношению к петровской Руси. Но фундаментальные консерваторы умрут и за ненавистную им петровскую Русь просто потому, что очень принципиально сохранить статус-кво.

Фундаментальные консерваторы стоят против времени, они говорят: «Время, назад!». Они борются со временем, они видят, что во времени есть процесс энтропии. Можно вспомнить древние учения о «золотом» (каменном) веке, «серебряном», «медном» и «железном» веках. «Золотой век» — это высшая форма консервативного самосознания. Классики такого фундаментального консерватизма, которые возвели настоящий принцип в доктрину, — это уже упоминавшийся де Местр, а также Доносо Кортес, Баррес и целая плеяда других авторов. Фундаментальный консерватизм современности – это полная неприязнь к прогрессу, жесткий антисоциализм — ни при каких обстоятельствах никакого социализма как универсальной идеологии прогресса, — и антилиберализм. США и СССР выступали как две головы гидры. Для фундаментальных консерваторов США — это триумф либерализма, СССР — триумф социализма. В чистом идеологизированном виде фундаментальный консерватизм всегда скажет: «Ни того, ни другого ни при каких обстоятельствах».

Либеральный консерватизм отличается другими качествами. Общество меняется, считают либеральные консерваторы, и это нормально, это хорошо. Надо лишь заботиться о том, чтобы изменение не было резким и разрушительным. Либеральные консерваторы утверждают, что вчера было лучше, чем позавчера, а сегодня лучше, чем вчера. Но лучше только в том случае, если изменение идет естественно. Для либеральных консерваторов «сегодня» — это разумный компромисс между «вчера» и «завтра». Либеральные консерваторы утверждают: реформировать общество надо, но надо это делать постепенно, спокойно, с уважением к институтам, структурам, позициям, ценностям, взглядам. Ни в коем случае нельзя навредить. Какие бы хорошие цели социалисты, революционеры, реформаторы или демократы ни ставили перед собой, либеральные консерваторы говорят: «Это всё хорошо, но цель не оправдывает средства». Такова формула либеральных консерваторов. Для того, чтобы создать более справедливое общество, ни в коем случае не надо никого насиловать и уничтожать.

Свобода, говорят либеральные консерваторы, лучше, чем несвобода, но не любой ценой. И если придется, то надо потерпеть и рабство. Стремление к справедливости аморально, утверждают либеральные консерваторы, и это очень важная их черта. Резкое, радикальное стремление к справедливости чревато революцией, радикализмом и разрушением. Революция — это зло, абсолютное зло. Либеральные консерваторы выступают за статус-кво.

Если брать западную линию, то ее классики — Эдмунд Берк, де Токвиль, Хайек, Фридман, Лео Штраус. Формула либеральных консерваторов заключена в словах Эдмунда Берка: «Это и предрасположенность к тому, чтобы сохранять и способность к тому, чтобы улучшать, взятые вместе». Это такой мягкий, спокойный, ненавязчивый прогресс.

Если взять европейский спектр, то теоретики социального консерватизма это Лоренс фон Штайн, Густав Шмоллер, А. Вагнер, Отто Майер. Логика социального консерватизма такова: в прошлом было хорошее и плохое. Но нам надо построить утопическое общество, которое будет соединением лучшего из того, что было в прошлом, с той иллюзией, мечтой, надеждой, упованием, на которые люди ориентируют будущее. Народность, народ, а не аристократия, являются подлинной системой ценностей. Если угодно, социал-консерватизм — плебейский консерватизм, а не консерватизм аристократов. Он обращает внимание на простых людей и стремится выступать от их лица. Очень антиаристократическое явление, в случае которого мы как раз встречаемся с тем, что высшей целью является справедливость. Одинаково признаются прогресс и эволюция, революция, радикальные действия во имя справедливости широких народных масс.

В социал-консерватизме сплошь и рядом встречаются монархические тенденции, или, например, так называемая социальная монархия, народная монархия. Это идея хорошего, доброго царя, который идет против своих бояр. Тут вспоминается опричнина, потому что для социал-консерватизма бояре всегда очень плохие, они виноваты во всем. В связи с этой идеей доброго царя-батюшки, в борьбе против аристократии опирающегося на народные массы, и Кровавое воскресенье вспоминается.

Социал-консерватизм несёт в себе очень жесткий антибуржуазный характер. Он во всех своих формах выступает против капитализма. При этом он не догматичен. Как только он встречается с социал-неконсерватизмом, то есть с догматическим социализмом, он говорит: «Нет, антидогматизм — это не пойдет, мы должны сохранять нашу национальную самобытность». Примером могут служить наши теоретики, например, Михайловский. Как он понимал интернационализм? Он говорил: «Я интернационалист». — «Что вы имеете в виду?» — «Я за все народы Российской империи». — «А за пределами?» — «А там кто-то есть? — спрашивал Михайловский. — Это не мое дело». Вот такой как-бы-интернационализм в очень конкретных рамках. Оттуда и спор марксистов и немарксистов о русском революционном движении.

Совершенно классическая тема — пруссаческий социализм. Сюда же, в социал-консерватизм вписывается феномен фашизма, отчасти национал-социализма или же, если взять современность, тот штаб «Единой России», который возглавляет Андрей Исаев, — это типичный социал-консерватизм. Какие-то из этих явлений демонизированные, какие-то вполне политкорректные, как, например, то, что предлагает Лоуренс фон Штайн. Вполне уважаемый человек, чего не скажешь, например, об Адольфе Гитлере. Но мы говорим о типологии, а не о том, что люди совершили или чего не совершили. Также социальным консерватизмом была идеология Слободана Милошевича. Его партия придерживалась именно социального консерватизма, связывая сербскую национальную идею с идеей социалистической справедливости.

Консервативная революция – это романтики, – Шпенглер, Шмитт, Артур Мюллер ван ден Брук, Хайдеггер, Эвола — очень знаковые авторы. У консервативных революционеров такая модель: позавчера было идеально, вообще прекрасно. Но вчера было уже безобразно плохо. А сегодня — совсем уже невыносимо, надо с этим заканчивать. Так мыслят консервативные революционеры. Начинают они с фундаментал-консерватизма, но быстро приходят к тому, что статус-кво категорически неприемлемо. Они говорят, что завтра либо будет полное восстановление «золотого века», райские сады, либо все рухнет в ничто. Они очень жестко ориентированы против настоящего, статус-кво объявляется категорически бой.

Они против капитализма, против социализма. Их формула: старые боги ушли, новые еще не пришли. А без богов люди жить не могут. Формула Хайдеггера из его толкований Хёльдерлина, точно соответствует этому. Фундаментальные консерваторы говорят на это: нет, старые боги просто удалились, и хотя их, конечно, совсем мало, но они есть, на что консервативные революционеры отвечают: нет, боги вообще ушли. В мире можно делать все, что угодно. Но консервативные революционеры ничего не делают, они почти нигилисты. Доходя до нигилизма, они говорят: мы победители не только Бога, но и Ничто. Как у Ницше: сверхчеловек — это победитель и Бога, и Ничто. Мы создадим систему ценностей из самих себя и вернем богов. Мы призовем их или создадим, как Эрнст Юнгер. Они утверждают — «терциум датум» — третье дано. Между нигилизмом и консерватизмом стоит путь консервативной революции. Они призывают к новому средневековью, они в отличие от социал-консерваторов ориентированы на аристократию и героических личностей, на ницшеанство. И апеллируют к древнейшему, в том числе к бессознательному, как к революционной силе.

Если говорить о национал-социализме, то в социал-консерватизме Гитлера в значительной степени была заключены взгляды консервативных революционеров. Притом, что теоретики консервативной революции были маргинализованы и подпали под пресс гитлеровского тоталитарного режима. То есть люди, которые утверждали такие идеи, как правило, были в тюрьмах. Ведь консервативные революционеры были слишком аристократичны и ставили в укор Гитлеру то, что это слишком черное, слишком народное движение.

В традиционном обществе в широком плане, как правило, доминирует фундаментальный консерватизм. Это его основной мейнстрим. Все религии утверждают, что вначале было хорошо, а потом плохо. Все религии говорят о деградации человечества. Все религии признают «золотой век». Религиозное сознание всегда фундаментально консервативное. Представители религиозных кругов, которые мыслили бы иначе, — они были, но, как правило, это были такие отдельные редкие оригиналы.

Религиозный человек впитывает в себя политические основы фундаментального консерватизма. Если мы будем просто слушать, что нам говорят в церкви, просто внимательно читать то, что нам там дают, совершать все обряды, если мы задумаемся над логикой церкви, мы поймём, что она призывает нас к фундаментальному консерватизму. Церковь традиционных конфессий не может быть политически индифферентна. Она представляет собой фундаментальный консерватизм всегда и везде. Это касается церкви, это касается ислама. И это не удивительно.

Либеральный консерватизм свойствен большинству реформаторов традиционного общества. Реформаторы, особенно в эпоху до модерна, именно так и рассматривали ситуацию. Это было самое левое, что в традиционном обществе можно было себе представить до Нового времени.

Социальный консерватизм вдохновлял идеологов народных восстаний. Мы обычно после марксистской модели считаем, что это были недоделанные коммунисты, - «восстание жёлтых повязок», альбигойцы, Мюнцер, - но, на самом деле, это были социал-консерваторы, которые пытались восстановить совершенно иную эсхатологическую версию традиций. Они были глубоко консервативны, религиозны, защищали утопическую версию. Это очень важный концептуальный момент. Ведь когда мы спрашиваем: «Почему “восстание желтых повязок” базировалось на даосской философии?», марксистская версия отвечает: «Ну, это не важно, тогда все были темные». На самом же деле, если мы посмотрим с консервативной точки зрения на то же самое «восстание желтых повязок» или «восстание боксеров» в Китае, то мы увидим, что фактор даосской религии, конкурирующей с конфуцианством и отчасти с буддизмом, был там доминирующим. И тогда в глаза будут бросаться совсем другие вещи. Или, например, восстание Мюнцера. С одной стороны, ультракоммунизм, с другой стороны, ожидание нового Иерусалима.

Идеи консервативной революции тоже проявляются в традиционном обществе. Например, когда те или иные деятели традиционного общества выступают под эгидой восстановления династий или возврата к прежним религиозным культам. Юлиан Отступник — пример такого выступления, когда среди уже христианского общества император говорит: «Вернемся к язычеству, восстановим богов». Это своего рода консервативная революция.

Перечисленные четыре установки мы встречаем как в традиционном обществе, так и в современном обществе. Если мы примем их и применим к нашему обществу, к американскому, к современному европейскому, к современному исламскому обществу, или же используем как метод исторического анализа, то заведомо получим очень интересный и специфический взгляд, который будет отличен и по своей методологии, и по своим результатам.

Почему это будет ново и оригинально? Потому что большинство исторических и политологических исследований сделаны социалистами или консерваторами. Людьми с идеями, так или иначе универсалистскими, для которых все различное в истории, в политологии, в истории конкретных обществ проходит сквозь пальцы. Если оно не подходит под их жесткую схему, оно просто отбрасывается как акциденция, как нечто несущественное. А если мы с тем консервативным подходом, о котором говорим, начнем изучать историю или политологию, мы увидим, что множество факторов, которые мы игнорировали при либеральном или социалистическом догматическом универсалистском подходе, оказываются не только существующими, но и важными, а подчас и решающими. То есть, это фундаментально обогатит наше представление.

И вот здесь, конечно, можно сказать, что все виды консерватизма всегда имеют общую черту. И во всех обществах это тоже универсально. Они, так или иначе, позитивно относятся к тому, что можно назвать – legacy of traditional society — некой правомочности, правомерности существования традиционного общества. Как бы то ни было — мягко, либо жестко, либо в сочетании с социальными трансформациями, но — legacy of traditional society — легитимность традиционного общества ни одно из консервативных течений, ни жёсткие, ни мягкие, ни те, что совсем за статус-кво, ни революционный, — этого не отрицают. Поэтому у всех консерваторов все же есть нечто общее.